Раби Нахман «Рассказы о необычайном»

Перевод рассказов с идиш — р. Авигдор Ганц
Перевод комментариев с иврита — Арье Ротман
В память о моих предках из семьи Гиссер, браславских хасидах, чьи заслуги защищают их потомков и по сей день.
Светлой памяти Зайцева Валентина Шевельевича

ПРЕДИСЛОВИЕ

Неповторимый и удивительный, ни на кого и ни на что не похожий раби Нахман из Браслава — один из величайших мыслителей хасидизма. Даже на заре этого движения, когда волна духовного пробуждения подняла из глубин народной жизни десятки выдающихся людей, в их плеяде мало кто равен раби Нахману по силе ума, глубине и самобытности. Он прожил недолгую жизнь, полную невзгод и духовных терзаний, успев, тем не менее, создать неумирающие книги и приобрести верных учеников. Хасиды раби Нахмана и по сей день, спустя почти два столетия, всем сердцем преданы своему великому цадику (праведнику) и его учению, которое он им оставил.

Вопреки всем изменениям, принесенным временем, духовное наследие раби Нахмана не утратило жизненности. Оно сохранило свое значение для всех последующих поколений, и для нашего в том числе. Более того: это значение не уменьшилось. Хасиды раби Нахмана берегут его учение как зеницу ока, из поколения в поколение передают беседы своего наставника, воспоминания о нем и его жизни. Тексты, написанные им собственноручно или записанные учениками, толкования Торы, подхваченные с его уст, сплетаясь, создают чарующую картину учения такого же необыкновенного и великого, каким был он сам. Вершиной творчества раби Нахмана — и по оригинальности изложения, и по выразительной силе, и по глубине заложенных идей — справедливо считаются его «Истории о необычайном». Эти истории, облаченные в непритязательные одеяния народных сказок, раби Нахман рассказывал хасидам в последние годы жизни. В них сплавились поэзия и глубокая мысль. Благодаря своей форме они доступны даже ребенку, видящему в них занимательные «старинные сказки», как называл их сам раби Нахман. И в то же время можно вновь и вновь возвращаться к ним, всякий раз открывая новые пласты мыслей, символов, идей.

ЖИЗНЕОПИСАНИЕ РАБИ НАХМАНА ИЗ БРАСЛАВА.

Он родился в весеннем месяце нисане в 5532 году от сотворения мира (1772 год по нееврейскому календарю) в украинском местечке Меджибож. Симха, отец раби Нахмана из Браслава, был сыном раби Нахмана из Городенки, крупного ученого и проповедника, видного деятеля раннего периода хасидизма, одного из выдающихся учеников основателя движения раби Исраэля Бааль-Шем-Това (Бешта). По линии матери Фейги раби Нахман из Браслава приходился Бааль-Шем-Тову правнуком. Его дядья со стороны матери, раби Эфраим из Седилкова и раби Барух из Меджибожа, были видными адморами (1), причем благодаря собственным заслугам, а не в результате династической преемственности.

Еще в раннем детстве раби Нахмана окружающие отмечали его необыкновенную одаренность. Он обладал выдающимися способностями и уже в отрочестве отличался незаурядной остротой ума и познаниями в Торе. Мальчик рос живым и шаловливым, что не мешало ему быть глубоко верующим. Рассказывают, что когда ему казалось, будто он согрешил, его лицо заливала краска стыда.

В ту эпоху были приняты ранние браки, и Нахмана женили в четырнадцать лет. Он поселился в доме тестя, в маленькой деревушке близ местечка Медведевка. Пять лет, проведенные в деревне, раби Нахман посвятил в основном занятиям Торой и молитвам. Однако уже тогда вокруг него начали собираться люди, которых притягивала его необыкновенная личность. Избрав раби Нахмана своим учителем, они готовы были идти за ним. Когда раби Нахман покинул Медведевку, ему еще не исполнилось и двадцати, но многим в округе он уже был известен как хасидский адмор. Тогда и раскрылась самобытность избранного им пути, отличного от путей большинства лидеров разных направлений в хасидизме. Кроме того, несмотря на свой юный возраст, раби Нахман отпускал колкие замечания в адрес уважаемых людей, чем вызывал негодование, которое, накопившись, становилось причиной яростных споров.

В 1798 году раби Нахман внезапно решил отправиться в Эрец-Исраэль. Земля Израиля притягивала его все годы жизни. Он попытался осуществить мечту своего знаменитого прадеда Бааль-Шем-Това и достичь Святой земли. Правнук Бешта оставил семью чуть ли не на произвол судьбы, поручив ее заботам своего первого ученика и слуги, который сохранил верность ему на всю жизнь, и отправился через Одессу и Константинополь в Эрец-Исраэль. Путь туда был вымощен трудностями, изобиловал приключениями и таинственными происшествиями. О них рассказывается в маленькой книжечке, где собраны воспоминания спутников раби Нахмана. Он упорствовал в желании сохранить инкогнито, тем самым навлекая на себя ложные обвинения. Духовные муки и колебания раби Нахмана выражались в странных поступках, непонятных и подозрительных окружающим. В довершение всех бед в Египте высадился французский генерал Бонапарт и вторгся в Эрец-Исраэль, ведя боевые действия против турок.

Вопреки всему путники благополучно достигли своей цели. Однако раби Нахман пробыл здесь считанные месяцы, главным образом в Тверии и Цфате. Пережив головокружительные приключения (так, он попал в плен к туркам, и евреи Родоса выкупили его), раби Нахман вернулся домой. Здесь в начале 1799 года он поселился в Златополе, где и прожил следующие два года. Нам неизвестна причина, вызвавшая враждебность к нему раби Арье-Лейба, «Шполянского старца», жившего в соседнем местечке. Но это было только началом. Пожар вражды полыхал все ярче, охватывая новые места и отравляя жизнь раби Нахмана повсюду до самой его преждевременной смерти. Раби Нахмана обвиняли в заносчивости, приписывали ему лжемессианские амбиции, чуть ли не ересь (наподобие той, которую проповедовали Шабтай Цви и Франк), и другие грехи. Хотя сам раби Нахман по мере сил уклонялся от столкновений, в чем его энергично поддерживали его дядя раби Барух из Меджибожа, «Люблинский ясновидец», официально одобривший его книгу, и раби Шнеур-Залман из Ляд, неприятие его личности и его учения не уменьшалось. Поддерживавшие его адморы находились далеко, сами были поглощены борьбой против митнагдим (2) и не могли оказать ему по-настоящему действенную помощь.

В 1810 году раби Нахман перебрался в Умань, зная, что там ему суждено умереть. Там прошли его последние дни, там в осеннем месяце тишрей он скончался.

УЧЕНИКИ И КНИГИ.

Раби Нахман писал много. Уже в ранней юности он делал для себя записи и всегда чем больше писал, тем больше сжигал. Он сжег собственными руками либо приказал сжечь большую часть написанного им. Из всех рукописей уцелела только одна: небольшая «Сефер hа-мидот» («Книга нравственных качеств»). Она состоит из коротких высказываний, собранных по тематическому принципу и посвященных молитве, пути праведника, любви, истине и т.п. Эти высказывания по большей части взяты из классических еврейских источников, от Танаха до поздней раввинистической литературы. Однако раби Нахман приводил цитаты не буквально, но изменял их, поясняя, расширяя и обобщая их смысл. Особенно сложна вторая часть книги, выдержавшая множество изданий. Позже несколько ученых браславских хасидов (а также раби Цадок hа-Коген из Люблина) дополнили ее ссылками на источники.

Главный фундаментальный труд раби Нахмана называется «Ликутей-Маhаран» (первое слово названия означает просто «Сборник», а второе — традиционная аббревиатура, составленная из первых букв имени и титула автора). Первую часть своей книги раби Нахман успел увидеть: она вышла в свет 1808 году, а вторая была издана посмертно. Ее составили выступления раби Нахмана перед хасидами и его комментарии к Торе, которые собирались в течение нескольких лет. Книга удостоилась горячего одобрения многих выдающихся адморов и раввинов того поколения. Часть ее раби Нахман написал собственной рукой, другая основана на конспектах, которые он сделал, готовясь к выступлениям, а то, что было записано с его слов слушателями, раби Нахман отредактировал и исправил. Проповеди и толкования, собранные в книге, отличаются оригинальностью содержания и формы. Тематически она очень богата и затрагивает все, что касается еврейской религии и мировоззрения: служение Всевышнему, отношения между людьми, Израиль и народы мира, и т.д. и т.п. Толкования Торы и проповеди раби Нахмана часто основываются на цитатах из Танаха или высказываниях мудрецов древности, однако каждое слово переосмысливается, и в нем открывается целая череда сокровенных значений.

Невозможно не обратить внимание на совершенство владения раби Нахманом материалом. С удивительной легкостью он возводит из множества разнородных тем и источников здание своего учения. «Ликутей-Маhаран» справедливо считается основополагающей книгой браславского хасидизма. Многие поколения его последователей — и не только они — продолжают открывать в ней для себя все новые аспекты мудрости Торы и внимать наставлениям великого ученого и праведника.

«Сипурей-маасьиот» («Истории о необычайном») вышли в свет после смерти автора. Большую часть этих историй, прежде всего, самые пространные, раби Нахман рассказал хасидам в последний год своей жизни. Он рассказывал их на идиш, языке простого народа. Раби Натан, его верный ученик, записал услышанное из уст учителя, добавил пересказанное другими, перевел эти истории на иврит, и в таком виде они были впервые опубликованы. После этого, в соответствии с волей самого автора, появилось двуязычное издание, где параллельно с ивритским текстом был приведен в нижней части страниц огласованный перевод его на идиш.

Кроме этих двух главных книг существуют еще три, связанные с раби Нахманом: «Сихот hа-Ран» («Беседы раби Нахмана»), «Шивхей-hа-Ран» («Восхваления раби Нахмана») и «Хаей-hа-Ран» («Жизнь раби Нахмана»). В них рассказывается о жизни и деятельности мудреца, приводятся его высказывания на разные темы и важнейшие толкования им Торы. С течением времени появились десятки других книг, посвященных раби Нахману, но большинство основано на извлечениях из первых трех и анализируют содержащийся в них материал, хотя некоторые излагают и новые сведения или высказывания, приписываемые раби Нахману.

Ученики и последователи раби Нахмана заслуживают особого рассказа. Его дар привлекать людей обнаружился уже в юности. Хасиды не только учились у него Торе и добрым делам, но испытывали к учителю глубокую личную привязанность. Никакие гонения и беды не в силах были разорвать эту связь. Кто же становился хасидами раби Нахмана? Ученые, известные раввины, проповедники — и вместе с ними простые евреи, бедняки и нищие. Раби Нахман умел с каждым найти общий язык. Однако сам он стремился привлечь к себе прежде всего людей, способных постичь глубину его учения и нести его другим.

Яркой звездой в созвездии учеников и последователей раби Нахмана блистает раби Натан Штернгарц. Раби Натан происходил из почтенного и состоятельного семейства. В юности он приобрел известность своими знаниями и разносторонними способностями. Он женился на дочери раби Давида-Цви, раввина Шаргорода, знаменитого в своем поколении ученого и праведника. Раби Натан познакомился с будущим учителем в 1802 году. С первой же встречи между ним и раби Нахманом установилась удивительная, ни на что не похожая связь. Впервые увидев раби Натана, раби Нахман сказал: «Мы давным-давно знаем друг друга, мы только расстались на некоторое время». Именно раби Натану довелось собрать, упорядочить и опубликовать духовное наследие своего учителя. Эту работу он начал еще при жизни раби Нахмана, но большая часть ее была выполнена уже после его кончины. Если бы не раби Натан, едва ли из учения раби Нахмана что-то уцелело, помимо нескольких разрозненных высказываний. Все свои силы, способности, энергию, по существу, всю свою жизнь раби Натан посвятил распространению идей учителя. Все изданные книги самого раби Нахмана и первые книги о нем — плод усилий раби Натана. Он был не только их редактором и обработчиком, но также автором, творцом, ибо продолжал и развивал учение раби Нахмана. Его книга «Ликутей-тфилот» («Сборник молитв») — поэтический шедевр. Эта книга написана по просьбе самого раби Нахмана, который хотел, чтобы его мысли и идеи были воплощены в молитвах. Эти тексты, составленные раби Натаном, пленяют сердце, они истинно поэтичны и в то же время весьма содержательны и действительно отражают учение раби Нахмана. Творческий дар раби Натана проявился в его книге «Ликутей-hалахот» («Сборник hалахот»). В ней он не ограничивается интерпретацией идей учителя, но развивает и совершенствует их. Не случайно именно он возглавил движение браславских хасидов после смерти раби Нахмана. Однако при этом раби Натан категорически отказался от титула адмор, предпочтя навсегда остаться учеником великого учителя. Этот прецедент создал уникальную ситуацию в мире хасидизма: у браславских хасидов нет ребе во плоти. Они по сей день хранят верность своему единственному ребе — раби Нахману.

Несмотря на преследования, которым они подвергались, и свою изолированность, последователи раби Нахмана (и ученики раби Натана, как и ученики их учеников) продолжали жить по его заветам. Они создали множество произведений, разъясняющих и развивающих учение раби Нахмана.

«ИСТОРИИ О НЕОБЫЧАЙНОМ».

Свои истории раби Нахман начал рассказывать в 1806 году. Обычно это происходило после бесед с толкованием Торы, посвященных определенной теме. Большинство историй, среди них самые пространные и значительные, раби Нахман поведал в последний год жизни. Важнейшая из них — «Семь нищих» — была рассказана за полгода до смерти.

Хасидский мир буквально наводнен историями, передаваемыми изустно из поколения в поколение, однако «Истории о необычайном» стоят среди них особняком. Их своеобразие неповторимо. Как правило, хасидская история — это рассказ об определенном человеке, о его праведности, деяниях и святости, о чудесах, сотворенных им, или о словах мудрости, произнесенных им, и о связанных с ним обычаях. В отличие от них «Истории о необычайном» облечены в художественную форму. В жанре волшебной сказки раби Нахман выражал свои идеи, высказывал мысли на разные темы. Не случайно его истории композиционно и сюжетно близки к народным сказкам, еврейским и нееврейским, бытовавшим в то время.

Однако было бы ошибкой отождествлять «Истории о необычайном» с жанром литературной сказки, в котором творили, например, Ханс-Кристиан Андерсен, Оскар Уайльд, Франц Кафка (параллели между произведениями которого и сказками раби Нахмана несомненны), Герман Гессе и другие. Литературная сказка, как всякий литературный жанр, выражает идеи автора с помощью художественных образов и символов, в то время как «Истории о необычайном» насыщены Торой, они содержат и выражают ее подобно другим книгам раби Нахмана — например, «Ликутей-Маhаран». Вместе с тем в этой книге тоже можно найти вымышленные истории, с помощью которых раби Нахман доносит до нас скрытую мудрость Торы. Они тоже облечены в художественную форму, так же поэтичны.

Раби Нахман хорошо понимал особенности избранного им жанра. Он предварил свои «Истории» словами: «Отныне я буду рассказывать вам сказки» и добавил, что с помощью сказок надеется раскрыть свое учение с новой стороны, позволяющей еще глубже проникнуть в него. В то время, публично толкуя Тору (3), раби Нахман отчасти объяснил свой подход к ее комментированию.

По его словам, люди порой не в состоянии воспринять Тору в истинном виде, без покровов, и потому «надо накинуть на ее лик (на ее внутреннюю сущность) покрывало вымышленных историй». Причин этому, по его словам, три: «Когда исцеляют слепого, не снимают повязку сразу, чтобы свет не ударил по глазам. Это касается и тех, кто долго пробыл во мраке или во сне. Вторая причина: приходится скрывать свет, чтобы внешние силы (силы зла) не овладели им. И, наконец, третья: зло, овладев светом, не даст ему распространиться, и потому надо скрыть его, чтобы оно осталось неузнанным».

Далее раби Нахман перечисляет способы, которыми пользуются мудрецы, чтобы раскрывать своим воспитанникам суть Торы в соответствии с их уровнем, и завершает так: «Но есть ученики, которые пали так низко, что уже невозможно пробудить их ничем, кроме историй из прошлого, откуда все семьдесят ликов Торы черпают жизненность».

«Истории о необычайном», которые сам автор называл «Историями из прошлого», содержат все тайны Торы во всем многообразии ее ликов. Однако на каждый тайный лик наброшен такой плотный покров, что на расстоянии этот лик просто не разглядеть. И потому каждый может приблизиться, удостоиться откровения и прозреть.

СОДЕРЖАНИЕ И ИСТОЧНИКИ «ИСТОРИЙ О НЕОБЫЧАЙНОМ».

Истории, рассказанные раби Нахманом, как пространные, так и лаконичные, немногочисленны: тринадцать составляют главный корпус сборника, в качестве приложения в него включены несколько коротких историй и одна длинная, относительно авторства которой существуют сомнения, а также истории, рассказанные в других книгах. Несмотря на немногочисленность, все они отличаются друг от друга по стилю и содержанию. История «Об одном раввине и его единственном сыне» по жанру напоминает традиционную хасидскую историю, правда, отличаясь от нее своим содержанием и символикой. «Мудрец и простак» развивает одну простую идею на протяжении всего повествования. «О том, как пропала царская дочь» выдержана, казалась бы, в жанре народ ной сказки. История «Скромный царь» — законченная аллегория. История «Муха и паук» осталась незавершенной, тогда как «О сыне царя и сыне служанки», по сути, не одна история, а две. Кроме перечисленных мы найдем у раби Нахмана очень сложные эзотерические иносказания, проникнутые глубокой мистикой, такие, как «Семь нищих» и «Бааль Тфила».

Некоторые истории следуют известной сюжетной канве, и лишь смещение акцентов придает им специфическое содержание. Другие, напротив, отличаются совершенно оригинальной фабулой, которой не найти параллелей за пределами творчества раби Нахмана. Простота изложения не обязательно означает его доступность. В одном случае возвышенные мистические аллегории изложены бесхитростным языком, в другом — незамысловатое содержание облекается в изысканные формы. Художественность никогда не является у раби Нахмана самоцелью. В его руках это инструмент, который он использует, чтобы донести до слушателя содержание, нимало, вроде бы, не заботясь обо всем остальном.

Однако такое пренебрежение к форме — кажущееся. В действительности повествование весьма тщательно проработано во всех деталях, вплоть до стилистической шлифовки и подбора синонимов. Правда, как и в «Ликутей-Маhаран», автор часто позволяет себе пространные отступления. С прямого пути его отклоняют идеи и образы, мимо которых нельзя пройти, не остановившись. Отметим, однако, что отступления у раби Нахмана так же литературно безупречны, как все повествование, и он искусно связывает побочную тему с главной.

Во всех своих произведениях автор ставит перед собой одну основную задачу: донести свое учение, свои идеи до слушателей. Материал, из которого строится повествование, раби Нахман черпает из многочисленных и разнообразных источников: это Кабала и народные сказки, Письменная Тора и hалаха, история и современность — отовсюду он заимствует необходимое для рассказа. Такое многообразие источников имеет свой внутренний смысл. Раби Нахман говорил, что в своих историях пытается раскрыть все «семьдесят ликов Торы». И в самом деле, в некоторых его историях можно найти целое напластование смыслов. Эти смыслы не противоречат один другому, скорее они раскрывают разные уровни и грани одной фундаментальной идеи, разворачивая и углубляя ее. Однако проясненная таким образом идея начертана на разных «скрижалях», и потому кажется, что не все детали повествования умещаются на общей смысловой плоскости, часть его обретает смысл в одном истолковании, другая же требует иного. Здесь легко усмотреть параллель между «Историями о необычайном» раби Нахмана и его же книгой «Ликутей-Маhаран». Там главная проблема также часто распадается на ряд составляющих, каждая из которых рассматривается отдельно, а затем они вновь сливаются в единое целое.

КАБАЛИСТИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ.

Важнейший источник «Историй о необычайном» и ключ к ним надо искать в кабалистической литературе. Почти во всех них общий смысл, художественный строй, образный и символический ряды; персонажи и отдельные детали в той или иной мере почерпнуты из Кабалы, в особенности из книги «Зоhар» и лурианской кабалы, а также и из других книг. Иногда влияние Кабалы завуалировано вымышленным сюжетом либо псевдореалистическим описанием, так что мощное кабалистическое течение становится неразличимым. Иногда, особенно в последних историях, наиболее совершенных, кабалистическая символика предстает открыто. Раби Нахман берет символы, за которыми в Кабале закрепилось ясное и недвусмысленное значение, и сплетает из них кабалистическое истолкование в форме рассказа. Это истолкование можно легко переложить на язык чистой Кабалы. Более того — в кабалистической литературе, особенно в лурианской кабале, мы найдем большую часть тех же самых символов, которые используются подобным же образом. В чем же разница между кабалистической литературой и сказками, рассказанными раби Нахманом? Он придает кабалистическим идеям и символам человечность, оживляет их. В этом главное отличие его историй от Кабалы. Последняя оперирует символикой, образы и метафоры фигурируют в ней почти как математические величины. В то же время в «Историях о необычайном» они обретают плоть и кровь, наполняются человеческой теплотой и жизнью.

Не только традиционные кабалистические образы-символы, такие, как «царь», «царица» и «царская дочь», появляются в этих историях. Мы найдем на каждом шагу небольшие детали, противоречащие принятой кабалистической символике. Сам раби Нахман справедливо замечает, что его истории точны не только в кабалистических аллегориях, но и в бытовых подробностях, иногда даже в характерных особенностях языка. Как художник раби Нахман не импрессионист, его кисть выписывает детали, как у Брейгеля, причем настолько тщательно, что едва заметные и казалось бы незначительные предметы сохраняют полное соответствие реальности. И это при том, что, как мы помним, эти истории с самого начала были призваны нести слова Торы, и их художественное совершенство было для автора вопросом второстепенным.

ФОЛЬКЛОРНЫЕ ИСТОЧНИКИ.

Большинство историй раби Нахмана композиционно и стилистически напоминают народные сказки, причем сходство это далеко не поверхностное. Автор заимствует у сказок не только внешнюю фабулу или традиционный зачин, он черпает из них нечто гораздо более важное. Доказательством тому служит история «О том, как пропала царская дочь» — это известная народная сказка, по-новому рассказанная раби Нахманом. Слова самого мудреца, свидетельствующие о том, что для него обращение к жанру народной сказки не было случайным, приводит его ученик : «Прежде чем начать свою первую историю, раби сказал: «В сказках, гуляющих по белому свету, кроется много тайн, и есть в них вещи чрезвычайно возвышенные. Но они в этих сказках ущербны, и многого там не хватает, ибо все перепуталось в повествовании. То, что относится к началу, рассказывают в конце, и так далее. Бааль-Шем-Тов, благословенна его память, умел рассказывать истории, в которых все было на месте. Своими историями он исправлял мир. Когда он видел, что каналы, связывающие высшие миры с низшими, повреждены, он рассказывал историю — и так возвращал им их исходные свойства»» (4). Как истый хасид, раби Нахман верил, что каждое явление нашего мира устремлено к высшим сферам, в том числе сказки, мелодии и песни, которые люди сочиняют, рассказывают и поют в душевной простоте. Они направлены к высотам высот, хотя те, кто слагает их, обычно не подозревают об этом. Не меньше, чем сказками, великие хасидские цадики интересовались народными песнями, еврейскими и нееврейскими, находя в них глубокое содержание. Обращение к фольклору давало раби Нахману возможность распутать «перепутанное в повествовании» и привести таким образом мир к исправлению.

Использование готовых сюжетов позволяло ему освободить из плена нечистоты искры святости, томившиеся в тупиках мироздания, и помочь им вернуться к их высшему источнику — как это происходит всегда, когда что-либо используется по своему прямому назначению: для служения Всевышнему. Правда, из наследия своего учителя раби Натан отобрал лишь несколько «распутанных» им народных сказок, ибо его привлекали главным образом оригинальные истории. Однако и в сочиненные самим раби Нахманом сюжеты вплетены известные сказочные мотивы. На мой взгляд, именно обработки этих сказок позволяют судить о творческом даре раби Нахмана. О нем свидетельствуют те едва заметные волшебные прикосновения, которыми художник преображает бродячий сюжет в кабалистическую аллегорию.

БИБЛЕЙСКИЕ И ТАЛМУДИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ.

Раби Нахман был великим знатоком Танаха, как он сам свидетельствует о себе и как явствует из его сочинений. Однако во всех своих книгах, и особенно в «Историях», он использует библейские источники на свой лад. Б-г благословил раби Нахмана поэтическим воображением и талантом, который проявлялся не только в возвышенной символике его произведений, но и в удивительной выразительности языка. Обычно люди овладевают языком как готовым набором лексических средств, устойчивых выражений, идиом, к которым прибегают по мере надобности, не раздумывая. Раби Нахман был не таков. Для него метафорический строй языка был «средой обитания», в которой он чувствовал себя как рыба в воде, свободно творя сравнения и образы, наполненные жизнью и смыслом. Некоторые из этих метафор превращались в маленькие рассказы, живущие своей, отдельной жизнью. И когда раби Нахман читал Письменную Тору, богатейший мир его фантазии оживал, начинал бурлить, отдельные главы Танаха, фрагменты и даже стихи преображались в истории, имеющие самостоятельную значимость. Подобное восприятие Писания вообще характерно для значительной части кабалистических книг. Однако лишь у раби Нахмана (в том числе в «Ликутей-Маhаран» и «Сефер hа-мидот») мы находим не только символическое видение священного текста, но и одушевление его выразительных средств. В воображении раби Нахмана фразы Торы начинают двигаться подобно ожившим изображениям. Эта особенность в той или иной мере сказывается во всем, что им написано, а в некоторых историях (например, «Бааль Тфила») она особенно заметна.

Письменная Тора служила раби Нахману неисчерпаемым источником сравнений и образов. Более того, подобным образом он воспринимал вообще всю еврейскую письменность, а порой творческий импульс ему давали даже идиомы родного разговорного языка, «маме-лошн» — идиш. Подобное оживление языковой стихии встречается в художественной литературе, однако оно более распространено в живописи. Например, практически все картины Шагала суть воплощенные метафоры цветистого разговорного языка.

СНЫ.

Другим источником сюжетов, легших в основу некоторых историй, были, по-видимому, сны, приснившиеся раби Нахману. Само собой, нам не дано знать, где и как он вплетал их в повествование. Даже те истории, что первоначально приснились раби Нахману, несомненно, претерпели существенные изменения. И все же существуют истории (главная из них — «Муха и паук»), основанные на сновидениях. Свои длинные сны, полные тайного и явного смысла, рассказывали многие адморы, некоторые даже записывали их (примеры мы найдем в «Свитке тайн» раби Айзика из Комарно, в «Осколках ночи» раби Цадока hа-Когена.). Раби Нахман тоже рассказывал хасидам свои сны, и они удивительно напоминают ряд его историй. Не исключено, что если бы его жизнь не оборвалась, раби Нахман создал бы по мотивам своих снов еще немало произведений. Некоторые из этих снов записаны в литературной форме, и по крайней мере два из них послужили Ицхаку-Лейбушу Перецу материалом для рассказов.

АВТОБИОГРАФИЧЕСКИЕ И ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ.

Значительная часть написанного раби Нахманом носит автобиографический характер. Он много рассказывал о своих переживаниях и мыслях, подшучивая над собственной откровенностью. Эта его особенность хорошо сочеталась с отношением к покаянию. Хасиды открывали душу своему учителю, а с течением времени среди последователей раби Нахмана устоялся обычай покаяния друг перед другом. Раби Нахман настаивал на том, что человеку необходимо изливать свое сердце пред Всевышним не только в традиционных словах молитвы, но и собственными словами, идущими из глубины души. Человек должен рассказывать Творцу о своих колебаниях, сомнениях и бедах. Подобная «личная беседа» с Творцом стала одним из главных отличительных признаков браславского хасидизма. Поэтому не приходится удивляться тому, что раби Нахман часто выстраивает цепь рассуждений из человеческих исповедей и историй. Он делает это не только в толкованиях Торы (которые иногда включают его собственные признания в душевных проблемах), но и в своих историях. Повествование служит сценой, на которую выводится та или иная проблема, чтобы в объективном свете рампы рассмотреть ее уже не как частное, а как общее явление. Конечно, любое художественное произведение в той или иной мере автобиографично и исповедально. Однако это не оправдывает исследователей, раздувающих личные мотивы творчества раби Нахмана, который прекрасно умел абстрагироваться от личного, легко проводя грань между частным и общим подходом.

Рассказы о его поступках, его уроки Торы и беседы с учениками помогают нам понять характер раби Нахмана. Однако с его собственной точки зрения переживания и впечатления, обусловленные личными особенностями, ценны лишь тем, что служат средством познания общего. Поступки каждого человека — и в том числе самого раби — указывают на происходящее в высших мирах, ибо своей жизнью человек готовит себе место в будущем мире. Слова Иова «…и во плоти своей я вижу Б-га» (5) — один из общих принципов Кабалы, на котором особенно заострено внимание хасидской литературы. И потому в творчестве раби Нахмана существует прямая связь между тем, о чем он пишет, и пережитым, прочувствованным им. Многие персонажи «Историй» — главные и второстепенные служат его «зеркалами», выразителями различных сторон личности автора. Таков юноша из истории «Купец и бедняк», таков Бааль Тфила из одноименного произведения.

Многие рассказы раби Нахмана открыто выражают его отношение к событиям, имевшим место в действительности. О нескольких историях он сам говорил, что в них спрятан ключ к его прошлому: словам, переживаниям, происшествиям и поступкам. Отбор для творческих целей, таким образом, велся целенаправленно. Вплетаясь в беседу на темы Торы или в одну из историй, пережитое и увиденное переосмысливалось и обобщалось. Самого себя раби Нахман видел в качестве символа и персонажа космической мистерии, сюжет которой разыгрывался в мироздании.

В некоторых историях, помимо событий, послуживших толчком к их созданию, проглядывают реальные личности, более или менее завуалированные автором. Это не обязательно люди из его окружения. То и дело мы находим описание реального исторического персонажа, иногда намеренно гиперболизированное. Это касается не только библейских образов, но и героев других эпох. Раби Нахман живо интересовался и событиями современности, хотя не всегда был последователен и глубок в их оценке. Об этом свидетельствует хотя бы то, что история «О сыне царя и сыне служанки» рассказана после его разговора с раби Натаном о Наполеоне. В своих беседах раби Нахман порой упоминает великих людей прошлого, например, Колумба, а в его историях (к примеру, в «Бааль Тфила») содержатся намеки на события прошлого и настоящего.

ФОРМА И СОДЕРЖАНИЕ.

Рассказывая свои истории, раби Нахман выражал желание увидеть их напечатанными и даже говорил ученикам, какой представляет себе книгу. Он чувствовал и понимал, что в его творчестве раскрывается не только учение, позволяющее постичь глубины Торы, но и дарованный ему литературный талант. «Я думаю издать «Истории» так: текст на святом языке будет в верхней части страницы, а внизу — на жаргоне, — сказал однажды раби Нахман, имея в виду двуязычные издания на иврите и идиш, и добавил: — Что люди будут говорить об этом? Во всяком случае, эти истории заслуживают книги».

Эти слова выдают намерение автора. Его «Истории о необычайном» с самого начала должны были «заслуживать книги», и это предопределило соотношение формы и содержания. Предназначенные для чтения, они были занимательными, даже забавными. Их многообразное содержание воздействовало на разных уровнях, причем не всегда открыто, как результат прямого авторского усилия. Порой человек сам не мог сказать, чем на него подействовала та или иная история, что-то изменившая в нем. Свою первую сказку — «О том, как пропала царская дочь» — раби Нахман предварил словами: «Довелось мне как-то в дороге рассказывать сказку, и всякий, кто ее слышал, задумывался о возвращении к Б-гу». Так поступал Бааль-Шем-Тов. Его притчи, исполненные глубочайшего смысла, пробуждали такие сильные переживания, что даже тот, кто ничего не понимал в кабалистической символике, ощущал волнение.

Удивительная способность историй раби Нахмана пробуждать от духовного сна во всех его проявлениях определяется единством формы и содержания. Занимательное повествование идет своим чередом, но при этом оно настолько многослойно, что слушатель или читатель вновь и вновь возвращается к рассказу и размышляет о нем, пытаясь расшифровать закодированный в нем смысл — и как наставление для всех, и как назидание для него лично. А такой непростой труд побуждает человека к постоянному духовному бодрствованию и развитию.

ЯЗЫК ОРИГИНАЛА И ПЕРЕВОДЫ.

«Истории о необычайном» рассказаны на идиш, однако записаны раби Натаном на иврите и в таком виде впервые увидели свет. Правда, в последующих ранних изданиях, учитывая желание автора, к «Историям» добавляли их перевод на идиш. Раби Натан стремился сохранить в ивритском тексте все особенности речи и стиля своего учителя, поэтому язык так шершав, а иногда малопонятен. Осознавая это, раби Натан принес свои извинения за изобилие чуждых ивриту выражений (за «грубый язык» по его словам), объясняя это желанием быть возможно ближе к оригиналу, прозвучавшему на идиш (6).

«Истории о необычайном» переведены на множество языков, не раз переложены и на литературный иврит. Переводчики и стилисты пытались по мере сил украсить язык оригинала, ускорить развитие сюжета и т.п. Это приводило к тому, чего так страшился раби Натан: мелкие стилистические улучшения и сокращения вносили искажение в смысл. Не следует забывать, что и по форме, и по содержанию «Истории о необычайном» выполнены искусной рукой мастера, их фабула тщательно выстроена, в повествование вплетены различные нити, так что все подробности и детали сочетаются в едином творческом замысле и рассказ в целом ведет к намеченной автором цели (7). И потому даже легкие стилистические поправки рвут тонкую ткань повествования, уводя от авторского замысла. Это в равной мере касается и «исправленных» переводов, и литературных обработок на иврите (8). Перевод, который мы предлагаем вниманию читателей, выполнен с максимальной точностью (9). Оригинальной версией «Историй» большинство ученых считают ту, что сохранилась на идиш. Именно она запечатлелась в памяти тех, кто впервые перевел текст на иврит (10).

Как бы ни был точен и хорош перевод, все равно в полной мере оценить достоинства историй раби Нахмана можно лишь на идиш, с его неповторимым ароматом «идишкайт», с не поддающейся переводу атмосферой еврейского местечка, с идиомами и словосочетаниями живого разговорного языка украинского диалекта идиш восемнадцатого-девятнадцатого веков. Однако не этот диалект лег в основу литературного идиш, и живых его носителей сегодня практически не осталось.

ОБЪЯСНЕНИЯ И КОММЕНТАРИИ.

Даже самые простые из сказок раби Нахмана наделены незаурядным смысловым потенциалом. Большая их часть — сложные аллегории. Как уже отмечалось выше, их многозначность и глубина соответствовали авторскому замыслу и проистекали из него. Объяснения и комментарии не претендуют на то, чтобы исчерпать эту глубину, раскрыть все смысловое богатство источника. Тщательный анализ и всеобъемлющее истолкование «Историй о необычайном» потребовали бы огромных технических усилий, в частности, создания сложнейшего справочного аппарата со всеми необходимыми отсылками и цитатами. Реальным представляется поэтому единый стержневой комментарий, апеллирующий к кабалистическим и хасидским источникам и к самому раби Нахману. В нашем случае не представляется целесообразным глубоко погружаться в истолкования частностей и деталей. Смысловые пласты сказок и отдельных фрагментов, оставшиеся неосвещенными, иногда затрагиваются намеком в кратком предисловии к каждой истории либо в комментариях к ней. В целом же они или остаются нераскрытыми, или о них лишь мимоходом упоминается. Часто тот или иной фрагмент допускает несколько прочтений на разных смысловых пластах, и поэтому истолкование могло бы пойти иными путями. Объяснения и комментарии лишь намечают направление, создают смысловое поле, пользуясь которым читатель сможет самостоятельно отыскать все «семьдесят ликов» Торы, обратившись к приведенным указаниям и отсылкам, призванным помочь ему в этом. Его ожидают находки, скрывающиеся в оттенках и деталях либо в целостном звучании каждой истории, — те вечные, вновь и вновь открываемые грани, которые особенно дороги, когда приходишь к их пониманию самостоятельно.

ОБЩИЙ СМЫСЛ «ИСТОРИЙ».

Несмотря на сложность и запутанность символики, сквозь «Истории о необычайном» проходит ряд постоянных символов. Дело в том, что символика раби Нахмана выражает не столько интимный внутренний мир художника, сколько реалии традиционной еврейской мысли, общие положения Кабалы. Правда, многие вещи раби Нахман интерпретирует по-своему либо добавляет свое видение к устоявшемуся, однако и это — лишь новая струя в потоке многовековой еврейской мысли, особенно в ее кабалистическом и хасидском руслах. Поэтому выбор исходного символического ряда не зависит от раби Нахмана, он не случаен, а обусловлен той материей мысли, в которой — интеллектуальные корни автора «Историй». Именно из нее он строит, развивает ее и обогащает. Творчество раби Нахмана, понятно, не охватывает еврейскую интеллектуальную и духовную традицию во всей ее широте, фокусируясь на некоторых аспектах. Это придает «Историям», на первый взгляд совершенно разным, определенное единство, внутреннее и внешнее, позволяющее говорить об общем смысле. Сквозь большую часть «Историй» проходит лейтмотив исправления мира, тема приближения Геулы — Избавления. Галут — Изгнание — это не только состояние еврейского народа, но и состояние мира, из которого изгнано Божественное присутствие. Это глубоко ущербный мир, почти непроницаемый для света святости. Предназначение еврейского народа, в особенности его духовных руководителей и цадиков, над которыми возвышается Машиах (Мессия), привести в этот мир Избавление, с которым будет достигнута полнота и совершенство. Большинство рассказов раби Нахмана посвящены разным аспектам этой проблемы. Некоторые из них подходят к ней как к всемирной, в центре других — личность с ее внутренней борьбой, а в третьих подробно трактуется ожидаемый приход Машиаха. Вместе «Истории» дополняют друг друга, образуя цикл, который можно было бы назвать «Хаос и Исправление».

ЦАРЬ.

В большинстве историй раби Нахмана царь или император — это Всевышний. В некоторых рассказах этот персонаж символизирует нечто иное, что именно постепенно выясняется из контекста. Но когда повествуется о единственном царе, о «царе над царями» — это, несомненно, Творец. Этот символ — один из древнейших в еврейской культуре. Несколько раз он появляется в Торе, фигурирует в книгах пророков, а затем постоянно встречается в Талмуде и мидрашах, там вступительные слова «притча о царе» почти всегда означают, что речь пойдет о Всевышнем, и то же самое касается кабалистической и хасидской литературы. Парадоксальной особенностью историй раби Нахмана является то, что символический образ царя в них обычно вынесен за сюжетные скобки. Царь не участвует в действии как один из персонажей. Не раз и не два говорится о «царе, что некогда жил», или о «царе, который умер». По сути дела, это не должно нас удивлять. В той сфере, откуда черпает свои темы раби Нахман, характерной чертой Создателя является Его сокрытие от творений. В сотворенном Им мире Он не действует явно и не открывает Свой лик, Дарующий жизнь всему сущему. Первопричина всего, Он не раскрывается в уродливом, деградирующем, темном мире изгнания. Суть этого вырождающегося искаженного мира в том и состоит, что Всевышний не открывается в нем. С другой стороны, тот мир, в котором Царь царей действительно царствует, в котором Он раскрывает свою власть, — это мир избавленный, целостный, совершенный. В определенном смысле сотворение мира и наделение человека свободой воли и есть начало «сокрытия лика», начало изгнания, когда кажется, что «оставил Г-сподь Свою землю» (11). Правда, Б-г действует из Своего сокрытия (Он направляет изнутри сюжет), но это тайное действие, незаметное для глаз. В руках человека выбор: возвратить ли миру присутствие Всевышнего, привести ли в мир Избавление. Это задача каждого человека и всего Израиля в целом. Поэтому не царь главное действующее лицо в историях раби Нахмана, а люди, ищущие Его. И действительно — почти в каждой истории царь создает исходные условия, саму ситуацию, а на долю героев выпадает продолжить труд исправления мира.

Согласно кабалистическим воззрениям, Всевышний (называемый в Кабале Бесконечным, благословен Он), действуя в мире, облекается в десять сфирот, через которые происходит Его раскрытие как Творца и Владыки мира. Его более высокая суть, вознесенная над этими проявлениями (как, например, Кетер эльйон — «Высшая корона»), не умещается в сущем, выходит за пределы бытия и постижения. Иными словами, Б-г «скрывается» (12), Он «сделал мрак укрытием себе» (13). Как много раз объяснял Бешт, открытие в этом мраке Б-га, открытие того, что Он пребывает в нем, — это и есть Геула, Избавление, о котором у пророка сказано: «Воочию увидят возвращение Г-спода» (14).

ЦАРСКАЯ ДОЧЬ.

Царская дочь — персонаж многих «Историй о необычайном». Как правило, этот образ наделен устойчивым символическим значением: это Шхина Б-жественное присутствие в мире. Смысл, вкладываемый в понятие «Шхина», служит одной из центральных тем в кабалистической литературе. Можно сказать, что отношение «Святой Творец, благословен Он, — Его Шхина» лежит в основе взаимоотношений Б-га и мира, самым принципиальным и фундаментальным образом определяя их.

В наиболее общем виде Шхина есть Б-жественная сила, пребывающая в мироздании и оживляющая его. Шхина — Б-жественная эманация, излучаемая в мир, она, по сути, — живая душа этого мира. И поскольку в ней сконцентрирована вся жизненность сотворенного, понятно, что Шхина носит множество названий и имен, обнаруживается во множестве проявлений. Любой феномен этого мира можно рассматривать как одно из проявлений Шхины. В кабалистической системе мира Шхина — седьмая сфира, называемая обычно Малхут — «царство» или «царственность», — ибо в нее облечены царственное величие и власть Всевышнего в мире. Шхина ассоциируется с женским началом, ибо она воспринимает эманацию, и потому именуется «царской дочерью».

У сфиры Малхут, или у Шхины, есть также другая сторона. Это Кнесет Исраэль — общность душ Израиля. Кнесет Исраэль — их высший духовный источник. В нем все они пребывают в единстве, и потому Кнесет Исраэль можно назвать источником силы нашего народа, его душой. Такое понимание Шхины восходит к Письменной Торе, мы встречаем его повсюду. Народ Израиля уподобляется жене, невесте, дочери, возлюбленной в книгах пророков и во всей последующей еврейской литературе.

Вырождение мира и забвение связи с Б-гом, деградация народа Израиля и его отсылка в галут — все это не что иное как галут Шхины, изгнание Б-жественного присутствия из мира, а Геула — это «возрождение Шхины из праха». Само собой разумеется, что вся еврейская литература, начиная с Танаха, изобилует символами, притчами, метафорами и антропоморфизмами там, где речь идет о Шхине. В своей многочисленности они переплетаются и сливаются в сложные поэтические образы, расшифровка которых неизбежно многозначна. Два метафорических образа, наиболее общих и одухотворенных, постоянно сопровождают Шхину: «невеста» и «царская дочь». Когда Шхина невеста, женихом выступает Всевышний, а весь народ Израиля уподоблен Его возлюбленной, героине «Песни песней». Когда Шхина царская дочь, то, напротив, — женихом становится народ Израиля или каждый из его сынов (последняя метафора особенно излюблена мидрашами). Оба образа удивительно тонко переплетаются в субботнем кабалистическом гимне «Приди, невеста», сочетающем их воедино.

В «Историях о необычайном», когда речь заходит о царской дочери, говорится главным образом о взаимоотношениях Шхины как воплощения души еврейского народа с душой праведника своего поколения, Машиаха.

В любом случае следует помнить, что сравнений, образов и связанных с ними иносказаний и символов в «Историях» очень много. Небольшую часть их раби Нахман использует открыто, на другие лишь намекает, не говоря уже о многочисленных символах и сравнениях, которые открываются пониманию лишь в контексте, выходящем за пределы рассказа.

ШВИРАТ-hА-КЕЛИМ И ПАДЕНИЕ.

Мир в наши дни лишен целостности — это касается также еврейского мира и ожидает Избавления. Оно равносильно падению завесы, скрывающей Б-жественную реальность. Критические моменты швират-hа-келим (келим на иврите — «сосуды», а глагол «лишбор» означает «разбить вдребезги»), с чего, собственно, и начинается «сокрытие лика», — одна из центральных тем Кабалы. Кабала углубляет и расширяет то, что сказано об этом в Танахе и в позднейшей еврейской литературе. У этих критических моментов, несмотря на то, что они разворачиваются в исторической последовательности, есть общее: все они связаны с утратой относительного совершенства, падением с высоты. Однако это падение не фатально, ибо сказано: «Семь раз падет праведник и восстанет». За падением следует подъем, предпосылки для которого порой создает само падение.

Большое внутреннее сходство послужило причиной того, что одними и теми же символами обозначают не совсем тождественные критические моменты, которых, в общей сложности, четыре. Первый кризис разразился при сотворении мира. По сути, он и был инструментом сотворения того мира, в котором сокрыт лик Всевышнего. Это кризис, о котором много говорится в лурианской кабале, и он называется в ней швират-hа-келим, крушение мира как вместилища Б-жественного света, ибо высшие силы «упали и разбились» перед его сотворением. «Искры святости», разлетевшиеся при этой катастрофе, служат строительным материалом для нашего мира — однако не все, а лишь часть их, ибо некоторые пали так низко, что оказались в плену материального, существование которого, включая даже зло, заключенное в нем, они поддерживают. Освобождение, избавление этих искр из неволи — задача каждого человека и всего Израиля. Вторая в ряду катастроф — грехопадение Адама. Это катастрофа человека, утратившего цельность и совершенство, низвергнутого из райского сада в мир неопределенности, относительности. Здесь он обречен на колебания между добром и злом, не в силах провести четкое различие между ними, ибо потерял ясность взгляда. Третья катастрофа — грех изготовления золотого тельца. После невиданного подъема, связанного с дарованием Торы (в определенном смысле оно равносильно возвращению в рай), народ Израиля теряет свое предназначение, поклонившись литому идолу. Утратив дар совершенной полноты, выделявший его из всего сотворенного, еврейский народ должен теперь вновь отправиться на поиски Избавления — своего и мира. Четвертая катастрофа — разрушение Храма и галут. Храм — это тоже своего рода рай, фокус трансцендентности, пристанище Шхины, где она явлена миру. Грехи Израиля навлекают на Шхину изгнание, подобное швират-hа-келим. Бесприютная святость питает зло. Скиталица Шхина оказывается в плену у сил, паразитирующих на ней, и эти силы рвутся к господству над миром. Они достигают его, а святость, оставшаяся Израилю, скорбит, и лицо ее скрыто во мраке изгнания. Шхина обречена изгнанием не только на неизвестность, забвение: «Ноги ее нисходят к смерти, на преисподнюю опираются стопы ее» (15). Она вынуждена питать мировое зло. А тем временем грехи всех народов и грехи Израиля делают кромешную тьму вокруг Шхины еще более непроницаемой.

В сказках раби Нахмана такое положение иллюстрируют несколько метафорических образов, особенно потерянная царская дочь — преследуемая и израненная, изгнанная, падшая Шхина.

Поскольку сущность у всех падений одна, неудивительно, что вопреки историческим различиям они соединяются в единой аллегории. В этой аллегории звучат и многие другие мотивы, чья полифония взаимно обогащает их.

АРХЕТИПИЧНОСТЬ ОБРАЗОВ.

Герои всех историй, сочиненных раби Нахманом, — конкретные люди, но за каждым стоит насыщенный смысловой ряд, чья символика раздвигает горизонты художественного образа за пределы литературы. Кстати, образы еврейской литературы, от Письменной Торы до Кабалы, вообще чрезвычайно многолики, и каждый служит своего рода архетипом. Еще Рамбам (Маймонид), основываясь на принципе «деяния праотцев — знамение для потомков», введенном мудрецами древности, разработал универсальный подход к истолкованию соответствующих мест Писания. В позднейшей кабалистической литературе любой, даже самый малозначительный исторический персонаж Танаха включен в мировой ансамбль, в единую символическую систему. «Каждый несет в себе все мироздание», сказано в «Пиркей-де-раби Натан», и тем более это относится к великой личности, отражающей и вмещающей весь мир. В Кабале особенно распространено использование библейских личностных символов в учении о сфирот (и даже в учении об Откровении). «Семь пастырей мира» обозначают семь сфирот в таком порядке:

1. Авраhам — Хесед (милосердие)

2. Ицхак — Гвура (мужество, мощь)

3. Яаков — Тиферет (любовь, красота)

4. Моше — Нецах — также Даат (слава, также знание)

5. Аhарон — Год (величие, великолепие)

6. Йосеф — Йесод (основание)

7. Давид (иногда Рахель) — Малхут (царственность)

Неудивительно, что библейские персонажи связаны у раби Нахмана со сфирот, которые они символизируют.

Связь между человеком и миром, человек как микрокосм, вмещающий целое мироздание, — одна из основополагающих идей Кабалы. В хасидизме она получила дополнительное развитие, ибо хасидизм вообще рассматривает Тору с точки зрения внутреннего мира человека (в книгах раби Яакова-Йосефа из Полонного, в сочинениях учеников Бешта). Хасидизм также точно определяет связь между силами души и отдельными сфирот (особенно в литературе Хабада). Эти идеи зачастую воплощаются в историях раби Нахмана. Некоторые из них легко поддаются истолкованию в общечеловеческом, всемирном аспекте, а также сточки зрения кабалистического и хасидского учения о служении души. Разные истолкования не противоречат друг другу, ибо история, рассказанная раби Нахманом, сама построена на их совмещении. Шхина — это и Кнесет Исраэль, и душа еврейского народа, а в определенном смысле — возвышенное начало в душе каждого сына Израиля. Ее утрата, поиск и освобождение — это не только трагедия отдельного человека, но и мировая драма: личное избавление есть часть грядущей Геулы.

Иногда герои раби Нахмана олицетворяют космические силы, ведущие борьбу за саму сущность мира, иногда это праведники, действующие внутри еврейского мира, иногда — силы души индивидуума, направленные вглубь его личности, а иногда — и то, и другое, и третье вместе.

О ТОМ, КАК ПРОПАЛА ЦАРСКАЯ ДОЧЬ.

Начал раби Нахман так:

— Довелось мне как-то в дороге рассказывать сказку, и всякий, кто ее слышал, задумывался о возвращении к Б-гу. Вот эта сказка. Это история про царя, у которого были шесть сыновей и одна дочь. Дорога была ему эта дочь, он очень любил ее и часто играл с ней. Как-то раз были они вдвоем и рассердился он на нее. И вырвалось у отца: «Ах, чтоб нечистый тебя побрал!» Ушла вечером дочь в свою комнату, а утром не могли ее нигде найти. Повсюду искал ее отец и крепко опечалился из-за того, что она пропала. Тогда первый министр царя, увидев, что тот в большом горе, попросил, чтобы дали ему слугу, коня и денег на расходы, и отправился искать царевну. Много времени провел он в поисках ее, покуда не нашел. Исходил он немало пустынь, полей и лесов, долго длились его поиски. И вот однажды, идя пустыней, увидел он протоптанную дорогу и рассудил про себя: «Давно скитаюсь я по пустыне, а найти царевну не могу — пойду-ка я по этой дороге, может, выйду к какому-нибудь жилью». И пошел он, и шел долго, пока не увидел замок и войско, окружавшее его. И замок тот был прекрасен, и войско, стоявшее вокруг него в строгом порядке, выглядело очень красиво. Испугался первый министр этих солдат и подумал, что не пропустят они его внутрь, но все же решил: «Попытаюсь-ка!» И оставил он коня, и направился к замку, и дали ему войти беспрепятственно. Ходил первый министр из залы в залу, и никто не задерживал его. И попал он в тронный зал, и увидел: сидит царь с короной на голове, вокруг него полно солдат, и множество музыкантов играют на музыкальных инструментах. Красив был зал, и находиться там было приятно. И ни сам царь, и никто из его окружения не задал вошедшему никакого вопроса. Увидел первый министр богатые яства, подошел и поел, а потом прилег в углу и стал смотреть, что же произойдет. И видит он: приказал царь привести царицу, и отправились за ней. Зашумели все и возликовали, певцы запели, музыканты заиграли, когда царицу ввели. И поставили для нее трон, и усадили ее подле царя, и узнал в ней первый министр пропавшую царевну. Огляделась царица, увидела его, возлежавшего в углу, и узнала. Поднялась она с трона, подошла и коснулась его, и спросила:

— Узнаешь ли ты меня?

И ответил он ей:

— Да, я узнаю тебя: ты — царская дочь, которая пропала.

И спросил он ее:

— Как ты попала сюда?

Ответила она:

— Из-за того, что у моего отца вырвались эти слова: «Чтоб нечистый тебя побрал!» Место это — нечисто.

Рассказал ей первый министр и о том, что отец ее очень горюет, и о том, что сам он разыскивает ее уже много лет. И спросил:

— Как я могу вызволить тебя отсюда?

Ответила она ему:

— Не сумеешь ты освободить меня. Разве только так: если выберешь себе место и будешь сидеть там целый год и тосковать обо мне — тогда тебе удастся вывести меня отсюда. Постоянно мечтай обо мне и тоскуй, и надейся, что тебе удастся спасти меня. И постись, а в последний день, по истечении этого года, — постись и бодрствуй целые сутки!

Сделал первый министр все так, как она сказала. Прошел год. В последний день постился он и не смыкал глаз, а потом собрался в путь и отправился спасать царскую дочь. По пути к замку увидел он яблоневое дерево, на котором росли прекрасные плоды. Польстился на них первый министр и поел. И как только съел он яблоко, тотчас свалился и заснул. Спал он очень долго, и слуга будил его, да не добудился.

А когда проснулся первый министр, то спросил слугу: «На каком я свете?» И рассказал ему слуга все как было: «Ты спал очень долго, много лет, а я тем временем кормился этими плодами».

Закручинился первый министр и отправился в замок, и нашел там царевну. Очень горевала она и горько сетовала:

— Если бы ты явился в назначенный срок, то вызволил бы меня отсюда, а теперь из-за того, что не утерпел в последний день и съел яблоко, упустил ты такую возможность. Понятно, что воздержаться от еды очень трудно, особенно в последний день: ведь тогда и искушение становится сильней… А теперь вновь выбери себе место и опять проведи там год. А в последний день можешь есть; только не смыкай глаз и не пей вина, чтобы не заснуть. Главное — не заснуть!

И вновь сделал он все так, как она сказала. И в последний день по прошествии года отправился в путь, и увидел по дороге к замку ручей красного цвета, и исходил от ручья запах вина. Сказал своему слуге первый министр: «Ты видишь? Это ручей, и в нем должна быть вода, но красного цвета он и пахнет как вино». И подошел он к ручью, и испил из него. Сразу же свалился он и уснул надолго: проспал семьдесят лет. Пришло тогда в те края большое войско, за которым следовал обоз, и слуга первого министра спрятался от солдат. Вслед за войском проехала карета, в которой сидела царская дочь. Остановила она карету возле спящего и сошла, и присела рядом, и узнала его. Всеми силами старалась она его разбудить, но тот не просыпался. И стала царевна причитать над ним: «Столько трудов и многолетних усилий потрачено, через столько мук и терзаний ты прошел, чтобы наступил день моего избавления, — и все пропало из-за одного дня!» И зарыдала: «Ах, как жаль мне и тебя, и себя! Ведь я так долго уже здесь и все никак не могу выбраться!» Сняла она с головы платок и начертала на нем что-то своими слезами, и положила его рядом со спящим, а потом поднялась, села в карету и уехала. Проснулся через некоторое время первый министр и спросил слугу: «На каком я свете?» И рассказал ему слуга все как было: как прошло войско, а за ним карета. И как плакала в голос над первым министром царская дочь: «Ах, как жаль мне и тебя, и себя!» Осмотрелся тут первый министр и увидел рядом с собой платок. «Откуда это?» — спросил он. Ответил ему слуга: «Она что-то начертала на нем своими слезами и оставила его тут». Взял первый министр этот платок и поднял его, держа против солнца. И увидел он на платке буквы, и прочел все слова ее причитаний и стенаний; и о том там было написано, что нет ее теперь в прежнем месте, а сможет он ее найти, если разыщет золотую гору с жемчужным дворцом на ней. Оставил первый министр слугу и отправился на поиски один. И ходил он по свету, и искал ее много лет, пока однажды не сказал себе: «Конечно же, не найти в обитаемых краях ни горы из золота, ни дворца из жемчуга!» — а был первый министр большим знатоком географии и ему были известны все карты мира. «Поэтому пойду-ка я искать в пустынях!» решил он.

И скитался он в пустынях в поисках царской дочери много-много лет, пока однажды не повстречал человека, такого огромного, что во всем роде людском не сыскать было другого такого великана. И нес на себе этот человек такое большое дерево, что ни в одной из населенных людьми стран не найти подобного.

И спросил великан:

— Кто ты такой?

— Я человек, — ответил первый министр.

Удивился великан и сказал:

— Сколько лет я в пустыне, а ни разу не видал тут человека!

Поведал ему тогда первый министр всю свою историю и рассказал, что ищет теперь золотую гору и жемчужный дворец.

— Да их вообще не существует! — отмахнулся от него великан и добавил: Глупостей тебе наговорили! Ведь такого вообще не бывает на свете!

Разрыдался тут первый министр:

— Должны быть! Где-нибудь они да есть!

Снова отмахнулся от него великан:

— Чепуху сказали тебе!

— И все же они где-то существуют! — повторил первый министр.

— Я убежден, что это глупость. Но раз ты так упорствуешь, я, так и быть, попробую помочь тебе ведь я повелеваю всем зверьем. Созову-ка их всех — они ведь рыщут по всему свету, может, и впрямь кто-то из них слыхал об этой горе с дворцом. И кликнул великан зверей, и сбежались все от мала до велика, и задал он им этот вопрос. И ответили ему звери, что не видели ничего подобного.

И снова сказал великан:

— Глупостей тебе наговорили! Послушай меня: возвращайся! Ведь тебе, конечно же, не найти ту гору с дворцом, потому что их не существует на свете. Но продолжал упорствовать первый министр, утверждая, что они обязательно должны где-то быть, и уступил в конце концов великан, и сказал:

— Есть у меня брат, он живет в пустыне, и ему подвластны все птицы. Вдруг они знают? Ведь они парят высоко в небе, может, и видели они эту гору и этот дворец? Иди к нему и скажи, что это я тебя послал. И отправился первый министр в путь, и шел по пустыне много-много лет, пока в конце концов не повстречал великана, такого же огромного, как предыдущий; тот нес на себе дерево, такое же большое, как то, которое нес его брат. И все повторилось как и с первым братом: стал великан расспрашивать первого министра. Рассказал тот ему всю историю и добавил:

— Меня послал к тебе твой брат.

Тут и второй великан отмахнулся от него: конечно же, ничего подобного быть не может. Но упорствовал первый министр, утверждая, что гора с дворцом существуют, и сказал тогда великан:

— Кликну-ка я всех птиц, какие только есть, — ведь все они подвластны мне. Может, им что-нибудь известно. И созвал он всех птиц, от мала до велика, и расспросил их, и ответили они, что ничего не знают о горе с дворцом.

— Ну, — сказал великан, — убедился теперь, что этого в мире нет? Послушай меня: возвращайся, потому что золотой горы и жемчужного дворца нет на свете!

Но продолжал упорствовать первый министр и говорил, что они обязательно существуют, и тогда сказал второй великан:

— Еще дальше в пустыне живет еще один мой брат, ему подвластны все ветры, а они веют по всему миру может, и впрямь что-нибудь знают.

И снова отправился в путь первый министр, и снова шел по пустыне много-много лет, пока не повстречал великана, такого же огромного, как двое первых; и нес на себе третий великан такое же большое дерево, как и те, которые несли его братья. Стал и этот великан расспрашивать первого министра, и тот рассказал ему, как и первым двум, всю историю. Отмахнулся от него и третий великан, но упросил его первый министр, и согласился тот оказать ему милость: созвать все ветры и спросить у них. И созвал великан все ветры, и расспросил каждого. Но ни один из них знать не знал ни про золотую гору, ни про жемчужный дворец.

И сказал великан:
— Ну, видишь теперь, что глупостей тебе наговорили?
Разрыдался тогда первый министр:
— Я точно знаю, что эта гора и этот дворец существуют!
Тут прилетел еще один ветер. И разгневался на него повелитель ветров:
— Почему опоздал? Не приказал ли я всем ветрам явиться? Почему не прибыл вместе со всеми?
Ответил ветер:
— Задержался я из-за того, что должен был доставить царскую дочь к золотой горе с жемчужным дворцом.
Ох, как обрадовался первый министр — ведь ему посчастливилось услышать то, к чему он стремился! И спросил тогда у того ветра повелитель ветров:
— Скажи-ка, что у них там больше всего ценится?
Ответил ветер:
— Все у них в большой цене.
Обратился тогда повелитель ветров к первому министру:
— Ты так долго искал и столько сил потратил, а теперь денег твоих может тебе не хватить… Чтобы не задержался ты из-за этого, дам-ка я тебе особый сосуд: каждый раз, когда опустишь в него руку, вытащишь оттуда деньги.

И приказал великан ветру доставить первого министра в тот край. И поднялся ветер-ураган, и подхватил его, и перенес туда. Он опустил его у городских ворот, но стояла там стража и не пропустила первого министра. Достал он тогда из сосуда деньги и подкупил стражу. И вошел он в город, и оказался тот город прекрасным. Пошел первый министр к одному богачу, снял у него угол и заплатил за стол: знал он, что потребуется ему в этом городе задержаться, потому что придется применить всю свою мудрость и смекалку, чтобы вызволить царскую дочь.

А как это ему удалось, раби Нахман не рассказывал, да только известно, что в конце концов удалось.

Амен. Сэла.

Комментарий к рассказу «О том, как пропала царская дочь»

Эта история повествует об усилиях еврейского народа, направленных на освобождение Шхины из изгнания.

Внешняя фабула истории широко распространена и известна на нескольких языках. Среди версий, обладающих наибольшим сходством, можно назвать сказку братьев Гримм, а также некоторые русские и украинские народные сказки. Воспользовавшись бродячим сюжетом, раби Нахман внес в него ряд изменений, придавших его истории новый, общечеловеческий смысл. Это дало ему основания предварить свою первую сказку словами: «Довелось мне как-то в дороге рассказывать сказку, и всякий, кто ее слышал, задумывался о возвращении к Б-гу».

Поиск пропавшей царевны раби Нахман уподобляет поиску Шхины, томящейся в плену клипот — оболочек, изолирующих от святости мир, в котором правит зло. Первый министр (в оригинале библейское «второй в царстве». — Прим. пер.) олицетворяет еврейский народ, а царская дочь, которую он повсюду разыскивает, — Шхину. История борьбы и поражений поэтично символизирует борьбу полную трагизма, которую еврейский народ ведет со злом в самом себе и во всем мире на протяжении всей своей истории.

Исчезновение царской дочери

Как и в большинстве других историй раби Нахмана, в этой истории царь символизирует Царя мира, Всевышнего. У царя есть единственная дочь — Шхина (и в то же время Кнесет Исраэль, единая душа всего Израиля), к которой он питает исключительную любовь (16).

Шесть братьев принцессы символизируют кабалистические сфирот. Сфира Шхины, седьмая, называемая Малхут, — царская дочь, а шесть ее братьев царские сыновья (17). Царь сильно привязан к единственной дочери. Он очень любит ее, и эту любовь выражает поэтичная, библейская по своей образности метафора Шхины, пребывающей в своем гнезде, в Храме. Это символ постоянной близости между Б-гом и Кнесет Исраэль. Но вот в их отношениях разразился кризис. Царь перестает оберегать дочь от зла. И поскольку он больше не беспокоится о ее судьбе (о судьбе Кнесет Исраэль, сокровенной душе всего Израиля, которая является одной из граней Б-жественного откровения в мире), то силы зла похищают царскую дочь и используют ее для своих целей. Однако царь тотчас же раскаивается и хочет вернуть царевну. Он пытается призвать ее к себе, старается отыскать ее. Эти призывы напоминают заверения пророка: «На малое мгновение оставил Я тебя и с милосердием великим соберу тебя. В пылу гнева сокрыл Я на мгновение лик Свой от тебя — и милостью вечною помилую тебя, — сказал Избавитель твой, Г-сподь» (Йешаяhу, 54:7,8). При всем том, страдания и беды все же приходят как следствие «сокрытия лика». Всевышний полон сожаления и стремится возвратить к Себе Кнесет Исраэль, ибо сказано в трактате «Брахот»: «Что (осталось) ему, отцу, изгнавшему сыновей, или сыновьям, изгнанным из-за стола отца своего?» (3б). Но поскольку Б-г изгнал Шхину, или Кнесет Исраэль, то и народ Израиля должен отправиться в изгнание. Образ первого министра символизирует еврейский народ (по крайней мере, его лучшую часть — законоучителей и праведников) (18).

Такое описание изгнания у раби Нахмана опрокидывает привычные представления. Галут вызван не делами земными, не объективными материально-историческими причинами, приведшими к изгнанию еврейского народа с его родины. Создается впечатление, что не Шхина сопровождает еврейский народ в его изгнании, а напротив — сыны Израиля отправляются в изгнание вслед за Шхиной, чтобы найти и возвратить ее.

Таким образом, по мнению раби Нахмана, галут не навязан еврейскому народу внешними обстоятельствами. Это добровольное изгнание. Народ Израиля отправляется на поиски Шхины, то есть своей собственной души, и на этом пути претерпевает муки. Ради чего он принимает страдания? Из любви к обожаемому Царю, которому хочет возвратить любимую дочь, ради «воссоединения Святого Творца, Благословен Он, с Его Шхиной». Эта благородная цель побуждает первого министра отправиться в странствия, которые закончатся не раньше, чем он найдет и освободит царскую дочь.

Первый этап поисков царской дочери

Итак, первый министр отправляется на поиски царской дочери. Он берет с собой лишь самое необходимое (галут!): слугу, олицетворяющего простой народ Израиля, неискушенных людей, отправляющихся на поиски Избавления вслед за вождями. После долгих изнурительных поисков первый министр находит царскую дочь в укрепленном замке среди пустыни. Пустыня служит прибежищем нечистой силе, Азазелю. Среди запустения могут гнездиться только злые силы (19). Первый министр находит в пустыне дворец, войско, стражу — все атрибуты истинного царя, ибо «…одно в противовес другому сделал Б-г…» («Коhелет» — «Екклесиаст», 7:14) и зло является взору подобием добра. Злые силы пугают первого министра, поскольку он поддается иллюзии и принимает мнимую реальность за подлинную. Но, преодолев страх, он входит во дворец и убеждается, что силы зла не более чем тени и их метания не в состоянии помешать человеку сделать то, что должно. Зло распоряжается лишь там, где человек поддается его власти. Первый министр проникает вглубь дворца, в самое логово зла, добирается до его сердцевины и видит все происходящее там. Он полон веры и надежды, и потому нечистая сила не может ему воспрепятствовать и бессильна повредить.

Веселье на балу Азазеля достигает апогея, когда вводят царицу, в которой верный министр узнает царскую дочь. Она служит злу, и в этом глубинный смысл изгнания Шхины. Когда проявление Б-жественных сил в мире не оказывает благотворного и оживляющего влияния на Кнесет Исраэль (ибо связь между Б-гом, Шхиной и Израилем в каком-то смысле расторгнута), оно поддерживает зло, питая его жизненность.

Момент узнавания чрезвычайно важен, ибо именно в нем начало Избавления. Не признав дочь царя в одеяниях скверны, в нечистом облачении и окружении, первый министр никогда не смог бы освободить ее. Именно этот момент опознание внутри зла действующей там Б-жественной силы — дед раби Нахмана, Бааль-Шем-Тов, считал решающим в победе над злом. И потому освобождение царской дочери начинается в тот момент, когда первый министр узнает ее в царице сатанинского бала. Что же он может сделать? Чем помочь пленной царевне? В какой помощи она нуждается? Ясно, что узы зла, удерживающие ее, можно разорвать лишь духовным усилием. Именно в такой помощи нуждается царская дочь, чтобы освободиться. И потому первая попытка помочь ей включает описание усилий тех, кто первыми в истории пытались привести мир к Геуле: пост, аскеза, молитва, а главное — непрестанная тоска и страстная жажда Избавления. Эта тоска — главное средство приближения Шхины, способ избавить ее из плена, выкупить из неволи.

Первый министр (символизирующий, как было сказано, законоучителей и праведников Израиля всех поколений) дает суровые обеты и подвергает себя жестоким лишениям, чтобы сосредоточить все телесные и духовные силы на одной возвышенной цели: освобождении Шхины. Однако именно в момент аскетического подвига злое начало в человеке особенно усиливается. Понятно, что это не случайно. Хасидизм полагает, что такова естественная и неизбежная реакция на попытки подавить дурное начало путем изнурения плоти.

Необходимо разобраться в корнях проблемы, а не только попытаться выкорчевать ее последствия с помощью аскетического подвига. Подобную ошибку совершает первый министр — и, как следствие поражения, погружается в спячку. Сон напоминает смерть (как сказано в Талмуде: «Сон — шестидесятая часть смерти»). Глубокий сон изгнания наполнен суетой, дни проходят впустую, в стороне от происходящего в мире. Сокрушительная неудача аскетического подвига неожиданно обернулась спячкой!

Слуга, не имевший столь возвышенных притязаний, не погружается в сон вслед за господином. Пока министр бездействует, пока элита болезненно переживает постигшее ее разочарование, простой народ ведет обычную жизнь, заботясь о повседневных материальных нуждах. Здесь, разумеется, нашли отражение неудачи различных мессианских попыток, поражения всех лжемессианских движений. Движения эти, будившие великие надежды и вызывавшие пламенное воодушевление, порождали разочарование и бездействие, когда надежды развеивались.

Второй этап поисков царской дочери

Очнувшись, наконец, первый министр не может прийти в себя от изумления: «На каком я свете?» Кажется, что великое испытание до основания потрясло устои его жизни. Министр должен услышать о том, что произошло, из уст своего слуги, а после этого он вновь отправляется на поиски. Никаких перемен положение не претерпело, изгнание царской дочери не является окончательным. И испытание на сей раз легче: не спать, когда настанет великое мгновение, и не пить вина, чтобы не уснуть пьяным сном, ибо этот сон не позволяет отличить галут от Геулы. Надо постоянно сохранять духовное бодрствование, чтобы, когда придет Избавление, быть готовым к нему! (20)

В первый раз соблазн был явным и недвусмысленным. На сей раз соблазн более изощренный — по крайней мере, он дает министру формальный повод сказать слуге: «Ты видишь? Это ручей». Тем самым министр как бы берет его в свидетели, решая проверить, что стоит за удивительным явлением: почему вода пахнет вином. Однако, как и следовало ожидать, вином пахло именно вино, и безобидный, казалось бы, опыт оборачивается великим падением. Министр напивается допьяна и на семьдесят лет — срок Вавилонского изгнания засыпает мертвым сном. В Талмуде рассказывается о раби Хони hа-Меагеле, который удивлялся словам псалма «были мы как во сне», пророчески предсказывавшего вавилонский галут. Ответ на свой недоуменный вопрос он получил, когда сам погрузился в сон длиною в жизнь.

Пьянство заставляет забыть об изгнании. Семь десятилетий прошли в тяжелом сне, без единого проблеска, без малейшей надежды на Избавление, когда не видно даже пути к нему. Эти семь десятилетий видятся раби Нахману как глубочайшее падение, падение с точки зрения всех «семидесяти ликов» Торы. Правда, слуга и на сей раз бодрствовал. Но что в том толку, если действовать способен лишь господин, а он уснул!

Царская дочь оказывается в новой ситуации (соответствующей последнему галуту, когда иссякла надежда на то, что народ Израиля вскоре отстроит Храм на своей земле): теперь ее изгоняют в дальние дали, и, отправляясь в далекое изгнание, она оставляет первому министру душераздирающее письмо, написанное слезами (21). Это письмо исполнено страдания, в нем говорится о муках, которые ждут еврейский народ. Но в письме также сказано, что у Израиля еще осталась надежда и Избавление все же придет. Увы, оно бесконечно далеко и существует лишь в воображении, поэтому кажется совершенно лишенным связи с действительностью, нереальным: «на золотой горе, в жемчужном дворце». Однако, это видение, хотя и выглядит далеким от всякой логики, побуждает первого министра к новым — последним поискам.

Последний этап поисков

Последние испытания — самые тяжкие. Герою предстоит найти то, что представляется плодом воображения: «золотую гору», Геулу Израиля. На сей раз первый министр оставляет слугу и отправляется в долгие странствия один. Слугу тяготят лишь материальные лишения, связанные с изгнанием, тогда как господина приводит в отчаяние безнадежность самих поисков. Особенность последнего Изгнания в том, что инициировать Геулу обязаны великие праведники (такие, как первый министр). Именно на их плечи ложится бремя духовного труда, но не только оно праведников гнет груз отчаяния, когда руки сами собой опускаются перед неисполнимостью труда. Итак, первый министр в третий раз отправляется на поиски. Он покидает населенные места и углубляется в пустыню. Последнее обстоятельство весьма многозначно. С одной стороны, пустыня — это «пустыня народов» (22), еще более отдаленный и мрачный галут, своего рода падение еврейского народа в духовную пропасть.

Однако у пустыни есть и другой смысл (ср. с историей о Бааль Тфила): трансцендентальный. Герой покидает этот мир и устремляется на поиски в иные, тайные миры. Быть может, удастся найти разгадку в пустыне, которой нет на глобусе. Странствия первого министра в пустыне и встреча с тремя великанами символизируют поиски в высших мирах. Три великана — ангелы трех духовных миров: Асия, Йецира и Брия. Каждый из великанов властвует над целым миром творений: животными в Асия, птицами в Йецира и ветрами (или духами) в Брия. По этим мирам скитается герой, однако изгнание Шхины настолько безоговорочно, что и в высших мирах он не находит помощи. Даже ангелы, князья высших миров, не в силах изменить положение вещей, ибо Всевышний никому не раскрыл тайны Избавления, даже ангелам, и потому сказано: «Ибо день мщения — в сердце Моем…» (24) — сердце не доверило этой тайны устам.

Само пребывание человека в высших мирах внушает изумление: что делает здесь это крохотное существо? Однако вопреки своей незначительности человек способен продолжить подъем. Ангел приставлен к определенному месту, тогда как человек может «ходить между стоящими здесь» (25). Вера возвышает цадика и дает ему высшее знание, которого лишены даже ангелы.

В поисках царской дочери герой ведет жизнь, полную страданий. Самоистязания, на которые он обрекает себя, не сводятся к постам и ночным бдениям, как у первых «плакальщиков Сиона». Это двухтысячелетние духовные муки, когда все говорят: иссякла ваша надежда. И даже когда собственные ощущения убеждают, что все кончено, когда, казалось бы, растаяла последняя надежда, он все еще верит, что найдет ту, которую ищет.

Путь к Избавлению

Момент, когда рушится мир, но его разрушение не приводит к крушению веры (26), — это и есть начало Избавления. Многие мидраши говорят об этом дне — когда отстроенный Иерусалим будет разрушен, Машиах бен Йосеф (27) убит, а остатки верных Богу развеяны в пустыне. Таково последнее, самое грозное испытание, когда кажется, что потеряна всякая надежда. Те, кто устоит в этом испытании, будут достойны Избавления.

Геула начинается с узнавания: в сердцевине зла вдруг проглядывает добро, ибо зло есть скрытое добро. Именно потому весть о «золотой горе» приносит тот же дух-ветер, который забросил туда царскую дочь. Более того: сам повелитель духов, убеждавший героя отказаться от бесплодных поисков, теперь помогает ему. Великан, символизирующий мир, вызывается служить освобождению Шхины, путь к чему теперь совершенно ясен.

Замечание великана «там все дорого» отсылает нас к одному из признаков приближения Геулы, «всеобщему подорожанию» (28). Учителя хасидизма истолковали это в том смысле, что с приближением Геулы все станет даваться с огромным трудом и исполнение заповедей потребует самопожертвования и напряжения всех сил. Волшебный сосуд, в котором не иссякают деньги, — также один из признаков Геулы, аллюзия на сказанное в трактате «Санhедрин»: «Пока не иссякнет последняя монета в сосуде». Смысл этого изречения таков: простая и искренняя вера питает саму себя, и даже великий человек ищет в ней поддержку, без которой ему не устоять в испытаниях.

Что же дорого и что важно, что ценится там, на золотой горе? Ответ гласит: герою могут не позволить войти в город. «Достал он тогда из сосуда деньги и подкупил стражу. И вошел он в город, и оказался тот город прекрасным. Пошел первый министр к одному богачу, снял у него угол и заплатил за стол: знал он, что потребуется ему в этом городе задержаться, потому что придется применить всю свою мудрость и смекалку, чтобы вызволить царскую дочь».

«А как ему это удалось, раби Нахман не рассказывал, да только известно, что в конце концов удалось».

МУДРЕЦ И ПРОСТАК

Жили некогда в одном городе два богача, и каждый из них владел большим домом. У обоих было по сыну, и учились их дети вместе в школе, причем один из них был умницей, а другой ничем особенным не выделялся. Несмотря на разницу в способностях, мальчики любили друг друга. Спустя какое-то время обеднели их отцы, обнищали до такой степени, что остались у них лишь дома, которыми они владели. А дети тем временем выросли, и сказали им отцы: «Нам нечем за вас платить, содержать вас мы больше не можем. Теперь вы сами себе хозяева». Простак пошел учиться на сапожника, а его умному и смышленому другу такое нехитрое ремесло было не по нутру, и решил он отправиться бродить по свету, чтобы подыскать себе достойное занятие. Пошел умник на базар и увидел там большой фургон, запряженный четверкой лошадей в полной упряжи.

Спросил он купцов: — Откуда вы?
Те ответили: — Из Варшавы.
— Куда путь держите?
— Назад, в Варшаву.
Спросил он их:
— Не нужен ли вам слуга? — Увидели купцы, что парень он смышленый и крепкий; приглянулся он им, и взяли они его с собой. Поехал умник с ними и был им в дороге хорошим слугой. Но поскольку был он очень умен, то решил по приезде в Варшаву: «Если я уже попал сюда, не стоит мне оставаться с этими купцами. Может, найдется здесь для меня местечко получше; пойду-ка поищу».

Отправился он на базар, стал наводить там справки о людях, которые привезли его с собой, и попытался выяснить, не найдется ли для него в городе еще лучшее место. Ответили ему, что те, кто привез его сюда, люди честные и слугам их хорошо живется, но работать у этих купцов очень нелегко, поскольку ездят они по своим торговым делам в места весьма отдаленные.

Пошел он дальше, и стали попадаться ему по дороге приказчики из разных мануфактурных лавок; вышагивали они по базару во всем своем великолепии: как и заведено у людей их профессии, носили они особенные шляпы, на ногах их красовались остроносые башмаки; и наряд их, и осанка отличались большим изяществом.

Восхитил утонченного и смышленого юношу внешний вид этих людей, и понравилось ему их ремесло тем более, что оно не требует от человека никаких разъездов. Отправился он к купцам, которые доставили его в этот город, поблагодарил их и сказал:
— Работа у вас мне не подходит, а за то, что вы меня подвезли, я расплатился тем, что прислуживал вам в пути.

Ушел он от них и нанялся к хозяину одной из мануфактурных лавок. А тот, кто работает по найму, как известно, начинает свою службу с самых простых, тяжелых работ и получает за свой труд гроши и лишь затем начинает продвигаться все выше и выше.

Заставлял хозяин юношу трудиться в поте лица, посылал его с товаром в дома сановников; таскал тот вороха разной одежды, перекинув ее через руку, как делают все разносчики, и сгибался под непосильной ношей, поднимаясь с ней зачастую под самые крыши высоких домов.

Тяжел был для него этот труд, и, будучи философом и умницей, задумался он: «Какая польза мне от этой работы? Ведь каждый трудится во имя какой-то цели. А моя цель — жениться, завести семью и содержать ее. Но думать об этом мне пока рановато, время мое еще не пришло. Похожу-ка я покуда по свету, погляжу на разные страны».

Пришел юноша на базар и увидел там большой фургон, в котором сидели купцы. Спросил он их:
— Куда вы направляетесь?
Ответили те:- В Ливорно.
— Возьмите меня с собой!

Согласились они, и отправился он с ними в те края.

Попал он в Италию, оттуда перебрался в Испанию, и длилось его путешествие несколько лет. Повидав мир, стал он еще умнее и решил: «Пришла мне пора идти к своей цели». Призвал он на помощь весь свой разум, чтобы не ошибиться в выборе занятия, и привлекла его мысль стать золотых дел мастером, потому что нравилось ему это ремесло: было оно почетным и интересным, требовало от человека немалого ума и к тому же приносило большой доход.

Так как был юноша философом и умницей, ему не понадобились годы для того, чтобы научиться этому делу, — уже через три месяца стал он в нем величайшим мастером, превзойдя своим искусством собственного учителя.

Тут подумал он: «Хоть и овладел я этим ремеслом, не стоит мне на нем останавливаться: сегодня в почете оно, а завтра, возможно, будет цениться иной род занятий». И пошел он в ученики к резчику по драгоценным камням. Благодаря своему уму изучил он и это ремесло всего за три месяца, но продолжал философствовать: «Хоть и овладел я двумя ремеслами, оба они могут утратить свое значение. Хорошо бы мне научиться такому делу, которое никогда не перестанет быть важным».

Рассудил юноша, что следует ему стать лекарем, ведь в этой профессии постоянно есть нужда, и она всегда в почете.

Тому, кто хотел быть лекарем, следовало сначала научиться читать и писать по-латыни и постичь философские науки; благодаря своим способностям осилил парень в короткое время всю эту премудрость и стал через три месяца превосходным лекарем, выдающимся философом и великим ученым, постигшим все науки.

После этого стал юноша презирать весь мир: решил он, что все люди вокруг него — круглые дураки и невежды: ведь благодаря своей мудрости стал он таким великим мастером, ученым и лекарем, что каждый человек по сравнению с ним был просто пустым местом.

Решил он тут, что пришло ему время осуществить свою цель и подыскать себе жену, и сказал себе: «Если останусь я в этом городе и женюсь здесь, никто в моих родных краях не узнает, кем я стал. Вернусь-ка я лучше домой, чтобы все там увидели, чего я в жизни добился. Ушел я от них совсем мальчишкой — а теперь вон каких высот достиг!»

Собрался юноша и отправился домой, но обратный путь был для него сущим мучением: из-за великой мудрости своей не находил он себе в дороге собеседников, и ни один постоялый двор не казался ему достаточно приличным для себя; постоянные терзания испытывал он в пути…

А теперь оставим на время нашего умника и расскажем о том, что случилось с простаком.

Наш простак учился сапожному делу; и так как был он совсем уж простецким парнем, пришлось ему долго учиться, покуда наконец освоил он это ремесло, но совершенства в нем так и не добился. Женился простак и сапожничал, зарабатывая себе на жизнь. А поскольку был он простаком и мастерства в своем деле так и не достиг, заработки его были весьма скудны. У него не хватало времени даже на то, чтобы поесть, — так много приходилось ему трудиться: ведь дела-то своего он полностью так и не освоил. Лишь во время работы, прокалывая шилом отверстия в коже и протягивая сквозь них дратву, находил он время съесть кусочек-другой хлеба. Натура его, однако, была жизнерадостной, и он всегда пребывал в веселье.

И было у простака все: всевозможные яства, любые напитки и какие угодно наряды. Говорил он обычно своей жене: — Собери-ка мне, жена, поесть.

Приносила та ему кусок хлеба; съев его, просил он каши с приправой. Та отрезала ему еще ломоть; ел он его и не мог нахвалиться: — До чего же чудная каша! — и просил жену подать ему мяса.

Отрезала она ему еще кусок хлеба; ел он его, и расхваливал, и восклицал: — Что за прелесть это мясо!

Так требовал он себе всевозможные вкусные блюда, и всякий раз жена подавала ему ломоть хлеба. Ел он с большим аппетитом и всячески расхваливал каждое из яств: — Ах, как вкусно! — будто и впрямь ему подавали то, что он просил.

И действительно, в каждом куске хлеба ощущал он вкус тех блюд, которых желал: ведь он был парнем простым и жизнерадостным, и хлеб этот в самом деле заменял ему всевозможные яства.

— Принеси-ка мне пивка, жена, — говорил он.

Подавала она ему воды; он отпивал и похваливал: — Какое отличное пиво! А теперь дай-ка мне медку.

Снова приносила ему жена воды, и вновь радовался он: — Хорош медок!

После этого требовал он вино или какой-нибудь другой напиток, и вновь подавала ему жена простую воду; пил он, и наслаждался, и не мог нахвалиться, будто и впрямь приносили ему то, о чем он просил. Точно так же было у него и с одеждой. Имелся у них на двоих с женой один овчинный полушубок, и когда собирался простак на базар, то говорил жене: — Подай-ка мне полушубок, жена.

Когда нужна была ему шуба — пойти, скажем, в гости, — говорил он жене: — Принеси-ка мне шубу, — и подавала ему жена тот же полушубок.

Радовался он, облачаясь в свою шубу, и расхваливал ее: — Что за отличная шуба!

Собираясь в синагогу, требовал он у жены кафтан; одевал он полушубок и не мог нарадоваться: — Что за красота этот кафтан, что за прелесть!

Когда же нужен был ему выходной лапсердак, снова подавала ему жена полушубок; вновь он расхваливал его, восторгаясь изяществом и красотой этого наряда. Точно так же относился простак ко всему, что его окружало, и никогда не покидали его веселье, жизнерадостность и доброе расположение духа. Так как не был этот парень мастером своего дела, то нет ничего удивительного в том, что башмак, над которым он работал, получался у него треугольным. Вертел он этот башмак в руках, радовался тому, что у него получилось, и расхваливал его жене:
— Каким прелестным вышел этот башмачок! Не башмак, а просто конфетка!
— Если это и вправду так, — отвечала ему жена, — то почему же другие сапожники берут за пару три гульдена, а ты всего лишь полтора?
— Что мне до того! — говорил он. — У них своя работа, а у меня своя. И вообще, к чему нам говорить о других? Давай-ка лучше подсчитаем, сколько чистой прибыли получу я с этого башмачка. Кожа стоила мне столько-то, столько-то — клей и дратва, и все остальное. После всех этих расходов мне остается десять грошей. О чем мне беспокоиться при таких доходах?

Был этот простак всегда радостным и веселым, но люди подтрунивали над ним кто во что горазд, найдя в нем удобную мишень для шуток: ведь в их глазах он выглядел сумасшедшим. Приходили люди к простаку и вызывали его на разговор, чтобы было над чем посмеяться, а тот обычно отвечал им: — Только давайте-ка без насмешек.

И как только они заверяли его, что намерены говорить с ним всерьез, он был готов выслушать их и поддержать беседу. Был он парнем простым и не хотел задумываться над истинными намерениями своих гостей, для которых любой разговор с ним уже был забавой. Когда ему все же становилось ясно, что над ним насмехаются, он говорил:
— Предположим, что ты и впрямь более умен. Что же получится? Окажется, что дурак — это ты! Ведь что особенного я из себя представляю? Быть умнее меня невелика заслуга. Но если ты, при всем своем уме, надо мной, дураком, смеешься, значит, ты сам неумен.
Вот какой был у простака характер.
…А теперь наш рассказ снова пойдет об умнике.

Когда в его родных местах стало известно о том, что он возвращается, накопив в дальних краях большую мудрость и достигнув там высокого положения, переполошились его земляки. Обрадованный простак тоже был среди тех, кто выбежал умнику навстречу. Перед тем, как выйти из дому, он крикнул жене:
— Принеси-ка быстренько мой выходной плащ! Я бегу встречать своего любимого друга, хочу поскорее увидеть его! Принесла ему жена полушубок, и он побежал навстречу своему товарищу.

Когда роскошная карета, в которой восседал умник, преисполненный сознания собственного величия, поравнялась с простаком, тот приветствовал его с радостью и любовью:
— Как поживаешь, дорогой брат? Слава Всевышнему, что Он привел тебя сюда и я удостоился счастья с тобой встретиться!

А умник, в глазах которого все человечество ничего не стоило, — ведь считал он себя мудрее всех, — посмотрел на простака как на сумасшедшего. Но так как вспомнил он прежнюю дружбу, которая связывала их в юности, и то, как крепко они любили друг друга, отнесся к нему приветливо, посадил к себе в карету и въехал вместе с ним в город.

А отцы их, домовладельцы, за то время, что умник отсутствовал, успели скончаться, завещав свои дома детям.

Простак, который не покидал свой город, унаследовал отцовский дом и стал жить в нем. А дом умника, жившего в чужих странах, остался без хозяина и пришел в запустение, а со временем совсем разрушился и превратился в пыль. И умнику, вернувшемуся в родной город, негде было жить. Пришлось ему остановиться на постоялом дворе. Жизнь там была для него мучительной, потому что жилье это совершенно ему не подходило.

У простака тем временем появились новые заботы: то и дело бегал он к своему умному другу, переполненный любовью и радостью от встреч с ним. Видел он, что умник страдает от того, что живет на постоялом дворе, и сказал ему однажды:
— Переходи-ка, братец, жить ко мне. Поселишься ты с нами; сволоку я в угол свою утварь, и сможешь ты пользоваться всем моим домом.

Понравилось умнику это предложение, и перешел он жить к простаку. Но терзания не оставляли его, и вот почему: была у него слава большого мудреца, искусного мастера и великого лекаря. Но однажды заявился к нему вельможа и заказал золотой перстень. Сделал ему умник великолепное кольцо, украсил его превосходным орнаментом, а среди прочего выгравировал небывало красивое дерево. Пришел вельможа за своим перстнем, и не понравился тот ему. Терзался умник, не находя себе места: уверен он был, что перстенек с таким прекрасным деревом, которое он изобразил на нем, в самой Испании пользовался бы большим успехом и считался бы там невероятным чудом, а здесь такую красоту и оценить-то было некому.

Пришел к умнику еще один знатный вельможа и принес дорогой камень, который привезли ему из дальних стран. Вместе с ним он дал мастеру другой камень, украшенный искусной резьбой, и попросил его сделать на заморской драгоценности такой же точно рисунок.

Выполнил умник его просьбу в точности, лишь в одной детали ошибся такой незначительной, что никто, кроме него самого, не смог бы обнаружить ошибки.

Пришел вельможа за своим камнем, и работа ему очень понравилась. Но сам умник очень переживал из-за ошибки, которую допустил: «Как же я мог, несмотря на все свое умение, так ошибиться?!»

Занятия врачеванием тоже доставляли ему неприятности. Однажды пришел он к одному больному и дал тому лекарств, которые несомненно должны были спасти жизнь несчастного. В этих прекрасных снадобьях он был уверен. Все же вскорости больной умер, и прошел слух, что виноват в его смерти лекарь. Сильно терзался из-за этого умник.

Другой же больной, получивший от него лекарство, выздоровел. Но вокруг стали поговаривать, что и без помощи лекаря этот человек все равно бы излечился. Это добавило терзаний умнику, и он постоянно пребывал в угнетенном состоянии духа.

Понадобилось тут ему заказать себе одежду. Пригласил он портного, но ему стоило больших трудов объяснить тому, чего он хочет, научить портного законам моды, в которых сам он был докой. Удался портному заказанный костюм, сшил он его по желанию заказчика — только вот один из лацканов не вышел у него, получился с небольшим изъяном. И умник нашел новый повод для переживаний: «Никто тут в этом деле не понимает! Попал бы я в этом новом костюме в Испанию — над испорченным лацканом все бы смеялись, я выглядел бы там пугалом огородным!»

Постоянно были у бедняги причины для огорчений; а простак каждый раз прибегал к нему веселый и радостный и находил своего товарища несчастным и страдающим.

Спросил он его однажды: — Почему ты всегда страдаешь? Ведь ты так умен и богат! Отчего тогда я всегда весел?

Решил умник, что простак смеется над ним, и посмотрел на него как на сумасшедшего.
А простак между тем продолжал:
— Смотри: все эти люди, потешающиеся надо мной, — обыкновенные дураки: ведь быть умнее меня — невелика честь. Но ты-то мудрец, ты должен понимать, что не в уме счастье! Счастливее ли ты от того, что умнее меня? Дай тебе Б-г, чтобы стал ты таким же простаком, как я!

Ответил умник: — Таким, как ты, я стану только тогда, когда Всевышний лишит меня разума или я, не дай Б-г, заболею, — тогда я, возможно, и впрямь свихнусь, подобно тебе. Ведь ты же сумасшедший! Со мной-то ты никогда не сможешь сравняться, никогда не станешь таким мудрым, как я!

Сказал ему простак: — У Всевышнего, да благословится Имя Его, все возможно. Ему ничего не стоит сделать и меня мудрецом, равным тебе.

Услышав такие слова, умник расхохотался…

Привыкли люди называть этих двух друзей умником и простаком. Хотя умников и простаков в мире немало, каждый из этих двух был в своем городе притчей во языцех: со времен их учебы в школе один из них зарекомендовал себя выдающимся умником, а другой — редким простаком. И даже в списке горожан, куда заносят имя и фамилию каждого, они были записаны по своим прозвищам: «Умник» и «Простак».

Однажды просматривал тот список сам царь, нашел в нем эти записи и удивился странным прозвищам. Пожелал царь увидеть этих людей и рассудил так: «Если приглашение мое застанет их врасплох, они так перепугаются, что умник может потерять дар речи, а простак от страха с ума сойдет». Решил тогда царь послать за умником умного гонца, а за простаком — простака.

Но как найти простака в столичном городе, если в нем почти все мудрецы? Был там лишь один простак — царский казначей; ведь умного на эту должность не назначат: от большой мудрости этот умник может и разграбить казну. Именно поэтому царскими казначеями бывают одни лишь простаки.

Позвал царь двух придворных: одного, известного своим умом, и того самого простака-казначея — и послал их за двумя друзьями, и дал каждому из гонцов письмо, а кроме того — особое послание губернатору той провинции, где жили умник и простак. В этом послании поручалось губернатору написать двум друзьям от своего имени, чтобы подготовить их к царскому приглашению, иначе они могут испугаться. Губернатор должен был сказать им так: никакой срочности нет, дело терпит; царь не приказывает им приехать, а лишь просит об этом, и они сами должны решить, ехать им или нет. Просто, мол, царь желает с ними познакомиться.

И оба гонца — умный придворный и царский казначей — отправились в путь. Приехав на место, нашли они губернатора и передали ему письмо. Стал губернатор наводить справки об этих двоих, и рассказали ему, что умник и впрямь необычайно умен и богат, а простак на редкость простодушен, и среди прочего поведали губернатору о «богатом гардеробе» простака: его единственном полушубке…

Решил губернатор, что негоже простаку появляться у царя в простой одежде; приказал он сшить тому подобающее случаю платье и положил его в карету казначея. Дал он гонцам по письму, и оба посланца отправились в путь.

Добрались они до места, и умный придворный отдал свое письмо умнику, а царский казначей — простаку. Взяв в руки письмо, сказал посланцу простак:
— Не разобрать мне, что тут написано. Прочитай-ка ты мне вслух.
Ответил ему казначей:
— Я и так тебе скажу: царь желает, чтобы ты к нему явился.
— Кроме шуток? — спросил простак.
— Какие могут быть шутки! Это чистая правда!

Обрадовался простак, поспешил к жене и сказал ей:
— Гляди-ка, жена, — царь зовет меня к себе!
— Что это вдруг? Для чего ты ему понадобился?

Но так торопился простак, что ничего не ответил ей, собрался поспешно и радостный уселся в карету гонца, готовый отправиться в путь. Увидел он там одежды, приготовленные для него губернатором, и обрадовался еще больше. «Наконец-то и у меня есть свой гардероб!» — восторгался он.

Тем временем царь получил на губернатора донос: что тот якобы виновен в нарушении законов. Сместил его царь, а потом подумал: хорошо бы поставить губернатором простого человека, который управлял бы своей провинцией честно и справедливо, без хитрости и обмана. Понравилась царю эта мысль, и решил он сделать губернатором того самого простака, за которым послал нарочного. Издал он указ: сделать того простака губернатором. А поскольку тот по дороге к царю должен был проехать через губернский центр, приказал царь жителям этого города выйти к городским воротам и, как только простак появится, остановить его и сообщить ему царскую волю.

Так и было сделано. Вышли горожане к воротам, и как только подъехала карета, в которой сидел простак, остановили они ее и сообщили ему, что он теперь губернатор.

— Вы это всерьез?
— Какие тут могут быть шутки!

Так занял простак губернаторский пост, сразу же став полновластным и могучим повелителем провинции.

Теперь, когда удача возвысила его, — а ведь удача, как известно, делает человека мудрее, — прибавилось ума у простака. Но, несмотря на это, новую мудрость свою он совсем не выпячивал и оставался таким же простым, каким был и раньше, и управлял своей провинцией честно и справедливо. Никому не причинял он зла, никого не обманывал. Ведь для того, чтобы управлять страной, не требуется ни большого ума, ни великих знаний — одни лишь справедливость и простота.

Когда приходили к нему двое, чтобы он рассудил их, говорил им простак откровенно: «Ты — прав, а ты виноват», — как подсказывали ему его простота и справедливость; и не прибегал он никогда к обману и лжи. Во всех своих решениях руководствовался он одной лишь правдой, и люди его очень любили, и советники были преданы ему всей душой. Дал ему один из них дружеский совет:

— Так или иначе придется тебе встретиться с царем: во-первых, он уже посылал за тобой, а во-вторых, каждый губернатор должен рано или поздно предстать перед ним. И хотя ты известен своей честностью и сам царь не сможет упрекнуть тебя в том, что ты правишь своей провинцией с помощью лжи и обмана, — ты должен быть готов к тому, что в разговоре с тобой царь, как это у него принято, будет говорить о посторонних вещах, о разных мудреных предметах, да еще и на иностранных языках. Поэтому было бы с твоей стороны приличным и достойным, если бы ты смог поддержать такую беседу; для этого я готов обучить тебя разным наукам и языкам других народов.

Понравилось простаку это предложение, и подумал он: «Не помешает мне поучиться всему этому».

Стал он учиться и постиг все эти премудрости. И тут вспомнил он слова своего умного друга, который утверждал, что никогда не достичь простаку той мудрости, которой он, умник, обладает. «Вот я и сравнялся в учености со своим товарищем», — подумал простак. И все же, несмотря на все премудрости, которыми он овладел, оставался простак таким же простодушным, как и прежде.

Тут царь снова вспомнил о нем и велел губернатору-простаку явиться во дворец; и поехал тот к царю.

Поначалу говорил с ним царь о делах его губернии и увидел, что тот управляет провинцией разумно и справедливо, не прибегая ко лжи и обману, и это ему очень понравилось.

Стал тут царь говорить о разных мудреных вещах, перешел на иностранные языки — но простак и здесь оказался на высоте, поддержав умную беседу. Еще больше прежнего расположился к нему царь и подумал: «Этот человек очень умен, но жизнь его проста и бесхитростна». Так понравился царю простак, что сделал он его своим первым министром и дал ему во владение город. Приказал царь обнести этот город красивой крепостной стеной, чтобы был он достойной резиденцией такому высокому сановнику. Получил простак от царя грамоту о своем назначении и вступил в новую должность. Построили для него роскошный дворец в том месте, на которое указал царь, и стал простак первым министром.

А умник, когда получил письмо от царя, сказал посланнику:
— Оставайся-ка у меня ночевать, мы поговорим с тобой и все обдумаем.

Вечером устроил он в честь гонца богатый ужин и, сидя за столом, стал рассуждать, призвав на помощь всю свою мудрость: «Что бы это могло означать — сам великий царь посылает за мной, таким незначительным человеком! Кто я такой, чтобы царь захотел меня видеть? Что он и что я по сравнению с ним, таким великим и таким могучим! В голове не укладывается, чтобы сам царь пожелал со мной встретиться! Может быть, понадобился ему мой ум? Так разве не хватает у него своих мудрецов? Он ведь и сам весьма мудр. В чем же дело? Почему он все-таки послал за мной?» недоумевал умник. И сказал он гонцу:
— Знаешь ли, о чем я подумал? Нет на свете никакого царя! Люди ошибаются, полагая, что есть над ними владыка. Посуди сам, как может быть такое: весь мир признает над собою власть одного человека, которого считает царем! Нет и не может быть никакого царя на свете!

Ответил ему умный посланник:
— Ведь я же привез тебе письмо от государя!
— Ты получил это письмо прямо из царских рук?
— Нет, мне передал его другой придворный.
— Вот видишь! Согласись теперь, что я прав: никакого царя не существует! Вот сам ты — столичный житель и вырос там. Случалось ли тебе видеть царя?
— Нет, — ответил гонец.
— Теперь ты видишь, что я прав! — воскликнул умник. — Если даже ты этого царя ни разу не видел, значит, его не существует вовсе!
— Если ты прав, то кто же управляет государством?
— Это-то я объясню тебе без труда, потому что разбираюсь в таких делах: жил я в других странах и в Италии побывал. А там обычай такой: есть у них семьдесят сенаторов, и управляют они страной в течение определенного времени, после чего народ назначает сенаторами новых людей.

Такое впечатление произвели на гонца эти речи, что в конце концов он согласился с умником: конечно, никакого царя в мире не существует.

— Завтра утром, — сказал умник посланцу, — я докажу тебе свою правоту.

Встал он на рассвете, разбудил своего гостя и сказал ему:
— Пойдем-ка на улицу, и ты сам убедишься, что весь мир заблуждается и никакого царя над нами нет.
Пошли они на базар, встретили там солдата и остановили его:
— Скажи-ка нам, кому ты служишь?
— Царю! — ответил тот.
— А ты хоть раз в своей жизни его видел?
— Нет, — ответил солдат.
— Ну не глупость ли это! — воскликнул умник, обращаясь к гонцу. — Он служит, сам не зная кому!

Расставшись с солдатом, подошли они к одному офицеру, разговорились с ним и потом спросили:
— Кому ты служишь?
— Царю! — ответил тот.
— А ты видел его когда-нибудь?
— Никогда не видел, — сказал офицер.
Воскликнул тут умник, обращаясь к посланцу: — Ну, теперь ты убедился наконец, что все они заблуждаются? Нет на свете никакого царя!
— И согласился с ним посланник.
— Поедем-ка мы с тобой путешествовать, — предложил ему умник, — и увидишь ты, что весь мир одурачен этой ерундой.

И отправились оба странствовать по свету.

В каждом селении, куда бы ни приезжали путники, находили они заблуждавшихся людей и доумничались до того, что в глупости своей решили: все люди вокруг них ошибаются. Эта история с царем, которого, по их мнению, не существовало, вошла у них в поговорку; и когда встречали они кого-то, кто ошибался в чем-то, то говорили: «Он так же прав в этом, как если бы утверждал, что существует царь».

Путешествовали они по свету, пока не растратили все, что у них было, и вынуждены были продать сначала одну лошадь, затем другую — пока не остались они без лошадей. Пришлось им продолжать свой путь пешком. Изучали они окружающий их мир и все время находили подтверждение тому, что все человечество заблуждается.

Обнищали они до последней степени, и никто вокруг не обращал на двух бродяг никакого внимания.

Так и бродили они, пока не попали в город, где правил простак, ставший первым министром. И жил в этом месте великий чудотворец, обладавший знанием тайного, святого Имени Б-га. Пользовался он в городе большим почетом, так как чудеса его были известны всем, и даже вельможи относились к нему с уважением.

Бродили умники по этому городу и дошли до дома, в котором жил чудотворец. Увидели они множество колясок возле подъезда — сорок или даже пятьдесят, — в которых сидели больные, приехавшие к праведнику за исцелением.

Решил умник, что в этом доме живет лекарь, и так как был он сам великим врачевателем, решил войти, чтобы познакомиться с хозяином. Спросил он: — Кто живет здесь?
Ответили ему: — Чудотворец.
Услышав это, расхохотался умник и сказал своему спутнику: — Еще одна ложь и глупость! Это еще большая чушь, чем сказка про царя. Я, братец, докажу тебе, что и это — обман. И как только люди позволяют морочить себе голову!

Тем временем проголодались оба; порывшись в карманах, обнаружили они у себя несколько грошей и зашли в харчевню, где за эти деньги можно было получить обед. Когда принесли им заказанное, принялись они за еду и в застольной беседе насмехались оба над обманщиком-чудотворцем и над простофилями, которые позволяют себя надувать. Услыхал их речи хозяин харчевни и не на шутку рассердился, ведь этого праведника весь город уважал. Сказал он им:
— Доедайте-ка свой обед и убирайтесь отсюда!

Между тем в харчевню вошел сын того самого чудотворца, и двое умников продолжали смеяться над отцом в присутствии сына.

Закричал хозяин: — Как смеете вы насмехаться над великим человеком при его сыне!

Поколотил их хозяин и вытолкал из своего заведения взашей.

Оскорбились умники и вознамерились подать на обидчика в суд. Решили они поговорить с хозяином дома, где оставили свои пожитки, посоветоваться с ним, куда следует подать жалобу на хозяина харчевни, который их побил. Рассказали они ему о том, как тот обошелся с ними, и когда их хозяин спросил, что было причиной побоев, ответили, что в разговоре между собой ругали чудотворца.

Ответил им хозяин: — Конечно, нехорошо бить людей. Но и вы поступили неправильно: не следовало вам плохо отзываться о таком великом человеке — ведь все мы здесь его очень уважаем.

Увидели умники, что и этот заблуждается; ушли они от него и попали, ища справедливость, к какому-то чиновнику-нееврею. Рассказали они ему о том, что их избили, и когда тот спросил их: «За что?» — ответили, что за нелестный отзыв о праведнике. Возмутился тут чиновник, жестоко избил их и вытолкал в шею.

Ушли они оттуда и направились со своей жалобой выше по инстанциям — но нигде не удавалось им добиться справедливого суда, наоборот: в каждом месте их крепко поколачивали. Так дошли они до самого первого министра.

Доложили простаку стражники, охранявшие министерский дворец, что какой-то человек просит принять его. Приказал министр пропустить просителя. Как только увидел министр умника — моментально его узнал; но умник не сразу признал в таком большом сановнике своего приятеля-простака.

Сказал тут ему министр: — Ну, видишь теперь, к чему привела меня моя простота? Видишь, на какую высоту она меня вознесла? А до чего довела тебя твоя философия?
Воскликнул умник: — Это ты, друг мой простак? Ну, о нас с тобой мы побеседуем позже, а пока помоги мне добиться справедливости: меня избили!
— За что? — спросил простак.
— За то, что я говорил о чудотворце, что он лжец и мошенник.
— Так ты до сих пор продолжаешь умничать! — воскликнул простак. Вспомни-ка: однажды ты сказал, что со мной сравняться без труда сможешь, а я с тобой — никогда. Теперь-то ты видишь, что я тебя в мудрости давно догнал, а ты к простоте моей до сих пор не пришел!

И теперь я вижу, что простоты тебе достичь нелегко. Но так как, несмотря ни на что, простак знавал умника еще в те времена, когда тот был большим человеком, приказал он доставить приятелю новое платье и пригласил его остаться во дворце на обед. Стал умник в застольной беседе убеждать простака, что никакого царя на свете нет.

Воскликнул тут простак: — Что ты глупости говоришь! Я видел его собственными глазами!
Ответил ему умник со смехом: — Ты уверен, что это был царь? Ты знаком с ним лично? Ты знал его отца, его деда? Ты убежден, что они были царями? Откуда же тебе известно, что он и вправду царь? Люди сказали тебе об этом и обманули тебя!

Простак был огорчен тем, что не верит его товарищ в существование царя. В это время вошел к ним какой-то человек и сказал: — Дьявол требует вас к себе!

Перепугался простак, побежал к жене и рассказал ей, трепеща от страха, что сам Сатана позвал его. Посоветовала ему жена послать за чудотворцем. Пришел тот, и дал простаку разные амулеты, которые должны были послужить ему защитой, и сказал: — Теперь тебе бояться нечего!

Успокоился простак, во всем доверявший праведнику, и вернулся к своему другу. Спросил его умник: — Чего ты испугался?
Ответил простак: — Я испугался дьявола, который позвал нас к себе.
Рассмеялся умник и сказал: — Ты веришь в существование дьявола?
— Кто же тогда за нами послал? — спросил простак.
— Это был мой брат! — ответил умник. — Он хотел меня увидеть и специально подстроил все это.
— Если это и вправду так, — сказал простак, — то как же его посланцу удалось миновать всю стражу?
— Он их просто подкупил! А те, если ты спросишь их, соврут, что никого не видели. В этот момент вновь вошел к ним кто-то и сказал: — Дьявол требует вас к себе!
Совсем не испугался на этот раз простак, ведь была у него теперь защита от Сатаны, которую получил он от чудотворца, и обратился к умнику: — Ну, что ты скажешь теперь?
Ответил тот: — Я тебе объясню: мой брат сердит на меня и подстроил все это, чтобы меня напугать.
Встал тут умник и спросил вошедшего: — Как выглядит тот, кто послал за нами? Какого цвета у него волосы? Опиши нам его облик!

Ответил посланец на все его вопросы.

— Он в точности описал нам моего брата! — воскликнул умник.
— Ты собираешься пойти к нему? — спросил его простак.
— Пойду! Только дай мне на всякий случай с собою нескольких стражников, чтобы в дороге меня никто не обидел.

Дал ему простак охрану, и увел с собой черт обоих умников.
Когда через какое-то время вернулись стражники к первому министру, тот спросил их: — Где же те двое, охранять которых я вас послал?

Ответили стражники, что люди эти по дороге как сквозь землю провалились. А дело было так: схватил обоих умников посланец дьявола и перенес их на какое-то болото, посреди которого восседал на троне сам Сатана. Такой густой и вязкой была трясина, что умники не могли в ней и шагу ступить. Закричали они тут: — Злодеи! За что вы нас мучаете! Нет на свете никакого дьявола, а вы просто разбойники и издеваетесь над нами, безвинными!
Сидели оба умника в болотной грязи и обсуждали происшедшее с ними.

— Это просто какие-то бандиты, — решили они, наверное, мы когда-то с ними повздорили, и сейчас они мстят нам!

Провели умники в этом болоте много лет; мучили их там черти и издевались над ними нещадно. И вот как-то раз проходил простак возле дома, где жил чудотворец; вспомнил он о своем пропавшем друге и решил зайти к праведнику. Почтительно поклонившись ему, спросил первый министр: — Не мог бы ты показать мне моего друга, умника, и не согласился бы ты вытащить его из лап Сатаны? Помнишь, я рассказывал тебе о нем: когда дьявол послал за нами, унес его черт, и с тех пор я ни разу его не видел.
— Я помню его и исполню то, о чем ты просишь, — сказал чудотворец. Только пойдем туда лишь мы с тобой, без сопровождающих.

И не успел простак опомниться, как оказались они у того болота и увидели умников, сидящих в трясине. Завидев первого министра, закричал его приятель: — Взгляни, братец: мучают меня эти злодеи и издеваются надо мной, а я ни в чем не виноват!

— Даже тут ты продолжаешь умничать и ни во что верить не желаешь! воскликнул первый министр. — И еще утверждаешь, что твои мучители — это люди! Смотри теперь, как тот самый чудотворец, в могущество которого ты не верил, докажет тебе, что лишь в его руках ваше спасение! Тогда вы поймете наконец, в чем истина!

Попросил простак праведника спасти умников и сделать так, чтобы убедились они в том, что находились у Сатаны, а не у простых разбойников. Не успели умники и глазом моргнуть, как оказались на сухом месте; болото исчезло, и черти, их мучители, обратились в прах. Открылась тут, наконец, умнику истина, и пришлось ему объявить на весь мир, что существуют на свете и чудотворец, и царь …

Комментарий к рассказу «Мудрец и простак»

Эта история отличается от других пространных историй тем, что ее центральный мотив не окутан покрывалом аллегорий и символов. Он прост и ясен от начала до конца. Вместе с тем повествование насыщено символами и намеками, чей смысл необходим для его понимания и важен для уяснения ряда исторических и иных аллюзий, к которым прибегает автор.

Тема простоты и наивности вообще занимает видное место в философии раби Нахмана. В истории «Мудрец и простак» автор облекает свою концепцию в литературную форму, однако в других сочинениях, а в особенности — в беседах со своими последователями, он предстает рьяным проповедником простой веры и преданности Б-гу, бесхитростной и не замутненной «мудрствованиями».

Раби Нахман различал два жизненных пути: путь простоты и путь интеллектуального постижения. Из его сочинений явствует, что он понимал суть обоих, видел препятствия и ловушки, расставленные на каждом из них. И при всем том раби Нахман, не колеблясь, отдавал предпочтение простосердечию и бесхитростности, несмотря на все трудности и проблемы, сопряженные с подобным выбором.

Многозначность понятия хохма («мудрость») на иврите немало запутывает дело, ибо включает способность к пониманию и разумению, глубокие знания, почерпнутые в различных сферах, а также духовный дар выдающейся интеллектуальной мощи. Похоже, что раби Нахман готов отказаться от мудрости во всех смыслах, чтобы избежать опасностей, таящихся в ней.

Основной конфликт в истории о мудреце и простаке — не противопоставление знания и невежества. Это конфликт между двумя сторонами души, двумя склонностями — потребностью доискиваться до корня и сути всех вещей и способностью принимать их такими, какие они есть. Раби Нахман идентифицирует мудрость с интеллектуальным беспокойством, с духом исследования, побуждающим к сопоставлениям, к обнаружению причин и корней. Он убежден, что подобная мудрость чревата саморазрушением и губительна для своего обладателя, ибо увлекает его в пропасть скептицизма, откуда нет возврата (см. «Ликутей-Маhаран», «И пришел к фараону…»). Страсть к интеллектуальному постижению обкрадывает человека, лишая его способности наслаждаться жизнью и чувствовать себя счастливым, и в конце концов приводит к вероотступничеству. Раби Нахман говорил: «Амалек был философом и ученым» («Ликутей-Маhаран», 19; Амалек в еврейской традиции является носителем абсолютного зла, не способным к раскаянию. — Прим. пер.). Он не был единственным, кто придерживался подобной точки зрения. Ее разделял, в частности, двоюродный брат раби Нахмана раби Шнеур-Залман из Ляд, основатель хасидского движения Хабад. Ему принадлежит изречение: Гиматрия (числовое значение) слова «Амалек» та же, что у слова софек «сомнение».

По этой причине раби Нахман был сторонником другого пути: пути бесхитростного служения и непосредственного восприятия вещей и событий в их простом смысле. Он проповедовал необходимость простой веры, добрых дел и изучения Торы без рефлексии и сомнений, путь, при котором изучающий не ищет в ней скрытые смыслы, неявные ассоциации и не дает оценок. Понятно, что это означает отказ от многих позитивных достижений и ценностей. Однако раби Нахман полагал, что безграничная доверчивость все же лучше скептицизма, отрицающего вместе с заблуждениями и истину. У него не было ни малейших сомнений в том, что именно такой путь должен избрать каждый. Правда, он не исключал того, что, достигнув совершенной целостности и простоты, человек вправе продолжить поиск по ту сторону наивной веры (см. об этом его статью «И пришел к фараону…», а также эту историю). Однако начинать надо именно с простоты, и здесь не может быть компромиссов. И здесь раби Нахман со всей категоричностью следует словам псалма: «И я невеждой [был] и не понял, скотом был я пред Тобой. А я всегда с Тобой, Ты держишь меня за правую руку мою» («Теhилим» — «Псалмы», 73:22, 23).

При всем том, хотя именно простак является положительным героем истории, его образ достаточно стереотипен, тогда как образ мудреца отличается глубиной и жизненностью изображения. Наделенный способностью к постижению и тонкостью чувств, мудрец поднимается по ступеням мудрости. Вопреки авторской иронии и даже, в известной мере, враждебности, нетрудно заметить, что мудрец ближе автору, чем простак. Муки и боль первого знакомы ему не понаслышке, чувствуется, что раби Нахман сам пережил их.

В истории «Мудрец и простак» раби Нахман выразил не только свое отношение к двум путям духовного развития, но — хотя и неявно, в символической форме — и свою точку зрения на соответствующие тенденции в иудаизме. Пожалуй, он был единственным мыслителем нового времени, осмелившимся открыто критиковать еврейских философов-рационалистов, чей авторитет считался непререкаемым. Более того, он отрицал всю еврейскую философию в целом, не ограничиваясь отдельными ее течениями. Сказочный мудрец, начинавший как философ-рационалист, кончил полным отступничеством, и это не было случайностью, ибо раби Нахман утверждал, что к такому итогу закономерно приводит всякая философия. Подобная участь — завуалированный или явный отход от веры — постигла всех, кто пытался рассматривать иудаизм с философских позиций. Два домовладельца, родители мудреца и простака, символизируют в истории два главных течения в иудаизме. Оба богаты, оба владеют «большими домами», т.е. великим духовным и интеллектуальным наследием еврейской традиции, передаваемым из поколения в поколение (ср. «…создал Он им дома»; «Шмот», 1:21, и комментарии к этому месту: «дома» священничество и царство). В каждом доме рождаются сыновья, воспринимающие традицию отцов и становящиеся ее носителями, — и так из рода в род. Два таких сына избраны раби Нахманом в качестве главных героев его рассказа. Они отличаются друг от друга своим душевным устройством; каждый черпает душевные силы из собственного источника. Раби Нахман подчеркивает, что простодушная доверчивость простака вовсе не синоним глупости. Это особенно важно отметить, поскольку в хасидизме глупость рассматривается не как врожденный порок, а как приобретенное уродство, граничащее с грехом. Простота — даже такая поистине безграничная, какой в истории наделен простак, — отличается от глупости прежде всего тем, что сознает себя, свои границы. Простак понимает свою наивность, признает ограниченность своего разума и знает, что он не мудрец. Глупец же, напротив, не сознает своей ограниченности. Глупость его потому и бросается в глаза, что он считает себя мудрецом.

Но существуют и более глубокие различия. Простоту отличает наивность восприятия, незамысловатое, примитивное понимание вещей. Однако в подобном восприятии отсутствует искажение, простота защищает его от фальсификации. Вера простака и его восприятие мира наивны, но совсем не обязательно ошибочны. Глупость же, напротив, всегда искривление истины, запутывание и искажение вещей. Недаром сказали мудрецы: «Всякий гордец глуп». Глупость не тождественна непониманию и тем более неведению, ибо сведущий и весьма образованный человек может, тем не менее, оставаться глупцом. Глупость искажает и калечит предметы, подгоняя их под свои ограниченные мерки и ущербные представления. В каком-то смысле, чем больше учится и совершенствуется глупец, тем сильнее становится его способность искажать реальность и уродовать факты. Корень глупости — несоответствие представлений истине, которую глупец игнорирует или не ведает о ней.

Два сына любят друг друга. Это чувство, конечно, необходимо для сюжетной связи, на которой держится повествование, однако такая странная дружба встречается и в жизни. Два антипода тянутся один к другому, хотя, в сущности, не способны на взаимное понимание. Психологическое объяснение этого феномена в том, что антиподы в определенной мере дополняют друг друга. В истории о простаке и мудреце их дружба имеет и более глубокий подтекст: оба они, каждый в своем роде, — незаурядные представители своей школы: выдающийся мудрец и редкостный простак. Оба выделяются своей незаурядностью среди окружающей посредственности.

Можно сказать, что перед мудрецом и простаком стоят одни и те же проблемы, и — отдают они себе отчет в этом или нет — их сближает общая чувствительность к этим проблемам. Это так, несмотря на то, что способ их решения у каждого свой, и эти способы противоположны. Однако в отличие от массы людей, никак не ощущающих этих проблем и не желающих решать их, оба стоят рядом.

Дома

Сыновья, выросшие в двух великих домах, символизирующих еврейское духовное достояние, сохраняемое традицией и передаваемое из рода в род, видят, как дома их начинают оскудевать. Раби Нахман предвидел кризис традиционных форм иудаизма и предсказал его трагедию в нескольких историях, где отцы разоряются или умирают, ничего не оставив сыновьям. Впрочем, духовное оскудение и деградация не обязательно присущи каким-то определенным эпохам. В любое время два выведенных раби Нахманом типа — мудрец и простак переживают сомнения и колебания в своем отношении к еврейскому наследию. Они видят духовное обеднение иудаизма и считают это трагедией.

Деградация выражается в измельчании от поколения к поколению мыслителей, общественных деятелей, праведников и вождей еврейского народа. В истории «Мудрец и простак» домовладельцы полностью разоряются и могут завещать своим сыновьям только сами дома. Пустые дома символизируют формально сохранившуюся традицию, в которой не осталось ничего, способного утолить духовную жажду. Правда, стены крепки и надежны и дома могли бы послужить роскошным жилищем тому, кто возвратит им утраченное содержимое. Когда сыновья достигают той степени зрелости и полноты самосознания, которая предполагает способность нести ответственность за свое будущее, отцы и главы домов открывают им, что «дома» переживают тяжелый кризис. Отныне каждому предстоит самому прокладывать путь, рассчитывая на собственные силы.

Путь мудреца

Пока простак, о котором речь пойдет в будущем, остается поблизости от родного дома, занявшись нехитрым и малопочетным ремеслом, — оскудение дома мало что для него изменило, разве что обрекло на лишения и насмешки, мудрец отправляется в путь. Его толкает разочарование в полученном от отца наследстве, пустом доме, и он решает отправиться на поиски лучшей жизни. Его путь характерен для самоучек всех времен. Дома он ощущает давящую атмосферу провинциальности и решает покинуть убогое местечко, чтобы в мире открытых возможностей найти себе достойное занятие, приносящее удовлетворение и почет.

Важно отметить, что мудрец вовсе не восстает против наследия отцов. Он покидает родной дом отнюдь не потому, что испытывает отвращение к унаследованной традиции. Более того, отправиться на поиски его побуждает отец, признавшись в своей нищете и беспомощности. И потому, когда мудрец покидает отчий кров, в этом нет и намека на желание порвать с ним и никогда более не возвращаться. Отправляясь в большой мир, он рассчитывает вернуться.

Как многие любители приключений, ведомые любознательностью и жаждой успеха, мудрец принимается за первую же случайную работу. Она подворачивается ему тотчас по выходе из родного местечка на тракт, ведущий в столичный город Варшаву. Нанявшись в услужение, он преуспевает благодаря своей сметливости и удачливости — качествам, постоянно сопутствующим ему в дальнейшем. Успех позволяет мудрецу оставаться при своей должности сколько он пожелает. Однако в оживленной столице пробуждается другое свойство характера, которому отныне суждено предопределять его судьбу, — постоянное беспокойство в сочетании с безудержным любопытством. Ему непременно надо узнать, хороши ли люди, с которыми он прибыл в Варшаву, и существует ли служба приличнее, чем у него. Этот малозаметный штрих выдает его натуру. Он постоянно что-то выведывает и высматривает, и даже когда выясняется, что купцы — его хозяева — достойные и добродетельные люди, мудрец все же решает оставить должность слуги, ибо в ней есть нечто недостойное. К тому же он может рассчитывать на службу получше. С этого начинается полный мучений путь человека, которому ненасытная любознательность и жажда перемен не позволяют удовлетвориться достигнутым. Вечные поиски лучшего бросают мудреца с места на место.

Сперва он решает стать рассыльным в лавке. Его прельщает нарядная ливрея рассыльного. И тут ему приходится впервые испытать пчелиный укус разочарования. Судьба еще не раз будет вонзать в него свое издевательское жало. Дело в том, что мудреца очаровывает мишура, внешний блеск, за которым скрывается пустота. Однако даже для приобретения нарядной одежды необходимо изрядно потрудиться, и возвышение происходит медленно, ступень за ступенью. И вот, поскольку служба рассыльного оказывается отнюдь не легкой и не способна его обеспечить, мудрец, «будучи философом и умницей», опять решает поискать что-нибудь получше. Раби Нахман даже не пытается скрыть издевательскую усмешку, которая появляется на его губах всякий раз, когда речь заходит о талантах и честолюбивых претензиях мудреца, о его «философских» доводах и рассуждениях. Хотя философ стоит лишь в начале пути, образ его мысли уже достаточно определился, чтобы разглядеть принципиальное отличие мудреца от простака. Мудрец отказывается принимать вещи такими, как они есть и стремится заглянуть в глубь явлений. Мудрец остается прагматиком: до поры до времени его житейская мечта проста — обзавестись семьей. Однако, придя к выводу, что жениться ему рановато, мудрец ставит перед собой промежуточную цель насытить глаза созерцанием мира. Им движут любопытство и жажда знаний — главная его страсть. Эта страсть гонит юношу с места на место, лишает чувства удовлетворенности достигнутым, мешает наслаждаться скромным человеческим счастьем, в отличие от простака. Мудрец отправляется в дальние страны, чтобы снискать дополнительную мудрость, обогатиться новыми знаниями. Не будем забывать, что ход его мысли вращается вокруг оси сравнительного анализа. Установление иерархии сущностей — важный момент его философии. Эта особенность мудреца еще будет подчеркнута. Мудрец стремится сравнивать, сопоставлять одно с другим и все со всем. Путешествуя по городам и странам, он получает обильную пищу для своих сравнений и выводов. Каковы бы ни были эти выводы, именно они побуждают его к полному пересмотру изначальной системы религиозных ценностей и понятий.

Мудрец остается прагматиком, он по-прежнему ищет себе достойное занятие и вначале останавливает свой выбор на искусстве золотых дел мастера. В этом выборе заключена неявная насмешка над его философией, ведь мудреца снова, как и в предыдущий раз, привлекла блестящая видимость — на сей раз не хозяйской ливреи, а чужих драгоценностей. Ремесло золотых дел мастера требует мудрости и причастно к роскоши и богатству — и то, и другое притягивает мудреца. Ему удается в кратчайший срок овладеть секретами мастерства и превзойти своих учителей. Быть может, в словах о молниеносных успехах юноши скрывается немалая толика авторской иронии. Но даже если мы примем его успехи за чистую монету, это не изменит смысла происходящего. Второе ремесло, изученное мудрецом, осеняет мастера еще более ярким блеском — мудрец становится ювелиром. Однако мудрости свойственно предвидение, а оно порождает страх перед будущим. Решив обезопасить себя от превратностей моды, мудрец берется за изучение такого ремесла, которое никогда не будет в пренебрежении у людей — он изучает медицину. Разумеется, искусство врача дается ему с той же легкостью, что и все остальные. Овладев им, мудрец достигает совершенной мудрости. Ее дают жизненный опыт, приобретенные ремесла, изученные науки и познания в медицине.

Мудрец — это человек, стремящийся достичь веры путем исследований и философских построений. Такой человек должен много путешествовать — причем неважно, о каких путешествиях идет речь, из страны в страну или в мире человеческой мысли, в мире книг. Мудрец сравнивает, сопоставляет, выстраивает релятивистскую систему отношений. Он постигает, что все в мире относительно. И хотя внешне он все еще верен своим корням и вроде бы не оставил намерения завести семью, его преданность цели, как мы еще убедимся, все больше ослабевает. Если взглянуть на сказанное выше несколько иначе, мы увидим мудреца, который подходит к иудаизму и его проблемам с философских, исследовательских позиций. Завершив дальнее плавание в море Талмуда и еврейской литературы, он обращается к искусствам. Его духовный дар именуется «мастерством золотых дел», ибо великая сила искусства позволяет мудрецу отливать из золота духа прекрасные, совершенные образцы истолкований Торы, в которой он открывает немало нового. Вторая профессия мудреца — огранка драгоценных камней — также связана с одной из традиций иудаизма: традицией иносказаний и притч. И на этом поприще изделия его рук выше всяких похвал. И, наконец, мудрец становится врачом — целителем духа. Постигнув все эти науки и искусства, мудрец становится мудрецом и в еврейском понимании учителем, раби, талмид-хахамом.

Первый кризис, переживаемый мудрецом, порожден гордыней. Его гордость далека от претенциозности глупца, она питается сознанием своего действительного превосходства над людьми. Это превосходство — причина терзаний мудреца, ибо оно обрекает его на одиночество в мире. Таким образом, выясняется, что мудрость таит в себе не только преимущества. Она имеет и недостатки. С этого момента начинается отсчет горестного пути мудреца, ибо «с умножением мудрости умножается скорбь».

Мудрость сама доставляет страдания своему обладателю, и к этим страданиям прибавляются муки одиночества. Духовный мир мудреца самодостаточен, но как бы он ни был велик, он все же неполон, ибо в нем нет места другому. Мудрец изолирован от людей. Вопреки своей мудрости, несмотря на то, что люди нуждаются в нем, он превращается в изгоя человеческого общества, который не выносит людей и не может найти себе места среди них. Мечта о возвращении в родное местечко — осколок его прежней личности, чудом уцелевший с того времени, когда он еще не стал мудрецом. Но и эта мечта теперь лишь усугубляет страдания.

Простак

Раби Нахман не пытается приукрасить своего героя или скрыть его недостатки. Простодушие простака простирается до мыслимых пределов наивности. Круглое невежество его также впечатляет. Несмотря на то, что он осмотрительно выбрал ремесло сапожника, отнюдь не требующее гениальности, даже на этом скромном поприще бедняга не может похвалиться достижениями. Недостаток умения и сноровки не позволяет ему иметь приличный заработок, и чтобы хоть как-то прокормиться, простак должен трудиться день и ночь. Даже ест и пьет он, не прекращая работы.

Это напоминает извинения простодушного праведника за то, что он посвящает служению Всевышнему всю свою жизнь, в то время как ученому мудрецу, конечно, не приходится тратить на это много времени. «Действительно, — говорит простак, — его труд легче моего, но мне-то в жизни ничему такому не научиться». Даже то немногое, что дается простаку, он приобретает ценой непрестанных усилий, трудясь день и ночь, ибо его умственные способности ограничены. Потому-то и нет у него времени нормально поесть, и он наспех перекусывает за работой. Это напоминает истории о многих прославленных цадиках, в том числе и о самом Бааль-Шем-Тове, чей образ иногда проглядывает за наивностью простака. Вечно занятые, поглощенные служением, праведники часто забывали поесть, особенно Бешт, перехватывавший кусок на лету, не отрываясь от своего дела — служения Всевышнему на всех путях.

В простаке соединились несколько образов. Самый яркий и очевидный, послуживший, как видно, прообразом, — это библейский патриарх Ханох, каким он предстает в мидраше. За свою праведность Ханох, как известно, удостоился при жизни уподобления ангелу и служения пред ликом Всевышнего. Об этом рассказывают несколько известных мидрашей. Мидраш говорит, что Ханох занимался сапожным ремеслом и за каждую пару пошитых сандалий благословлял Всевышнего: «Благословенно славное имя царства Его во веки веков!» Простак тоже тачает обувь. И хотя изделия его рук далеки от совершенства и весьма неказисты, он вкладывает в них все старание, всю душу и тем вызывает расположение и отклик Всевидящего. Простодушное и не слишком умелое служение оказывается наивысшим. Именно благодаря этому простак удостаивается своей должности царского «министра внутренних дел». (В оригинале игра слов: «ангел служения» и «министр внутренних дел» не различаются по написанию. — Прим. пер.).

В первую очередь следует обратить внимание на характерную черту простака: он умеет радоваться — и радуется постоянно. Хасидизм усматривает в радости неиссякаемый источник блага. Поэтому радость простака придает его служению большую ценность. Если бы не она, тот давно бы отчаялся, занимаясь изнурительным трудом, приносящим столь мизерную плату. Радость позволяет ему существовать и наполняет его жизнь довольством. Простаку живется лучше всех и уж конечно лучше, чем мудрецу. Он ест самую простую пищу, но она кажется ему самой изысканной и дает повод для радости. Как тут не вспомнить слова мудрецов: «Кто богат? Тот, кто доволен своим уделом». И поскольку простак именно таков — нет никого богаче его. Он не только смакует хлеб так, как другой смакует изысканные деликатесы, — простак и в самом деле чувствует в нем вкус самых роскошных яств. Своим примером он иллюстрирует то положение, что наслаждение жизнью зависит в первую очередь от самого человека. И если человек умеет радоваться тому, что у него есть, жизнь и в самом деле одаряет его всем лучшим, что имеет. Присутствует здесь и намек на ман — манну небесную, чей вкус зависел от пристрастий едока, изменяясь в соответствии с ними. Простак уподоблен тем, кто питался от щедрот Всевышнего, принимая свой хлеб насущный прямо из Его рук.

Точно так же обстоит дело с одеждой. Поношенный полушубок заменяет простаку целый гардероб, ибо ему этого достаточно. И что еще более важно (как мы убедимся, это вообще главное свойство простака) — он не нуждается в других для удовлетворения своих потребностей. Обо всех своих нуждах простак в состоянии позаботиться сам и всегда довольствуется тем, что имеет.

Рассказ о простаке постоянно перекликается с историями о раби Йегуде, одном из мудрецов Талмуда. У жены раби Йегуды также было только одно платье. Один из ученых позднейшего времени замечает, что вопросы, затруднявшие раби Йегуду, мудрецы следующих за ним поколений разрешили с легкостью. Раби Йегуда, разуваясь перед молитвой, повторял: «Вот мы все вопим да вопим, а нет никого, кто бы внимал нам». А смысл всего этого в том, что «Милосердный ищет искренних» (см. трактаты «Брахот» и «Таанит»).

По окончании работы сердце простака наполняется радостью и гордостью творца, хотя автор, оставаясь верным правде, не забывает упомянуть, что башмак, сшитый простаком, был треугольным. Но тот, вертя его в руках, прямо лучился счастьем (см. «Ялкут Маhаран», 44. Там подробно говорится об «излишнем копании» в том, действительно ли заповедь исполнена наилучшим образом. Это, по мнению автора, происки «злого начала»).

Здесь отразилась еще одна черта простака: его почти абсолютная некритичность к себе и другим. Ведь критическое отношение зиждется на сравнении, причем шкала ценности привнесена извне. В то же время простак совершенный интроверт, собственное содержание заполняет его целиком. И потому для безмятежной радости и творческого удовлетворения ему довольно сознания того, что труд завершен, башмак готов. Раби Нахман прозрачно намекает на то, что в действительности речь идет о молитве.

Хотя ряд аспектов молитвы простака страдает серьезными изъянами, ему самому она представляется совершенной. Он не замечает в ней никаких недостатков, и потому ему нет нужды беспокоиться: самокопание так же чуждо простаку, как и самокритика.

Жена пытается заронить в его душу зерно сомнения: если башмак действительно так хорош, почему же мастеру платят вдвое меньше других ремесленников? Однако сравнение ничего не говорит простаку: у них, мол, свои дела, а у меня свои. Невозможно заставить его сравнивать. Ведь каждый человек это целый мир, а разве можно измерить миры? Служение содержание человеческой жизни в целом, и, само собой, каждый человек и плоды его труда обладают собственной ценностью, несравнимой с другими.

Простак оценивает служение с точки зрения внутренней целесообразности: что оно дает самому человеку? Пока работа приносит мастеру пользу, он может существовать благодаря ей. Таким образом, основное позитивное содержание работы в том, что она кормит, а все остальное не имеет значения. Каждая пошитая пара башмаков приносит в дом деньги, и только это важно. Такая оппозиция простака выражает его отношение к жизни: следует делать добрые дела, не раздумывая, ибо они тотчас приносят награду, и не имеет никакого смысла тратить время на размышления о том, где и как можно было бы заработать побольше. Как сказано: «Если есть возможность исполнить заповедь — не упусти ее».

Неудивительно, что такая колоритная личность как простак служит постоянным объектом шуток и издевательств. Насмешники, глумящиеся над простодушным праведником, часто фигурируют в наших источниках — в Танахе, особенно в псалмах. Они видят в образе жизни, вере и простосердечии праведника признаки умопомешательства (см. «Теhилим», 69 и др.).

Легковерие простака всякому бросается в глаза, и любой норовит провести и обмануть его. Однако простак даже не пытается отнестись к тому, что ему говорят, критически. (С нашей точки зрения подобная попытка перечеркнула бы в нем простодушие.) Насмешники заверяют его, что на сей раз говорят всерьез, и он охотно вступает в беседу, будто печальный опыт ничему его не научил.

Простак воистину беспредельно доверчив. Однако раби Нахман относится к таким людям с большой симпатией. Он убежден, что человеку лучше верить во все, что угодно, в том числе и в пустые бессмысленные вещи, чем вообще ни во что не верить. Да, простак верит всему, что ему говорят, но он верит также и в истину. И это — главное. Более того, недаром сказано, что «Г-сподь хранит простодушных», ибо именно такой простак в конечном итоге удостоится наибольшей близости ко Всевышнему. Так изначально устроен мир.

Некая критическая и даже обвиняющая нотка слышится в ответе простака умникам, потешающимся над ним: быть умнее меня — невелика заслуга. Но если ты, при всем своем уме, надо мной, дураком, смеешься, значит, ты сам неумен. Простак понимает, что издевательства над ним выдают глупость насмешников, которые немногим умнее него.

Мудрец и простак

Старые друзья встречаются вновь, но отношения между ними, разумеется, не могут оставаться прежними. Простак испытывает огромное уважение к другу, которое, впрочем, не мешает любви и даже обожанию — ведь тот стал прославленным мудрецом! Вместе с земляками он спешит навстречу мудрецу, чтобы приветствовать его. Отношение мудреца к другу детства более сложное. С одной стороны, он гнушается простаком, которого считает умалишенным. С другой стороны, его влечет к нему нечто большее, чем сентиментальные воспоминания о прошлой дружбе: ведь простак на свой лад решил проблемы, стоявшие перед обоими.

Мучения мудреца возобновляются тотчас по приезде в родной город. Прежде всего, он узнает, что дом его отца разрушен. Причиной разрушения послужили путешествия мудреца, иными словами — его скептицизм и исследовательская страсть. С точки зрения мудреца, наследие его отцов нежизнеспособно, если не мертво. И потому он в действительности уже не связан ни с родным местечком, ни с его жителями, а по большому счету — и с народом, породившим его. Вернее, от этой связи уцелела одна видимость. Он поселяется на постоялом дворе, где не может найти покоя, ибо временное пристанище никак не соответствует его человеческому потенциалу и мудрости. Процесс разрушения затронул не только дом этого человека, но и его связь с миром. Мудрец ощущает бесконечное отчуждение от людей. Пришло время пожинать горькие плоды мудрости. Так и не найдя себе достойного жилища, он в конце концов соглашается поселиться в доме простака. В такой форме — как знак признания своих заслуг и достоинств — мудрец принимает наследие отцов. Однако идущая от них традиция остается в руках простака, слывущего среди людей дурачком. Мудрец теперь верен этой традиции, однако преданность ей продиктована отсутствием выбора. Эта связь остается внешней, и, возможно, ее предопределяет восторженное обожание со стороны простака — действительного носителя традиции, который видит в друге детства существо высшего порядка и преклоняется перед ним.

Жизнь мудреца и в доме друга остается несладкой. За что бы он ни взялся, никто кроме него самого не может отличить успех от неудачи, но и то, и другое доставляет ему только новые страдания. В отличие от простака, его постоялец весьма чувствителен к общественному мнению. Когда оказывается, что некому оценить изготовленный им шедевр, мудрец чувствует себя глубоко уязвленным. Это же чувство он испытывает, внимая похвалам за ущербное, неудачное изделие, в котором никто, кроме него самого, не может различить порок. Мудрец знает, что и лучшему из врачей не всегда удается победить болезнь и вовсе не обязательно в смерти больного виноват лекарь. Но люди не понимают этого. Жизнь мудреца стала сплошной мукой — как из-за того, что он имеет, так и из-за того, чего лишен. Он страдает от неисполнимости своих желаний, мучается из-за допущенных оплошностей и ошибок. Он один из всех переживает из-за того, что подумают «в Испании» (в Талмуде есть другое название для всякого удаленного места — Аспамия). Никто не в состоянии понять причину его печали. Люди не способны оценить меру страданий, которые доставляет мудрость, не находящая покоя, страданий человека, лишенного возможности жить среди них своей особенной жизнью, не похожей на их существование. И потому мудрец, подобно многим своим предшественникам и товарищам по несчастью, постоянно мучает и изводит себя.

Здесь происходит духовная встреча между ним и простаком. Простак не может понять причину печали друга. Ведь с его точки зрения (точки зрения хасидизма вообще и раби Нахмана, в частности) печаль проистекает из бахвальства, из сравнения себя с другими. Если человек будет счастлив тем, что имеет, научится радоваться своей доле, ему не придет в голову меряться с остальными. Он не столкнется со связанными с этим проблемами, и печаль не сумеет завладеть его душой, особенно если он обладает столь совершенными достоинствами, как обожаемый простаком мудрец. Не надо объяснять, что доводы простака не находят отклика у его постояльца. Это, кстати, свидетельствует о его ограниченности. Мудрец настолько погружен в себя, так обременен своей мудростью, что утратил способность воспринимать иную мудрость, которая существует в мире и совсем не обязательно является интеллектуальной. Он не в состоянии понять простака и оценить его по заслугам, довольствуясь банальной констатацией его безумия, — и в этом он, со всей своей мудростью, ничуть не лучше поверхностных обывателей. И потому простак безмерно удивлен насмешкой мудреца: другие, лишенные истинной мудрости, пытаются самоутвердиться за счет бесхитростного человека, и в этом проявляется их глупость. Но мудрец, действительно наделенный даром глубокого понимания вещей, — как же он не видит, не понимает, что представляет из себя на самом деле простак? Несмотря на все свое почтение к мудрецу, простак приходит к выводу, который разделяет с ним раби Нахман: предпочтительней оставаться простаком, ибо мудрость не обеспечивает человеку безмятежности и душевного покоя, в этом она дает промашку. А потому было бы лучше для мудреца, если бы он тоже сделался простаком. Однако вопреки всей своей мудрости тот отказывается признать за простотой какие-либо преимущества. Наивность простака для него — всего лишь свидетельство глупости и некритичного восприятия мира. Он не замечает, что простота — это также особый способ восприятия, попытка сохранить душевную безмятежность, незамутненную радость жизни и быть счастливым, насколько возможно. По мнению мудреца, чтобы уподобиться простаку, ему надо лишиться разума, что было бы несчастьем, ибо простота прямо противоположна мудрости.

Призыв царя

Призыв царя переносит нас из мира, сохраняющего связь с действительностью, где мы пребывали до сих пор, на более высокую ступень реальности. Здесь раскрывается смысл истории, выходящий за рамки взаимоотношений двух героев, олицетворяющих простоту и мудрость, и эти качества освещаются в их отношении к основным принципам и положениям иудаизма.

После того, как мудрец и простак утвердились каждый на своем пути, царь (как мы уже отмечали, в большинстве историй раби Нахмана под «царем» подразумевается Всевышний) призывает обоих к себе. В Письменной Торе Б-г призывает человека много раз. Так было с Моше, Шмуэлем и другими пророками, которых Всевышний звал, чтобы они предстали пред Ним. Призыв звучит не потому, что Б-г нуждается в данном человеке, а по той причине, что этот человек нуждается в Б-ге. И следует особо подчеркнуть, что Всевышний не неволит человека, оставляя выбор за ним. Откликнуться на призыв или игнорировать его каждый решает самостоятельно. Царь отправляет послание обоим, мудрецу и простаку. Что оно представляет собой? Это слова царя, запечатленные на бумаге. Еще в доталмудическую эпоху мудрецы уподобили Тору посланию Б-га, обращенному к людям. Оно включает Пятикнижие, книги пророков и другие книги Танаха. Письмо царя — это Тора. Она призывает каждого, кто ее получает, приблизиться к царю. Чтобы донести до человека призыв царя, каждому необходим свой посланец. Он следует путем данного человека и на этом пути доносит до него царское сообщение. Поэтому к мудрецу отправлен мудрый посланец, а письмо к простаку вручено простодушному.

Как же отыскать в царской столице простодушного посланца? Ведь приближенные великого царя, обитающие вблизи него, должны быть наделены выдающимися качествами. Помимо прочих совершенств, царедворцам присуща и глубокая мудрость. Как же отыскать среди них простодушного и недалекого? В конце концов, один простак все же находится — именно тот, кто поставлен над царскими сокровищами. Кто же имеется в виду?

Известно, что некоторых людей Всевышний наделяет особым даром из Своей сокровищницы. В Талмуде рассказывается о трех ключах от благ мира. Это ключи дождя, рождения и возвращения мертвых к жизни. Один из этих ключей Всевышний вверил Элияhу hа-Нави, поручив ему распределять Свои дары и сокровища. Итак, существуют люди, которым Б-г дарует толику от Своего могущества. Такие люди, по желанию Создателя, совершают чудесные знамения. Однако чудотворцу, которого Б-г ставит над Своими сокровищами, нельзя быть «мудрецом» в том понимании, какое дает этому раби Нахман. Иными словами, нельзя наделять сверхчеловеческими способностями человека, который руководствуется в своих суждениях и поступках человеческим разумом. В этом случае способность к логическому анализу, привычка взвешивать доводы «за» и «против» — все это только служит помехой. Сверхчеловеческие способности не должны быть подчинены человеческим соображениям, каким бы разумным ни был человек. Вот почему царь ставит над своими сокровищами простака, не способного к лукавым мудрствованиям, принимающего вещи такими, какие они есть. Простак безоговорочно и преданно исполняет волю царя. Не случайно один из самых популярных и удивительных чудотворцев, о которых рассказывает Талмуд, Ханина бен Доса, — в точности такой тип. Не познания в Торе важны в данном случае, а личность. Наставник Ханины бен Досы говорил о нем, что пред Б-гом Ханина «как раб перед царем». Потому-то царь и отдает простаку ключи от своей сокровищницы, что знает: тот будет беречь их как зеницу ока. Его верность царю останется непоколебимой.

Итак, два посланца отправлены к мудрецу и простаку, чтобы доставить обоих к царю. Приглашение отправлено не прямо из царских покоев (ибо это могло бы смутить и напугать приглашенных), а через наместника, губернатора. Тот должен подготовить их к тому, что им предстоит предстать перед царем. В хасидизме роль такого посредника исполняет цадик, один из выдающихся праведников своего поколения, как сказано: «Властвующий над людьми должен быть праведником, властвующим в трепете пред Б-гом» (Шмуэль II, 23:3). Наместник передает приглашенным приказы царя и облекает их в новые одеяния, достойные царского взора. Одеяние символизирует раскрытие души, это один из терминов хасидизма. Простака облекают в новые одежды, в которых он может приблизиться к царю, тогда как мудрецу, понятно, такие одежды не нужны, ибо он уже и так достиг совершенства во всех отношениях.

Путь простака к царю

Недостаток образования не позволяет простаку прочесть царское послание. Ведь бедняга так ничему в жизни толком и не научился, в том числе чтению священных книг. Потому письмо царя для него — тайна за семью печатями. Он просит посланца в двух словах передать ему содержание письма, и тот знакомит его с основным смыслом сообщения: царь желает видеть простака и приглашает его к себе. В сущности, в этом заключена главная идея Торы: Б-г желает, чтобы люди приблизились к Нему. Когда смысл сказанного доходит до простака и он убеждается, что это не насмешка, его до краев переполняет радость от сознания того, что царь зовет его. Вполне возможно, что простак слабо представляет себе свойства царя, однако он отлично знает, что царь его господин. Радость, охватившая простака, велика, и это подлинная радость. Жена его, простодушная в меньшей степени, чем муж (она хотя бы задает вопросы), спрашивает: «С чего это вдруг ты понадобился царю?» У простака нет ответа на этот вопрос, да он и не нужен. Ему достаточно знать, что царь его зовет, а зачем да почему — не его ума дело. Радость простака не омрачена сомнениями.

Тем временем возникает потребность назначить нового губернатора, ибо прежний перемудрил с законом. Грех смещенного наместника состоял в том, что он перестал безукоризненно исполнять свою роль царского посланца и начал примешивать к ней личные соображения и мотивы. И тогда его место досталось простаку — уж он-то наверняка в точности исполнит царские повеления. Быть может, многие вопросы, решение которых требует новых подходов и оригинальных идей, останутся нерешенными. Но главное в управлении страной будет исполнено безупречно. Так простак удостаивается высокого звания губернатора, т.е. становится цадиком, проводником Б-жественной воли и харизматическим лидером. В хасидской среде бытовало множество историй об избрании и возвышении праведников. Раби Нахман любил подчеркивать, что величайшие из цадиков обязаны своим избранием не выдающейся мудрости и знаниям, а простой вере и искренней б-гобоязненности, а также постоянству и упорству в молитвах, в которых выражалось их стремление приблизиться ко Всевышнему. Таким видел раби Нахман и путь своего знаменитого деда, Бааль-Шем-Това. Сходной представлялись ему праведность и величие царя Давида.

Простак правит страной так, как велит ему его характер: ведет ее прямым и ясным путем. Ибо простота — не одна лишь нехватка мудрости и недостаток критического анализа. У простоты есть собственное позитивное содержание. Простак стремится к недвусмысленному и ясному освещению фактов. Он ничего не усложняет, ничему не желает давать собственную интерпретацию, но действует по справедливости и судит по правде. Понемногу начинается его превращение в мудреца; ведь возвышению сопутствуют расширение кругозора и развитие интеллекта. Простота — это образ жизни, а не признак ограниченности разума. И вот настает момент, когда простак становится мудрецом: он обогащен новыми знаниями и возможностями. Однако и в новом своем качестве царский наместник сохраняет прежнюю простоту. Простак-мудрец не приобрел критицизма и скептицизма своего друга, даже сравнявшись с ним мудростью. Он счастливо избежал проблем и осложнений, а вместе с ними и страданий, которые мудрецу доставляет мудрость.

И потому, когда приходит время простаку предстать перед царем, он готов к этому во всех отношениях. Не только его чистосердечие и «образ правления», т.е. образ жизни (ср. с «малым городом» из книги «Коhелет», который издревле символизирует человека), на высоте. Простак также сумел, не отказываясь от свойственной ему естественности, найти в себе мудрость, необходимую приближенному, стоящему перед царем. Мудрость в сочетании с простотой возносит простака над всеми приближенными, ибо это поистине совершенная мудрость. И царь еще больше приближает его к себе, поставив над всеми министрами. После этого простаку строят дворец — его новый «дом», что означает новый, проложенный простаком путь к древней традиции: путь человека, поднявшегося к Б-жественному не дорогой мудрости (хотя с течением времени он обзавелся и ею), а благодаря чистосердечию, бесхитростности и простой вере, чуждой мудрствовании и сомнений.

Мудрец и послание царя

Реакция мудреца на письмо царя почти полностью противоположна реакции простака. Во-первых, он не торопится принять решение. Правда, полученное им послание исходит от царя, однако прежде, чем повиноваться (если мудрец решит, что следует повиноваться), не мешает хорошенько все обдумать и взвесить. Само собой, от мудреца не следует ожидать наивной радости простака.

Подвергнув случившееся всестороннему и тщательному анализу, мудрец начинает сомневаться в том, полномочен ли царь отдавать приказы или рассылать приглашения — ведь само его существование под вопросом. Путь скепсиса и сомнений, избранный мудрецом, типичен для спекулятивной философии средневековья.

Прежде всего мудрец атакует само послание (Тору): если основное ее содержание в том, что царь (Царь небесный) призывает человека приблизиться к нему, то уже это одно должно вызывать недоверие. Ведь Б-г есть высшая, надмирная сила. Он абсолютен и самодостаточен, не нуждается ни в ком и ни в чем, ибо его полнота совершенна. Зачем же, в таком случае. Ему понадобился человек? Ведь в сравнении с Б-гом человек ничтожная пылинка, чье значение приближается к нулю. Уж не в мудрости ли человеческой нуждается всемогущий, всеведущий и вездесущий Б-г? Ну не абсурд ли это? В связи со всем сказанным совершенно непонятен смысл царского приглашения, изложенного в письме, и достоверность его более чем сомнительна. Этот вывод весьма характерен для философии мудреца: он не только манипулирует сущностями, но и берется их определять, опираясь на свою мудрость: поскольку письмо непонятно, в нем наверняка есть какая-то неточность, искажение или ошибка.

Провозгласив послание фальшивкой, мудрец переходит ко второму вопросу: а есть ли царь? Идея существования царя представляется ему необоснованной. Из чего можно вывести заключение о его существовании? На чем вообще зиждется подобное утверждение? Какие доводы могут быть приведены в его защиту? Поскольку такие доводы весьма зыбки, остается лишь один выход: признать, что никакого царя нет.

Правда, само наличие царского письма опровергает такой вывод. Даже если философия бессильна доказать существование царя, его доказывают священные тексты. Мудрец оспаривает это: святость текстов обусловлена их непосредственным происхождением от царя. Но где доказательства тому, что это в самом деле так, что тексты действительно священны? Мудрец формулирует свое сомнение в форме вопроса, заданного посланцу «Ты получил это письмо прямо из царских рук?» Выясняется, что посланцу передал письмо другой посланец, который, скорее всего, также получил его из третьих рук. Мудрец усматривает в этом верное свидетельство обмана: письмо определенно чья-то фальшивка, какой-то мошенник написал его от имени несуществующего царя. Он задает посланцу вопрос, ответ на который, казалось бы, окончательно подтверждает его правоту. Посланец, один из вельмож царской столицы, находится в числе лиц, особо приближенных к царю (столица символизирует «город Б-га», т.е. высшую степень возможной близости к Нему). Видел ли он царя своими глазами? Этот вопрос обращен к его экзистенциальному опыту, ибо касается Б-жественного откровения. Выясняется, что один из самых приближенных к царю вельмож, великий мудрец, которому поручено передать царское послание, царя никогда не видел. Не видели царя и другие жители столицы, ибо тот очень редко является своим подданным, и лишь тогда, когда сам желает этого. В обычное же время человек, как бы ни был он возвышен и приближен царем, не может узреть его. В глазах же мудреца то обстоятельство, что царь недоступен объективному наблюдению, является решающим доказательством того, что никакого царя нет. Слабость этого доказательства в его негативизме. Оно не может отрицать существующую реальность, а способно лишь утверждать, что эту реальность невозможно зафиксировать имеющимися у философа средствами. Нет доказательств существования царя, но нет и доказательств противного. Эта слабость присуща всем атеистическим утверждениям, и именно ее имел в виду раби Нахман.

У собеседника мудреца возникает недоумение: кто же правит миром, если нет царя? Нельзя отрицать, что в мире наличествует некоторый порядок, в нем соблюдаются определенные правила и законы. Кто же отвечает за все это?

Однако у мудреца готов ответ, подсказанный жизненным опытом. Мудрец утверждает, что страной правит избранный синклит, время от времени сменяемый. Иными словами, управление страной зиждется на законах, применяемых уполномоченными для этого людьми. Поскольку эти люди периодически сменяются, можно предположить, что все жители страны, каждый в свой черед, получат бразды правления. Именно эти люди, даже если они в чем-то заблуждаются и чего-то недопонимают, будут отвечать за порядок в стране. Соблюдение этого порядка станет функцией их деятельности. Иными словами, причинно-следственная связь в мире устанавливается самими элементами этой связи. Мир управляется сам собой.

Понятно, что в объяснении мудреца намеренно подчеркнута его слабость и есть немалое преувеличение в истолковании доводов, доходящее до прямого противоречия. Однако отсюда и далее перед мудрецом открывается перспектива нового жизненного пути. Его жизнь, бывшая доселе бесполезной и бессмысленной, обретает содержание и смысл: доказать, насколько все заблуждаются. Больше, чем желание исправить мир, мудрецом движет страстная потребность продемонстрировать миру величие своей мудрости.

Расследование с целью доказать отсутствие царя начинается с людей, которые (в соответствии с народными представлениями) должны находиться к нему ближе всего и больше всех знать о нем. Это солдаты царя, которым уподоблены люди, стоящие на страже царских законов: простые верующие, раввины, резники, каждый в соответствии с местом и обстоятельствами. Мудрец выбирает свидетелей, исходя из собственных критериев: «Ты царский стражник, а видел ли того, кого охраняешь?» Поскольку лишь очень немногие из людей удостоились лицезреть царя, а остальные принимают традицию на веру либо довольствуются знаниями, не подкрепленными откровением или личными мистическими переживаниями, то двум нашим мудрецам — теперь уже и посланцу становится совершенно ясно, что никакого царя не существует. Для того, чтобы это стало ясно всем, мудрецы предпринимают далекое путешествие. Немалая доля иронии заключается в том, что карету, в которой они путешествуют, предоставил им царь. Царским даром мудрецы пользуются для того, чтобы раскрыть миру глаза на великий обман — мнимое существование царя — и тем самым просветить людей, добавить совершенства человеческому разуму.

День ото дня странствующие мудрецы укрепляются в своей вере. Она становится все более непоколебимой, несомненной, получает все новые и новые подтверждения, так что в конце концов утверждение о том, что царя не существует, из изолированной идеи превращается в фундамент мировоззрения, в основу всей философии мудрецов.

Раби Нахман не подчеркивает это особо, однако из повествования ясно, что почет, достаток, уважение — все, чем обладают мудрецы, — проистекает из их связи с царем. Порывая эту связь, мудрецы начинают терять свое достояние и вскоре доходят до крайней нищеты. Вместе с достатком мудрецы теряют и уважение людей, ибо оно — дань признания их мудрости. Здесь видится намек на судьбы некоторых еврейских мыслителей, следовавших сходным путем.

Два нищих бродяги скитаются по свету, провозглашая идею, не стоящую того, чтобы ее доказывали, даже если она истинна, а уж тем более, когда она ошибочна. В ходе своих странствий мудрец вновь сталкивается с простаком. Вторично их сводит новая фигура, появляющаяся в повествовании, чудотворец, бааль шем. Хотя этот персонаж не имеет определенного исторического прототипа, он весьма типичен для того времени. Не будем забывать, что раби Нахман приходился правнуком самому Бешту, который, как свидетельствует его имя, сам был чудотворцем. История о мудреце и простаке написана в более реалистической манере, чем другие, аллегорические и символические, истории раби Нахмана, и это придает появлению чудотворца особый смысл. Он не идентичен простаку, даже когда тот становится первым министром царя. В отличие от многих других, раби Нахман не отождествляет праведника, пусть и величайшего в своем поколении, с чудотворцем. Цадик может быть таковым, а может и не быть. Ибо критерий праведности — в служении Всевышнему, а не в результатах этого служения. Существуют праведники, наделенные свыше чудотворной силой, и раби Нахман не только принимает это явление, но и вплетает его в ткань своей истории. Невозможно рассчитывать, что прозрение придет к мудрецу изнутри как следствие философских размышлений. Рука помощи должна быть протянута извне. Для спасения из ловушки, расставленной мудрецу собственной мудростью, необходимо чудо. А чтобы явить его, нужен бааль шем. События развиваются на фоне неявной полемики вокруг чудес и чудотворства темы, доставившей немало проблем еврейским мыслителям. Мнение на сей счет таких философов, как Рамбам, выражено достаточно недвусмысленно. Они с негодованием отвергают все, что отдает магией и чудесами, все, что претендует на обладание сверхъестественной силой, в том числе целительство. Веру в подобные явления (или, если угодно, суеверие) еврейские философы считали прискорбным и одновременно смехотворным заблуждением, подрывающим веру в единого Б-га. Категоричное отрицание сверхъестественных способностей и чудесных явлений весьма уязвимо. И дело не только и не столько в ограниченности всякой философии, сколько в личном опыте, в реальности, которая не считается с оценками мыслителей. Чудеса время от времени случаются, у людей изредка проявляются необъяснимые дарования, целительством занимаются не одни только шарлатаны. Поэтому огульное отрицание ничуть не умней слепой доверчивости. Но поскольку отрицание претендует на просвещенность, оно чрезвычайно опасно. Тот, кого не способен убедить даже собственный опыт, выходит за пределы философского скепсиса. Уже не сомнение заставляет его отрицать виденное и пережитое лично, а страстное желание не допустить этого, изгнать, уничтожить. Тут мы сталкиваемся даже не с безверием, а с яростным фанатизмом самого негативного толка, который черпает энергию из изнанки бытия. Это та самая изнанка, которая у «суеверных» оппонентов называется просто нечистой силой. Два мудреца, оборванные бродяги, изо всех сил поливают грязью чудотворца, заслужившего всеобщую любовь и уважение, хотя сами не пользуются ни тем, ни другим, ибо, растеряв остатки своего достояния, превратились в странствующих нищих. Эта метаморфоза изменила не только их социальный статус, но, в первую очередь, духовное содержание. Большая просветительская и пропагандистская кампания никого не убедила, кроме самих мудрецов, которые постепенно прониклись слепой верой в свою доктрину, вопреки ее явной безосновательности и недоказуемости. Эта вера, бессильная и неразумная, но фанатичная, стала «религией» мудрецов — религией безбожия. Когда философ отказывается от своего разума, основывающегося на опыте, он может наконец отдохнуть от вечной неудовлетворенности познания, от скепсиса и сомнений, причиняющих боль. Но отдых покупается дорогой ценой: ценой духовного обнищания, косности и слепоты, которые постигают мыслителя, сделавшего свои убеждения символом веры. Из всего достояния мудреца уцелела пара медных монет — способность хулить и порочить тех, кто не укладывается в прокрустово ложе его догмы или не разделяет ее. Однако этого совершенно недостаточно, чтобы выстроить здание нового миропонимания. И потому спасение не может прийти к мудрецу иным путем кроме полного крушения, когда на обломках прежней личности как бы заново возникает другая.

Тем временем злосчастные мудрецы ощущают себя в кольце преследователей. Им кажется, что все ополчились против них, ибо вместе с разумом они утратили чувство меры, представления об этических нормах и правилах вежливости. Мудрецы видят себя в ореоле прежнего величия, от которого в действительности сохранили лишь непререкаемость и апломб. На фоне нищенских лохмотьев это выглядит нестерпимой наглостью. Бааль шем, на которого они так яростно нападают, никак не похож на шарлатана и пользуется всеобщим доверием. В глазах людей он символизирует высшие силы, человеческую способность подняться над миром природы. Бааль шем действительно может повлиять на действительность, но не произвольно, а в соответствии с особыми, ведомыми ему законами. Неудивительно, что мудрецы нигде не могут найти управу на своих обидчиков. Ведь сущность их жалоб состоит в том, что люди верят в сверхъестественные способности бааль шема, иными словами — верят в чудо. Подобные обвинения можно возвести буквально на каждого встречного, ибо почти все люди в той или иной степени верят в чудесное. Мудрецы тщетно ищут «справедливости», никто не готов выслушивать их оскорбительные опровержения и нападки на чудотворца. И независимо от того, насколько обоснованы их жалобы в формальном смысле, настойчивость оборачивается для мудрецов лишь очередными синяками да шишками.

Новая встреча мудреца и простака

Новая встреча мудреца и простака во многом отлична от предыдущей. Мудрец не узнает простака, ибо его взгляд вообще устроен так, что легко замечает только недостающее. А простак, конечно, ничего не потерял и только обогатился. Простак первым узнает мудреца и возвращается к высказанной в прошлый раз критике в его адрес (тогда она свидетельствовала о том, что простак перестал быть таковым). Теперь прежний простак министр, он в состоянии изложить суть дела куда более глубоко, чем мудрец, — ведь последний на своем пути дошел до полной нищеты, лишившись и наследия, и мудрости. Казалось, что мудрость лишь укрепляется и углубляется, но в действительности шел процесс саморазрушения как ее самой, так и связанных с нею достижений. Такова мудрость мудреца. А мудрость простака в то же самое время позволила ему добиться поразительных успехов, сказочно обогатиться и занять пост, о котором мудрец не может даже мечтать.

Простак подводит итог: это мудрец (за которым вся мудрость мира) не в состоянии достичь простоты. А простак как раз может стать мудрым. Простота бесконечно далека от мудреца, ибо его мудрость несовершенна. Она позволяет постигать вещи до определенной границы, и все, что остается за ее пределами, ускользает от него. Эта граница — философский рационализм, не позволяющий, в частности, оценить преимущества недалекой и глуповатой, как кажется, простоты. Тем не менее, хотя поначалу создается впечатление, что простаку не дано усвоить тонкие рассуждения и сложные градации разного рода мудрости, оказывается, что по мере своего развития он вполне способен овладеть ими. Правда, мудрость простака иная, чем мудреца, да и сами их взгляды на то, что такое мудрость, различны. Однако в конечном итоге это неважно, ибо с точки зрения результатов иерархической разницы между той и другой мудростью нет. Более того ограниченность мудреца присуща самой его мудрости, она непреодолима изнутри и потому уступает простоте, которой непредубежденность и целостность восприятия позволяют развиваться без ограничений.

На мудреца встреча с простаком не производит никакого впечатления. Он замуровал себя в стенах своей мудрости, как в неприступном убежище, и оттуда видит мир, вернее то, что ему показывает кривое зеркало его закосневшей мудрости. Этот человек убежден, что мудрость — это то, что он знает, а то, чего он не знает, лишено какой-либо ценности и не заслуживает познания. Он желает разобраться с простаком в главном вопросе своей философии: отрицании существования царя. До сих пор доказательства своей правоты давались мудрецу легко: ведь царя никто не видел, знание о нем передавалось из поколения в поколение по традиции. Однако переубедить простака — едва ли посильная задача, ведь у того была возможность лично удостовериться в существовании царя. Простак — в числе тех редчайших избранных, которые удостоились лицезреть его. О существовании царя простаку известно не от кого-то третьего, а из первых рук. Его веру невозможно поколебать, ибо она коренится в мистическом откровении, в переживании высшей реальности. Такую веру называют пророческой.

На сей раз мудрец разворачивает более сложную и утонченную систему аргументации, так как его обычный главный довод, рассчитанный на подрыв традиции, — «откуда тебе известно, что царь существует?» — в данном случае не годится. Мудрец не может оспаривать сам факт откровения, и потому он спрашивает: «Откуда тебе известно, что тот, кого ты считаешь царем, действительно царь?» Не оспаривая реальность откровения, которое пережил простак, он хочет заставить его усомниться в природе этого откровения: действительно ли оно было вызвано контактом с Б-жеством, а не с фантомом? «Люди внушили тебе, что это был царь!» Мудрец стремится вселить в простака неуверенность в истинности пережитого им Б-жественного откровения.

Ясно, что в этой точке дискуссия должна прекратиться. Простак не может объяснить мудрецу, что означает «лицезреть царя», когда в самом откровении содержится доказательство его абсолютной достоверности и истинности, так что у пережившего его не остается ни малейших сомнений. Мудрец не в состоянии понять это, как не в состоянии сам «увидеть» царя, ибо его мудрость закрывает перед ним доступ ко всякой действительности, и тем более к той, в которой раскрывается Б-жественное.

Ситуация мудреца представляется безвыходной. Он никогда не сможет убедиться в существовании царя. Его мудрость и сама система аргументации не допускают этого. Мудрец не верит в царя, ибо с его точки зрения невозможно верить в то, что недоступно человеческому восприятию и переживанию, поэтому ему необходимы свидетели, видевшие царя. Однако, когда такие свидетели находятся, он не верит им, ибо, по его мнению, они не в состоянии различить высшую, Б-жественную реальность (в этом есть нечто от самого первого сомнения царь столь возвышен и недоступен, что простой смертный не может лицезреть его). Таким образом, носители традиции не могут быть свидетелями, поскольку говорят с чужих слов. Те же, кто свидетельствует на основе личных впечатлений, объявляются неспособными постичь истинный смысл увиденного, узнать царя. Мудрец основательно забаррикадировался в тупике своего неверия. Он никогда не признает существование царя с чужих слов. В то же время возможность самому увидеть царя также исключена, ибо для этого нужны определенные человеческие качества, среди которых главное — открытость для такой встречи.

Мудрец движется по замкнутому кругу, этот путь никогда не приведет его к царю. Разорвать порочный круг можно только извне.

Азазель

Спор мудреца с простаком разрешается парадоксальным образом: не позитивно, а негативно. Мудрец прочно замкнут внутри своей позиции, и освободить его из заточения способно лишь сильное потрясение, неизбежно болезненное. Чтобы он смог, наконец, увидеть истинную действительность за стенами своей темницы, кто-то должен разрушить эти стены.

Азазель — дьявол, губитель, олицетворение сил зла, Сатан, ангел смерти, источник всех несчастий в мире. Правда, даже ему не дарована полная свобода действий, он вынужден подчиняться царским законам.

Если человека внезапно охватывает предчувствие приближающегося несчастья — это «зов» Князя тьмы. Ответ человека должен быть отпором этому зову. Он должен всеми силами укрепиться в добре, воцарить его в себе и других.

Проблема зла и его могущества подстерегает уже на пороге рационалистической философии. Рационалист в каком-то смысле настроен в отношении зла оптимистически: он не признает его самостоятельной сущностью и видит во зле лишь незначительное побочное явление, «тень» действительности. «Плохие люди», «невоспитанные люди» — так мудрец объясняет существование зла. Его преданность материалистическому и рационалистическому объяснению мира не оставляет в этом мире места ни для Царя царей, ни для Противоречащего — Сатана. Отказ считаться со злом и признавать его силу привел многие философские школы к искажению действительности (шаг, продиктованный отсутствием выбора) либо к полному крушению перед лицом зла, не желающего исчезать даже после того, как дано его объяснение. Понятно, что Азазелю ведомы пути, ведущие к человеческом сердцу, однако мудрец не принимает это в расчет, довольствуясь очередным «разумным» объяснением: это мой брат, который рассердился на меня за долгое отсутствие и решил надо мной подшутить! За таким «толкованием» трудно не разглядеть авторский сарказм. Кстати, оно ничего толком не объясняет и тем подобно другому объяснению: что мир управляем сам собой. Однако сила мудреца, как мы знаем, не в изобретении новых объяснений, а в дискредитации старых. Сейчас он утверждает, что таинственная фигура дьявола — человеческая выдумка, и все зло, которое связывают с Азазелем, в действительности обязано своим происхождением «брату» — чисто человеческому фактору, без малейшей инфернальной примеси. Сатирическая нота о «братстве» мудреца с чертом (вспомним, что мудрец и простак — единственные сыновья) звучит как насмешка автора. Раби Нахман наверняка имел в виду слова Танаха: «И нерадивый в своем деле — брат губителю» («Мишлей» — «Притчи», 18:9) или: «Кто обирает отца своего и мать свою и говорит: «Это не грех», — тот товарищ губителю» (там же, 28:24). Мудрец выдумывает любое объяснение, лишь бы не видеть действительного положения вещей, лишь бы избежать ситуации, в которой он будет вынужден признать истину. И потому, убедившись, что черт действительно надел личину его брата, мудрец торжествует: он вновь оказался прав! На сей раз его вводит в заблуждение способность Азазеля принимать любое обличье. Однако не это главное и суть происходящего вовсе не в том, братом ли мудреца или кем-то другим прикинулся Князь тьмы. Самонадеянность и высокомерие коварные поводыри. Они ведут мудреца, ослепленного собой, прямо в пасть дьявола.

Оба мудреца исчезают, похищенные Азазелем. Зло, к которому обоих привела их мудрость, в конце концов поглощает того и другого. Наказание в иудаизме неотделимо от преступления, и это не догма, а простая констатация факта. Более того, наказанием оборачивается сам грех, когда предстает в истинном свете. Дьявол, похищающий мудрецов, есть их собственная мудрость она душит их в тупике, куда перед тем завела.

Картина мучений, которые претерпевают мудрецы в преисподней, весьма поучительна. Мы найдем в ней определение их мудрости, которое таким образом дал раби Нахман. Мудрецы барахтаются в болотной трясине, из которой невозможно вырваться, такая она вязкая, так глубоко засасывает. И эти характеристики одновременно относятся к мудрости жертв. В грязи и болотной тине царствует Азазель. В погоне за мудростью его жертвы подчинили себя злу, которое теперь правит ими, ибо стало их внутренним содержанием. Ведь вовсе не истинную мудрость преследовали они, а стремились к разрушению, ведомые духом сомнения. В их мудрствованиях отсутствовала чистота намерений, не было в ней той простоты и цельности, которая поддерживает существование, наполняя его позитивным смыслом.

Мудрость злосчастных мудрецов — яма, полная нечистот. Это — образ из описания Рамбамом загробной участи эпикойресов (словом «эпикойрес», т.е. эпикуреец, в еврейской традиции называют всех просвещенных вольнодумцев, не обязательно любителей удовольствий. — Прим. пер.), которые барахтаются в кипящих нечистотах преисподней. Рамбам утверждает, что «кипящие нечистоты» суть вероотступничество, в котором погрязли эпикойресы, и все их мучения проистекают именно от этого. Однако сами мудрецы-эпикойресы видят положение дел иначе. Они и в преисподней сохраняют уверенность в том, что никакого ада не существует, и горько жалуются на разбойников, схвативших и мучающих их. Свои духовные и физические терзания горе-философы отказываются связать с собственными грехами и заблуждениями. Причину своего нынешнего бедственного положения они усматривают в чисто внешнем, случайном стечении обстоятельств, в чьем-то злом умысле и убеждены, что по отношению к ним совершается вопиющая несправедливость. Эту печальную картину можно рассматривать как ответ раби Нахмана на слова наших благословенной памяти мудрецов, которых удивляло, что «злодеи даже на пороге преисподней не хотят раскаяться», ибо злодеи, согласно раби Нахману, отказываются поверить в преисподнюю, даже когда оказываются там. Конечно, это означает не нечувствительность к наказанию, а лишь иную его интерпретацию, отказ видеть в наказании результат собственных прегрешений.

Между тем, всякий раз перечисляя проклятия и укоризны, адресованные грешникам, Тора суммирует их словами: «Если будете идти наперекор Мне, то и Я в гневе пойду наперекор вам». Слово «наперекор» в иврите происходит от того же корня, что и «случай», «случайность». Мидраш объясняет: «Если будете утверждать, что беды, постигшие вас за грехи, суть случайность, если станете подыскивать для них посторонние причины, тогда ждите, что ваши беды возобновятся. И так будет повторяться до тех пор, пока вы не осознаете, что источник ваших несчастий — ваши собственные грехи».

Даже жестоко страдая, мудрецы-философы не желают признать, что в мире существует воздаяние. Этический детерминизм им чужд, преступление и наказание остаются сугубо юридическими терминами. Никакого греха они за собой не признают и ничего недостойного в себе не видят. И потому несчастные продолжают томиться в плену у Азазеля, не имея никакой надежды вырваться из ямы и чувствуя себя невинными жертвами чужого злодейства, тогда как действительная причина их мучений — собственная мудрость. Именно здесь доставляемые ею страдания достигают апогея.

Как уже говорилось, спасение не может прийти к мудрецам изнутри, из их собственного сознания. И потому они обречены на тяжкие страдания: лишь такой ценой возможно подготовить их к новому взгляду на происходящее. Однако замкнутый круг, по которому движется мысль казнимых мудрецов, до поры до времени лишает мучения смысла. Положение мудрецов напоминает ситуацию с фараоном, какой ее изображает Тора и особенно комментаторы: в наказание за злодейства у фараона отнята спасительная возможность раскаяния, как сказано: «Но ожесточил Г-сподь сердце фараона…» («Шмот», 10:20).

Однако в отличие от фараона мудрецы в конце концов обретают шанс на спасение, приходящее изнутри. Правда, чтобы пробудить их к этому, необходимо вмешательство извне. Помочь способен только другой человек. Пережив такую физическую и духовную встряску, мудрецы становятся восприимчивее к новому. Теперь должен представиться благоприятный случай, должен появиться человек, способный помочь. И действительно, спасение приходит извне: его приносит простак, который умоляет чудотворца избавить мудрецов от мучений и показать им, где находится истина.

Бааль шем соглашается помочь, но ставит условие: лишь он и царский министр смогут отправиться в то место, где пребывают мудрецы. Это условие понятно: и место это, и обстоятельства, и ситуация, в которую попали мудрецы, — все чревато смертельной опасностью для человека, не достигшего совершенной праведности. Вместо того, чтобы спасти, он может оступиться и пасть, оказавшись в одной яме с философами. Только бааль шем, наделенный свыше сверхъестественным могуществом, да простак, чья простота защищает его надежнее любой брони, способны добраться до дна преисподней, где заживо погребен мудрец, и благополучно выйти оттуда (см. «Ликутей-Маhаран», «И пришел к фараону…»). Наши благословенной памяти мудрецы говорили об очищающей силе страданий. Это касается, например, Менаше, царя Иудеи, которого все полученные знания и моральные поучения не смогли так наставить на путь добра, как страдания, перенесенные в ассирийском плену. Искупление мудреца также приходит к нему ценой великих мучений, истинную причину которых он не желал признавать. Мудрец, наконец, созрел настолько, что готов принять помощь простака, тогда как прежде не хотел иметь и в самом деле не имел в нем нужды. Само признание мудреца, что он нуждается в спасении, и согласие принять это спасение из рук чудотворца, который может извлечь мудреца из зловонной ямы, означает начало его нового сознания. Когда бааль шем избавляет мудреца от мучений и тот убеждается, что его страдания проистекают не по каким-то посторонним причинам, а обусловлены его личностью (сходную коллизию мы найдем в истории о Бааль Тфила), мудрец вырывается из грязи и мерзости и становится новым человеком, открытым для познания и веры. Разум больше не мешает ему признать существование царя.

КУПЕЦ И БЕДНЯК

Жил некогда один купец. Был он большим богачом, склады его ломились от товаров, векселя его и расписки принимались повсюду. В доме купца было все, чего только может пожелать человек. Неподалеку от его особняка, чуть ниже, жил один бедняк, который был полной противоположностью своему соседу: в убогом домишке его царила нищета. Оба они были бездетны — и купец, и бедняк. Приснилось однажды купцу, что пришли к нему какие-то люди и стали увязывать его вещи. «Что вы делаете?!» — воскликнул он. «Все, что тебе принадлежит, мы отдадим бедняку, твоему соседу», — ответили они. Разгневался купец, но не решился перечить этим людям: было их слишком много, чтобы он мог сопротивляться. Увязали они в тюки все его имущество, все товары, хранившиеся в его подвалах, и отнесли все это добро бедняку, оставив купцу одни лишь голые стены.

Проснулся тот в отчаянии, но сразу понял, что все это ему просто приснилось. Несмотря на то, что это был всего лишь сон и имущество купца осталось при нем, сердце его не переставало испуганно биться — так встревожил его ночной кошмар. Не выходил у купца этот сон из памяти.

Всегда заботился купец о том бедняке, поддерживал его. Но сейчас он старался помогать ему еще больше. Однако теперь, когда сам бедняк или его жена приходили к купцу, на лице богача появлялся испуг: вспоминал он свой сон. Частенько заглядывали они к нему, и однажды, когда жена бедняка пришла к купцу и он дал ей то, в чем они с мужем нуждались, снова появилось на лице богача выражение страха.

Сказала тут она ему:- Не сердись на меня, господин мой, но почему, когда мы приходим к тебе, выражение твоего лица меняется?

Рассказал ей купец о том, какой сон ему приснился, и о том, что с той поры на сердце у него неспокойно.

— В какую ночь привиделся тебе этот сон? — спросила она.

Ответил он ей, когда это случилось.

— Именно той самой ночью, — сказала женщина, приснилось мне, что я большая богачка, и вот пришли ко мне люди и стали увязывать мое добро в тюки. «Куда вы это все хотите унести?» — спросила я их. «К вашему нищему соседу», — ответили они… Так стоит ли нам с вами доверять снам? — спросила она купца.

Потряс богача этот рассказ, и перепугался он еще пуще прежнего: ведь оба сна не оставляли сомнений в том, что все его богатство перейдет к бедняку, а нужда соседа станет его собственным уделом. Пребывал с тех пор купец в постоянном страхе.

Однажды случилось вот что: выехала жена этого купца на прогулку в своей коляске, взяв с собою нескольких соседок, в том числе и жену бедняка. По дороге навстречу им двигалось чужеземное войско, во главе которого ехал генерал. Свернула коляска на обочину, и войско прошло мимо. Заметил женщин генерал и приказал привести к нему одну из них. Забрали солдаты жену бедняка, усадили ее в карету генерала, и войско продолжало свой путь.

Скрылись они из глаз, и стало ясно соседкам, что не удастся им вернуть жену бедняка: не отпустит генерал пленницу.

Привез ее генерал в свою страну; но так как была она женщиной б-гобоязненной, ни за что не соглашалась, как ее ни упрашивали и не уговаривали, оставаться с ним и все время плакала, ибо трепетала жена бедняка пред Всевышним.

Вернулись тем временем ее соседки с прогулки, и когда рассказали они бедняку о случившемся, стал тот рыдать и биться головой о стену; не переставая, оплакивал он свою жену.

Однажды купец, проходя мимо дома бедняка, услышал его рыдания и причитания, зашел к нему и спросил:

— Отчего ты так горюешь?

— Как же мне не горевать! — ответил тот. — Посуди сам: что у меня в жизни осталось? У одних есть деньги, у других — дети, а у меня ничего нет, жену — и ту отобрали!

Сжалось сердце купца, когда узнал он о постигшем бедняка горе; преисполнился он жалости к соседу и решил ему помочь.

Разузнал он, из какого государства был тот генерал, и совершил то, что было полным безрассудством: добрался до той страны, разыскал дом, в котором этот генерал жил, и ворвался во двор, не обращая внимания на стоявшую вокруг охрану. Растерялась стража и перепугалась, увидев человека, который производил впечатление ненормального: как попал сюда этот сумасшедший?! Воспользовался купец растерянностью, охватившей солдат, и вошел внутрь дома, беспрепятственно миновав все караулы.

Так добрался он до покоев, которые отвели жене бедняка. Разбудил он ее, спящую, и сказал ей:

— Вставай!

Проснулась женщина, увидела купца и испугалась.

— Идем скорее со мной! — сказал он ей. Вскочила она с постели, и вышли они из дома генерала, а оторопевшие стражники пропустили их. Оказавшись снаружи и придя в себя, осознал купец, какое безрассудство совершил, и понял, что в генеральском доме сейчас поднимется переполох. Так оно и случилось: забили в доме тревогу, и пришлось беглецам спрятаться в канаве, полной воды. Двое суток не прекращался шум вокруг них, и все это время они не вылезали из ямы. Увидела жена бедняка, на какой риск пошел купец, чтобы спасти ее, что приходится ему из-за нее терпеть, и поклялась Именем Всевышнего, что все счастье, которое ей предопределено в этой жизни, все блага, которые будут ей посланы, — все это она разделит со своим спасителем; и если он пожелает забрать себе всю ее удачу и все хорошее, что выпадет на ее долю, оставив ее саму в нищете, ни в чем не будет ему от нее отказа. И так как не было рядом с ними людей, взяла она в свидетели ту самую яму, в которой они сидели. Через два дня выбрались они из канавы и продолжили свой путь к дому. Но и в тех местах, где проходили беглецы, их тоже искали. Увидели они тут микве*, забрались внутрь и прятались там двое суток. Оказавшись в этом убежище, снова задумалась жена бедняка над тем, что с нею произошло, и над тем, на какой риск пошел купец, чтобы ее спасти; и опять дала себе клятву отдать ему все счастье, которое предопределено ей в этой жизни, в награду за все, что ему пришлось вынести ради нее, и призвала она эту микве в свидетели своей клятвы. Выйдя оттуда, отправились они дальше, но и там пришлось им прятаться от погони; семь своих убежищ приготовила для них вода на всем их пути: канаву, микве, пруд, родник, ручей, реку и озеро. В каждом месте, где приходилось им укрываться, вспоминала жена бедняка, на какие жертвы пошел купец и как рискует ради нее. И всякий раз повторяла она про себя свою клятву и призывала в свидетели то место, в котором они находились.

___________

* Бассейн, в котором евреи совершают ритуальное омовение. (Здесь далее прим. пер.)

Так шли они и шли, укрываясь от погони, покуда не вышли к морю. Тут уж купец оказался в своей стихии: известны были ему все морские пути, которые вели в их страну; возвратились они домой, и вернул он жену бедняка ее мужу, радости которого не было границ.

А купцу, который совершил это доброе дело — спас женщину и за все время, что были они в пути, пальцем до нее не дотронулся, потому что боялся Б-га, — послал Всевышний Свое благословение, и в том же году родился у купца сын. И жене бедняка, сохранившей верность мужу и в доме генерала, и во время побега оттуда со своим спасителем, послал Всевышний дочь, да такую красавицу, какой до тех пор среди людей не рождалось.

«Дай Б-г, — говорили люди, — чтобы она выжила!» — им трудно было представить себе, что такая необыкновенная красота, такое чудо могло быть послано на землю на долгие годы.

Валом валил народ в дом бедняка подивиться на его дочь; восторгались все ее невиданной красой, очаровывались девочкой и дарили ей всевозможные подарки, и благодаря этому разбогател бедняк.

Запала тут купцу в голову мысль: «Хорошо бы моему сыну жениться на соседской дочке, когда оба вырастут! Об этом, должно быть, и сны наши говорили: мое богатство бедняку достанется, а его добро станет моим. Суждено нам породниться!»

Однажды соседка зашла к нему, и он сказал ей о своем намерении породниться с ними — тогда, мол, и сны их сбудутся.

Ответила она ему:

— Я тоже думала об этом, только не осмеливалась предложить. Но если и сам ты желаешь того же — обо мне и говорить нечего! Могу ли я отказать тебе, если поклялась в том, что все мое богатство и все счастье будут и твоими тоже!

Ходили вместе в школу сын купца и дочь бедняка, изучали, как положено, разные науки и языки; люди постоянно приходили любоваться диковинной красотой девочки и приносили ей множество подарков, так что состояние ее отца все время увеличивалось. Среди прочих и вельможи являлись подивиться ее нечеловеческой красоте; такое впечатление производила она на сановников, что каждый из них, у кого был сын, мечтал женить его на дочери бедняка — хоть и не подобает вельможе вступать в родство с неимущими. Чтобы сделать такой брак возможным, постарались они продвинуть отца своей будущей невестки по службе, на которую его устроили. Стал бедняк служить императору сначала в чине прапорщика, и так поднимался все выше и выше, пока не добились для него вельможи генеральского чина. Были они теперь готовы породниться с ним и наперебой помогали ему добиться на службе успехов.

Бедняк же никак не мог решиться выдать свою дочь за одного из их сыновей: затруднялся он отдать предпочтение кому-то из вельмож, да и жена обещала купцу выдать их дочь за его сына.

Тем временем бедняк, став генералом, продолжал преуспевать. Доверял ему император вести войны, и в каждой из них ему сопутствовала удача. На такую высоту поднялся бедняк благодаря своей удаче и расположению государя, что, когда тот умер, решил народ сделать бедняка своим императором. Посовещались вельможи между собой и согласились с этим; и стал бедняк императором.

Продолжал он вести войны, в которых ему по-прежнему везло, и захватил много стран. Так длилось до тех пор, пока все остальные государства на свете не подчинились ему добровольно, ибо видели, что удача не покидает его, и известно им было, что вся красота и все счастье мира при нем обитают.

Собрались все земные цари, провозгласили его императором всей земли и дали ему в том грамоту, написанную золотыми буквами.

Теперь уже император и не думал о том, чтобы породниться с купцом, — уж слишком неравным был бы брак между их детьми. Однако императрица, жена его, не отвернулась от купца, потому что помнила все добро, которое тот для нее сделал.

Увидел император, что из-за этого купца не может он выдать замуж свою дочь, и стал искать способ навредить своему бывшему соседу. Попытался он вначале разорить купца, действуя при этом так, чтобы его самого никто в таком намерении не заподозрил. Использовал он для этого всю свою власть и мало-помалу довел купца до полного разорения, и потерял тот все свое состояние.

Императрица же и после этого продолжала оставаться верной своему слову. Понял тогда император, что, пока жив купеческий сын, не выдать ему свою дочь замуж ни за кого другого, и решил погубить юношу. Вот как он поступил: облыжно обвинил сына купца и отдал его под суд. Стало ясно судьям, что вознамерился император сжить со света этого человека, и вынесли они приговор: связать преступника и бросить его в море.

Разрывалось из-за этого сердце императрицы, но и она не имела права перечить государю. Пошла она тогда к палачам, которым приказано было исполнить приговор, упала им в ноги и стала умолять этих людей оказать ей милость и отпустить юношу, ведь он не сделал ничего такого, за что его следовало бы казнить. Просила она палачей бросить в море вместо него другого арестанта, приговоренного к смерти, а этого человека отпустить. Упросила их она, и поклялись те освободить юношу. Сдержали они свое слово: взяли вместо него другого человека и бросили того в море, а сына купца отпустили: ступай, мол, себе, ступай! Ушел от них юноша, а так как был он человеком разумным, то решил совсем покинуть пределы страны.

Еще до того, как вышел на волю купеческий сын, позвала императрица свою дочь и сказала ей:

— Ты должна знать, дочка, что у тебя есть жених, сын купца.

Поведала она ей обо всем, что пережила когда-то, и сказала:

— Этот человек рисковал из-за меня своей жизнью! В семи убежищах, которые приготовила для нас вода, прятались мы с ним, и всякий раз клялась я перед Б-гом, что все блага, которые Он пошлет мне, будут принадлежать и купцу, и призвала в свидетели каждое из этих семи мест. И теперь ты — все богатство мое, вся удача и все счастье — по праву принадлежишь ему. И сын его — жених твой. Но император из-за гордыни своей хочет убить безвинного юношу. Я все сделала, чтобы спасти сына купца от смерти, и мне это удалось: его должны отпустить. Знай же, дочь, что он — жених твой и во всем мире лишь он может быть твоим мужем.

Выслушала девушка то, что рассказала ей мать, и так как тоже была б-гобоязненной, пообещала матери выполнить ее волю, чего бы это ни стоило. Послала она сыну купца в темницу, где тот находился, письмо, в котором написала, что обещана ему и он — ее единственный жених. Нарисовала она ему в том письме все семь мест, в которых вода дала убежище ее матери и его отцу, — мест, которые были свидетелями клятвы жены бедняка, ставшей теперь императрицей: канаву, микве, пруд, родник, ручей, реку и озеро. Завершая послание, наказала императорская дочь своему жениху беречь это письмо как зеницу ока и подписалась в конце.

Через некоторое время после того, как получил юноша это письмо, выпустили его из темницы, казнив вместо него другого приговоренного к смерти. Оказавшись на воле, добрался он до гавани, сел там на корабль и вышел на нем в открытое море.

Вскоре начался шторм; выбросил он судно на какой-то пустынный берег, и оно разбилось о камни. Людям же удалось спастись. Выбравшись на сушу, разбрелись они в разные стороны в поисках пищи. Не было у них надежды, что какой-то корабль заметит их и на нем они вернутся домой, потому что пустыня эта находилась в стороне от всех морских путей; и каждому из этих людей пришлось самому заботиться о своем пропитании. Разошлись они в разные стороны, и купеческий сын тоже направился в глубь пустыни. Долго шел он и настолько удалился от берега, что, когда захотел было возвратиться, не смог найти дорогу назад; и чем сильнее хотелось ему вновь выйти к морю, тем упорнее затягивала его пустыня в свои владения. Понял наконец юноша, что назад ему уже не вернуться, и продолжал идти куда глаза глядят. Для защиты от диких зверей смастерил он себе лук. Долго скитался по пустыне сын купца, время от времени находя по пути что-то съедобное, и бродил так до тех пор, пока пустыня не кончилась. Увидел юноша плодовые деревья, услышал журчание ручья, но людей и в этом месте не оказалось.

Наелся он и напился и решил остаться там навсегда: чувствовал он, что тяжело ему будет теперь вернуться к людям, да и кто знает — если уйдет он отсюда, найдется ли где-нибудь другое такое место?.. Деревья там были усыпаны плодами и воды было в избытке, и так хорошо было сыну купца в этом благодатном уголке, что подумал он: «Останусь жить здесь до самой смерти!» Выходил он со своим луком охотиться на зайцев и оленей, так что в мясе у него не было недостатка, ловил в ручье рыбу, которая была хороша на вкус, и готов был жить в этом прекрасном краю до конца своих дней. Между тем император, полагавший, что сына купца казнили и он навсегда избавился от него, решил, что теперь ничто не мешает ему выдать свою дочь замуж. Объявил он ей, что ищет для нее женихов среди царей; отдал он в ее распоряжение один из своих дворцов, и стала принцесса в нем жить, пригласив к себе княжеских дочек фрейлинами. Проводила она время, играя на музыкальных инструментах, как это приличествует дочерям монархов.

Когда заговаривали с нею о сватовстве, отвечала принцесса, что не желает и слышать об этом, — пусть, мол, тот, кто хочет жениться на ней, сам придет к ней во дворец.

В совершенстве владела дочь императора искусством стихосложения. Устроила она в своем дворце особое возвышение, на которое должен был подняться каждый претендент на ее руку и продекламировать сочиненную им в честь своей избранницы любовную поэму.

Стали приезжать к принцессе цари, мечтавшие жениться на ней, поднимались на возвышение и декламировали свои стихи, посвященные ей. Каждому из них отвечала она поэмой о любви собственного сочинения, только одни из женихов получали ответ из уст ее фрейлин, другие — те, к кому она отнеслась более благосклонно, — удостаивались, не видя ее, услышать стихотворный ответ из ее собственных уст, к третьим же, которые нравились ей больше всех остальных, она выходила сама, открывала лицо и читала им свою поэму о любви. Однако после всего этого говорила она каждому из них одну и ту же фразу:

— И все же воды не смыкались над тобою!

И никто не понимал, что принцесса хотела сказать этими словами.

Когда открывала она царям свое лицо, те падали ниц, ослепленные ее красотой. Одни из них теряли сознание, другие сходили с ума, потрясенные ее небывалой красою, пораженные в самое сердце любовью к императорской дочери. Несмотря на всю опасность, сопряженную с таким сватовством, не переставали цари приезжать к ней во дворец, но каждому из них отвечала она то же самое:

— И все же воды не смыкались над тобою!..

А сын купца между тем обживал благословенный уголок, в котором поселился, устроил себе там место для отдыха и много времени проводил, играя на самодельных музыкальных инструментах и слагая стихи: на все это, как и принцесса, он был большим мастером. Инструменты он изготовил себе из дерева подходящей породы, струны сделал из жил разных животных; играл он и пел, и перечитывал письмо императорской дочки, которое получил в темнице, и вспоминал все, что с ним приключилось с тех пор, когда отец его еще был богатым купцом, и до сего времени.

Взял он однажды это письмо, нашел дерево с расщелиной, расчистил ее и спрятал в ней листок; сделал он на том дереве пометку, чтобы его было легко отыскать, и вернулся к себе.

Но вот однажды разразилась буря, ураганный ветер повалил все деревья, которые росли в том краю, и никак не удавалось юноше разыскать то из них, в котором спрятал он письмо. И пометка, сделанная им, не могла ему помочь: все деревья, упавшие на землю, а было их великое множество, — были похожи друг на друга, и задача разыскать среди них то, в котором он устроил тайник, представлялась непосильной — не разбивать же ему каждый ствол в поисках спрятанного листка!

Горько рыдал пришедший в отчаяние юноша, и стало ясно ему, что если он останется жить здесь, то непременно сойдет с ума от великого несчастья, которое его постигло. Решил он покинуть эти места: будь что будет, но уйти отсюда он обязан, ибо опасно ему оставаться тут наедине со своим горем.

Положил он в котомку мясо, набрал плодов с деревьев и пошел куда глаза глядят, оставляя по дороге знаки, по которым он мог бы снова когда-нибудь найти это место. Через некоторое время пришел юноша к человеческому жилью.

Встретил он там людей и спросил у них:

— Что это за страна?

Ответили они ему:

— Слышали ли здесь об императоре?

— Да, — сказали они.

— А об императорской дочери-красавице?

— Слышали. Никому не удается жениться на ней, потому что она всех женихов отвергает.

Подумал юноша и решил, что самому ему не следует идти к принцессе. Пришел он к царю той страны, в которой оказался, и раскрыл перед ним свою душу: рассказал купеческий сын, что он — жених императорской дочери и из-за него она не хочет выходить замуж ни за кого другого. Но так как самому ему невозможно явиться к ней, он готов открыть царю тайну семи условных знаков, обладая которой, тот, приехав к принцессе, сможет удостоиться ее руки. В обмен на эту тайну попросил юноша денег.

Сразу стало ясно царю, что человек этот говорит правду, потому что выдумать такую историю попросту невозможно. Понравилось ему это предложение, и согласился он. Стал тут царь рассуждать: «Если я привезу императорскую дочку, а юноша этот останется жить здесь, он будет мешать мне. Может быть, убить его? Но как я могу казнить человека, который сделал мне добро!» Обдумав все, выслал царь купеческого сына за двести миль от своей столицы.

«За что он изгнал меня? — рассердился юноша. — За то добро, которое я ему сделал?»

Пошел он тогда к царю той страны, в которой очутился, и рассказал ему свою историю. Раскрыл он ему тайну семи условных знаков и добавил к ним еще один знак, известный принцессе. Попросил он царя поторопиться и отправиться в путь немедленно: может быть, удастся тому опередить первого царя. И все же в любом случае, считал юноша, знание дополнительного знака давало царю преимущество перед соперником.

Но и этот царь рассудил так же, как и первый, и выслал купеческого сына за двести миль от своей столицы. Разгневанный, пошел тот к царю соседней страны, в которой оказался, и рассказал ему обо всем, что с ним приключилось…

Собрался тем временем первый царь и поспешил к императорской дочери. Явился он во дворец красавицы и сложил там поэму в ее честь. Весьма хитроумно вставил он в эту поэму упоминания о всех семи местах, которые были свидетелями клятвы жены бедняка. Однако законы стихосложения, которыми он пользовался, сочиняя эти стихи, не дали ему возможности перечислить все семь убежищ в правильном порядке.

Поднявшись на возвышение, продекламировал царь свою поэму. Услышав упоминания об этих семи убежищах, принцесса была потрясена и сказала себе: «Вот он, мой суженый!» Одно лишь смущало ее: то, что места эти он упомянул не по порядку. Решила она, что, очевидно, форма поэмы помешала ему соблюсти это условие. «Да, это он, жених мой!» — подумала девушка и ответила ему письмом, что готова выйти за него замуж.

Поднялся во дворце радостный переполох: наконец-то принцесса-красавица нашла себе жениха! Начали уже готовиться к свадьбе, но тут внезапно объявился новый жених — второй из трех царей, у которых побывал купеческий сын. Узнав о том, что принцесса уже сосватана, не отступился царь и сказал:

— После того, как она выслушает меня, ее планы изменятся! Поднялся он на возвышение и продекламировал свою поэму, в которой все семь убежищ были перечислены по порядку, и, кроме того, был упомянут в стихах еще один знак, известный принцессе. Еще больше, чем в первый раз, была потрясена дочь императора и спросила его:

— Откуда же предыдущий жених узнал о нашей тайне?

«Если я расскажу ей правду, — подумал второй царь, — это повредит мне».

— Не знаю, — ответил он.

Растерялась принцесса: ведь в стихах предыдущего жениха было упоминание о местах-свидетелях! Каким образом посторонний человек мог узнать об этом?!

Несмотря на все это, решила она что этот второй и есть ее истинный жених, ведь все семь убежищ он назвал в своих стихах по порядку, а кроме того, был известен ему еще один тайный знак. Подумала она, что первый жених, должно быть, по чистой случайности вставил в свою поэму эти семь слов. Но, несмотря на все это, решила принцесса замуж пока ни за кого не выходить…

А сын купца, разгневанный тем, что первые два царя его прогнали, попал, как уже говорилось, к третьему царю и рассказал тому о том, что с ним приключилось. Раскрыл он тайну семи условных знаков и ему, прибавив к ним еще несколько, известных одной лишь принцессе. Более того, рассказал он царю о том, что было у него письмо, где были нарисованы все семь убежищ. Посоветовал он царю сделать такой же рисунок и передать его императорской дочери.

Но и тот поступил так же, как и предыдущие цари: изгнал юношу за двести миль от своей столицы, а сам поспешил к принцессе.

Когда добрался он туда, то узнал, что во дворце уже находятся два жениха. Никто не мог понять почему, но всем было ясно, что дочь императора предпочитает этих двух всем другим.

Узнав об этом, не отступился третий царь и сказал:

— После того, как она выслушает меня, ее планы изменятся!

Поднялся он на возвышение и продекламировал свою поэму, и оказалось в ней еще больше условных знаков, чем в стихах двух первых царей. Передал царь для принцессы и листок с рисунком. Увидев его, была потрясена она еще сильнее, чем раньше, и перепугалась так, что окончательно растерялась: ведь и о каждом из двух предыдущих женихов она думала, что это — ее суженый. Объявила она тут, что больше никому не поверит, пока не принесут ей ее собственное письмо…

Тем временем сын купца подумал: «Надоело мне, что изгоняют меня отовсюду! Отправлюсь-ка я сам к своей невесте, может быть, мне и повезет!»

Добрался он до ее дворца и попросил придворных передать принцессе, что явился претендент на ее руку, чтобы прочитать ей свою поэму, услышав которую, она согласится стать его женой.

Поднялся юноша на возвышение и продекламировал свою поэму, в которой были упомянуты и семь условных знаков, и множество других, дополнительных, известных лишь им двоим еще с той поры, когда они ходили вместе в школу. Рассказал он ей обо всем: о том, что это он послал к ней трех царей, о том, что случилось с ее письмом, которое он спрятал в расщелине дерева, обо всех своих скитаниях.

Но и ему не поверила императорская дочь: ведь и у него, как и у трех предыдущих женихов, не было ее письма; и не узнала она его — ведь столько лет прошло с тех пор, как они виделись в последний раз! Вновь подумала она, что поверит лишь тому, кто принесет ей ее собственное письмо, а на условные знаки, которые стали известны многим, не будет больше обращать внимания.

Увидев, что принцесса ему не поверила, сообразил купеческий сын, что оставаться ему во дворце нет смысла, да и опасно: император мог проведать, что он находится здесь, и убить его. Решил он снова вернуться в те дикие места, где жил все последнее время, чтобы провести там годы, которые ему остались.

После долгих странствий добрался, наконец, сын купца до своего затерянного в пустыне жилья. Немало лет прошло с тех пор, как начались его приключения, и сейчас ему хотелось лишь одного: вновь поселиться в своем уголке и жить там до самой смерти. Немало размышлял он о смысле жизни человеческой в этом мире и пришел к выводу, что остаться здесь — это самое лучшее, что он мог бы себе пожелать. Снова стал жить он на прежнем месте, питаясь плодами, как и в былые годы…

Один разбойник, промышлявший на морских путях, прослышал о принцессе-красавице и надумал ее похитить. Сам он ее в жены взять не мог, потому что был скопцом, но рассчитывал продать ее какому-нибудь царю за большие деньги. Стал готовиться разбойник к похищению, а так как был он человеком отчаянным, то жизнью своею не дорожил, как и все разбойники: повезет — хорошо, не повезет — тоже ничего страшного.

Накупил он уйму разных товаров, а кроме того, смастерил из золота больших птиц — да так искусно, что всем казались эти птицы живыми. Сидели птицы на золотых колосьях, и то, что колосья под ними не ломались, уже само по себе было чудом. Так хитроумно сделал разбойник этих птиц, что умели они у него исполнять разные мелодии: одна щебетала, другая чирикала, третья издавала трели. Однако все это было лишь ловким трюком: в той же каюте, где находились птицы, были спрятаны люди и с помощью невидимых глазу проволочек управляли птицами так искусно, что казалось те поют сами.

Завершив все приготовления, отплыл разбойник на своем корабле к берегам страны, в которой жила дочь императора, и, оказавшись в виду города, где она находилась, бросил якорь.

Представился он там богатым купцом, и люди стали приходить к нему и покупать дорогие товары, привезенные им. Так торговал он более трех месяцев, и от покупателей, приобретавших у него красивые вещи, не было отбоя.

Захотелось и императорской дочери купить себе что-нибудь. Пригласила она его с товарами к себе во дворец. Ответил ей разбойник, что по домам покупателей свои товары не разносит — даже если речь идет о дочери самого императора, — тот, кто хочет что-либо приобрести, пусть сам приходит к нему, и никому не удастся заставить его изменить своему правилу.

Решила принцесса пойти к этому человеку. Тут надо сказать, что она, выходя за покупками, прикрывала свое лицо, чтобы никто не увидел его: ведь любому было достаточно лишь взглянуть на ее красоту, чтобы потерять сознание.

Прикрыла дочь императора свое лицо и теперь, отправляясь к купцу; взяла она с собой придворных дам, и стража сопровождала их.

Пришла она к торговцу и накупила у него всякой всячины. Когда стала принцесса собираться домой, сказал он ей:

— Приходи ко мне снова, и я покажу тебе кое-что получше, нечто совсем необыкновенное.

И возвратилась императорская дочь во дворец.

Через какое-то время снова посетила она купца, вновь накупила у него разных товаров и вернулась домой. За те месяцы, что корабль разбойника стоял у берега, приходила туда принцесса не раз, посещать торговца вошло у нее в привычку.

Однажды, когда она явилась к нему, повел ее разбойник в каюту, где находились золотые птицы. Открыл он дверь — и увидала императорская дочь это необычайное зрелище.

Захотела и свита ее войти внутрь, но разбойник, обращаясь к принцессе, воскликнул:

— Им нельзя! Этого я не покажу никому, кроме тебя — дочери императора! Никого другого я в каюту не пущу!

Впустил он принцессу внутрь, вошел сам и запер за собой дверь. Не раздумывая долго, схватил разбойник свою гостью, заставил ее залезть в мешок и раздеться там; отобрав все ее вещи, он нарядил в них одного из своих матросов, прикрыл ему лицо и вытолкнул из каюты:

— Ступай!

Не успел опомниться этот матрос, как оказался снаружи. И так как лицо его было прикрыто, стража приняла его за принцессу и повела к выходу, а матрос, не понимающий, на каком он свете находится, покорно шел с ними.

Так дошли они до покоев императорской дочери, и когда он открыл свое лицо, все увидели, что это простой матрос.

Поднялся тут во дворце страшный переполох. Когда стало ясно, что матрос сам не понимает, что произошло, ему надавали пощечин и выгнали вон.

А разбойник, похитивший дочь императора, предвидя, что за ним снарядят погоню, сошел с корабля вместе со своей пленницей и укрылся с ней в канаве с дождевой водой: переждать там, пока суматоха не прекратится.

Прежде чем сойти на берег, отдал он своим матросам, оставшимся на корабле, такой приказ:

— Рубите якорный канат и немедленно удирайте! — понимал он, что погоня вот-вот будет здесь. — Стрелять по нашему судну они не осмелятся — ведь они думают, что принцесса находится на корабле. Они будут стараться догнать вас, поэтому отплывайте немедленно! Но если они вас и схватят, то тоже ничего страшного!

Такая уж натура у разбойников, что нисколько не дорожат они своей жизнью.

Так все и произошло: из дворца, охваченного паникой, сразу же выслали за ними погоню, догнали корабль, но дочери императора на нем не оказалось.

Сидела она вместе с разбойником в канаве с дождевой водой, и тот запугивал ее:

— Не вздумай кричать, чтобы привлечь внимание людей! Я рисковал своей шкурой, чтобы тебя заполучить! Если я потеряю тебя, если тебя у меня отберут жизнь мне моя тогда не нужна будет. Так что если ты кричать начнешь — я тебя сразу же задушу, а там будь что будет! Берегись, я ведь жизнью своей не дорожу!

Перепугалась принцесса, услышав эти слова.

Через некоторое время выбрались они из канавы, и разбойник повел свою пленницу в город. Но и в тех местах, где проходили они, их тоже искали. Увидел это разбойник и вновь спрятался с ней, на этот раз — в микве.

Выйдя оттуда, отправились они дальше и пришлось им там спрятаться в другом водоеме; так продолжалось до тех пор, пока не перебывали они во всех семи убежищах — таких же, как те, где прятались когда-то купец с матерью принцессы, и которых та призывала в свидетели своей клятвы.

Так добрались они до моря, и стал искать там разбойник какое-нибудь судно — хотя бы рыбацкую лодку, чтобы выбраться на нем из этой страны. Удалось ему найти один корабль, и поднялся он на палубу вместе с императорской дочерью, которую нарядил матросом, потому что боялся, как бы ее у него не отобрали силой. Как уже говорилось, был этот разбойник скопцом и сам не мог жениться на принцессе, он намеревался лишь продать ее какому-нибудь царю.

Вышел корабль в открытое море.

Вскоре начался шторм; выбросил он судно на какой-то пустынный берег, и оно разбилось о камни.

Выбрались разбойник и его пленница на сушу и попали в ту самую пустыню, где жил сын купца. Был этот разбойник опытным моряком и сразу понял, что берег этот находится в стороне от всех морских путей. Оказавшись в этом месте, перестал он бояться, что принцессу у него кто-нибудь отнимет, ослабил свой строгий надзор, и разошлись оба в разные стороны на поиски пищи. Расстояние между ними все увеличивалось, и спохватился вскоре разбойник, который шел своей дорогой, что дочь императора скрылась из виду. Стал он громко звать ее, но та решила ему не отвечать. Подумала она: «Все это кончится тем, что разбойник продаст меня. Не стану откликаться! А если он меня вновь разыщет, то отвечу ему, что не слышала его криков. Все равно он меня не убьет: он думает лишь о том, чтобы продать меня». Так и не отозвавшись, пошла принцесса дальше, а разбойник искал ее повсюду и не мог найти. Бродил-бродил он по пустыне до тех пор, покуда не разорвали его дикие звери.

Шла императорская дочь все дальше и дальше, время от времени находя по пути что-то съедобное, пока не вышла к тому месту, где жил купеческий сын.

Когда встретились они, то он ее не узнал: за время скитаний отросли у нее длинные волосы, к тому же и одета она была матросом. Не узнала и принцесса своего суженого.

Завидев матроса, обрадовался сын купца новому человеку и спросил:

— Откуда ты и как попал сюда?

Услышал он в ответ:

— Плыл я на корабле одного купца, и наше судно разбилось во время шторма. А ты как тут очутился?

Рассказал он, что оказался в этих краях тоже из-за купца.

Стали они жить в том месте вдвоем.

…После того, как императорскую дочь похитили, мать ее пришла в отчаяние, головой о стену билась, потеряв свое дитя. Поедом ела она своего мужа, обвиняла его:

— Когда-то ты из-за гордыни своей погубил юношу, а теперь вот наша дочь пропала! В ней было все наше счастье, вся наша удача, а теперь, когда мы лишились ее, что у меня осталось?!

Без конца изводила она императора своими упрека ми. Ему самому, конечно, тоже было очень горько, что не усмотрел за дочкой и ее похитили, а тут еще и жена своими попреками не давала ему покоя. И разгорелись между супругами вражда и взаимная ненависть. Надоело слушать императору неприятные вещи, которые говорила ему жена, и однажды он разгневался настолько, что решил прогнать ее. Отдал он ее под суд; судьи приговорили императрицу к изгнанию и отправили в ссылку.

Вскоре после этого затеял император войну и проиграл ее. Обвинил он в этом своего полководца.

— Из-за твоих ошибок мы потерпели поражение! — сказал он генералу и отправил его в изгнание.

Начал тут император новую войну, но и в ней ему не было удачи, и снова он взвалил вину на своих военачальников и наказал их изгнанием. Так он расправился со многими своими полководцами.

Увидели его подданные, что творит император дикие вещи: сначала изгнал императрицу, затем генералов… Решили они сделать наоборот: императрицу вернуть из ссылки, чтобы она правила страной, а его самого изгнать. Так они и поступили: императора прогнали, супругу его вернули и посадили на престол, и первое, что та сделала, — послала за купцом и его женой, которых разорил император, и взяла их к себе во дворец.

Когда вели императора в ссылку, обратился он к своим стражникам:

— Отпустите меня! Ведь я все же был вашим императором! Немало добра я вам сделал — окажите же и вы мне милость и освободите меня. В страну эту я больше не вернусь, и опасаться вам нечего. Отпустите меня, позвольте мне уйти! Дайте мне прожить на свободе те немногие годы, которые мне еще остались!

Отпустили его стражники, и пошел он куда глаза глядят.

Несколько лет провел он в скитаниях и однажды вышел к морю; сел он там на корабль, и налетевший шторм отнес судно к той самой пустыне, где жили дочь императора и купеческий сын. Добрался он до места, в котором они находились, и не узнали ни они его, ни он их: так обросли все трое волосами за время своих многолетних скитаний.

— Откуда ты и как попал сюда? — спросили они его.

Ответил он:

— Купец был причиной тому, что я здесь очутился. А вы как оказались тут?

— И каждый из нас тоже из-за купца.

Стали они жить там втроем, ели и пили все вместе и играли на музыкальных инструментах — ведь император тоже был обучен, как и они, этому искусству.

Купеческий сын, который жил там дольше других, был из всех троих самым ловким; он ходил на охоту и приносил остальным мясо, которым они питались. Деревья, стволы которых они использовали для разведения огня, ценились в городах дороже золота.

— Как хорошо было бы прожить здесь всю жизнь! — обращался сын купца к своим товарищам. — Все блага, которые есть у горожан в целом мире, невозможно сравнить с тем, что есть тут. Лучше всего для каждого из нас, убеждал он их, — провести остаток жизни здесь!

— Какие блага были в городе у тебя самого, если тут тебе еще лучше живется? — спросили они у него.

В ответ он рассказал товарищам о том, что отец его был богатым купцом и у них ни в чем не было недостатка, а теперь вот он живет здесь и тоже ни в чем не нуждается. Не переставая, убеждал он их в том, что этот благословенный уголок — лучшее в мире место для человека.

— Приходилось ли тебе слышать об императоре? — спросил его отец принцессы.

— Приходилось! — ответил купеческий сын.

— А о его дочери-красавице?

— И о ней слышал! Император этот — убийца! гневно воскликнул сын купца.

— Почему ты его называешь убийцей? — спросил тот.

— Из-за его жестокости и гордыни я оказался здесь!

— Как это произошло?

Решил купеческий сын, что бояться ему здесь некого, и рассказал всю историю, которая с ним приключилась.

Спросил его отец принцессы:

— Как бы ты поступил, если бы император оказался в твоих руках? Стал бы ты ему теперь мстить?

— Нет, — ответил сын купца, который был человеком добрым и отходчивым. — Более того — я стал бы о нем заботиться, как, к примеру, забочусь о тебе.

Стал тут его собеседник вздыхать и охать:

— Ах, какая бедная, горькая старость выпала на долю императора! Слышал я, что пропала у него дочь-красавица, а самого его изгнали.

— Это случилось из-за его собственной жестокости и гордыни! воскликнул купеческий сын. — Он сам погубил и себя, и свою дочь! И я оказался здесь из-за него!

Снова спросил его император:

— Неужели ты не стал бы ему мстить, если бы он оказался в твоей власти?

Вновь ответил ему сын купца:

— Не стал бы. Я отнесся бы к нему точно так же, как отношусь к тебе.

Открылся тогда перед ним тот, рассказал, что он и есть император, и поведал обо всем, что с ним произошло.

Бросился тут купеческий сын обнимать и целовать его, и принцесса слышала и видела все это.

Тут нужно сказать, что у сына купца вошло в привычку каждый день осматривать в поисках письма по три ствола, поваленных бурей, и помечать их особым знаком. Валялись там многие тысячи деревьев, и он ставил на стволах, которые успел проверить, мету, чтобы на следующий день не возвращаться к ним. Ежедневно выходил он на поиски в надежде найти письмо принцессы, и каждый раз, когда возвращался, глаза его были влажны от слез, потому что вновь его поиски оказывались безуспешными.

— Что ты ищешь среди деревьев? — спросили его товарищи. — И почему ты возвращаешься с заплаканными глазами?

Рассказал им тогда сын купца всю свою историю: о том, что получил от принцессы письмо, которое спрятал тут поблизости в расщелине одного из деревьев, и о том, что случилось во время бури.

— Я все еще надеюсь, что мне удастся разыскать это письмо, — сказал он им.

— Завтра, когда ты отправишься на поиски, и мы пойдем с тобой, предложили они. — Может, нам удастся его найти.

Так они и сделали. Вышли они на следующий день все вместе, и принцесса нашла в одном из стволов утерянное письмо. Развернула она листок и увидела, что это — ее собственное послание. «Как мне теперь поступить? — стала размышлять она. — Если я признаюсь ему в том, что я — его невеста, и переоденусь — моя красота вновь вернется ко мне, я стану такой же, какой была раньше, и жених мой может потерять сознание и даже умереть! Да и свадьба наша должна быть сыграна по закону, а здесь нам не удастся устроить ее подобающим образом».

Подошла она к купеческому сыну и отдала ему письмо, сказав:

— Посмотри, что я нашла. Увидев письмо, упал тот в обморок. Привели они его в чувство, и радости всех троих не было границ.

— Но что толку с того, что письмо нашлось! — воскликнул сын купца. Как мне теперь найти принцессу, ведь разбойник, который ее похитил, наверняка успел продать ее какому-нибудь царю! Никакой пользы это письмо уже принести не может. Суждено мне, видно, остаток моих дней провести здесь.

Протянул он принцессе письмо и сказал:

— Возьми его. Может быть, тебе удастся ее разыскать и жениться на ней.

Взяла принцесса письмо и предложила купеческому сыну:

— Пойдем вместе! Я найду ее, и возьму в жены, и поделюсь с тобою богатством, которое у меня будет.

Понял тот, что матрос с его умом наверняка достигнет желаемой цели, и согласился пойти вместе с ним. Но не оставлять же императора одного — ведь в страну свою ему было страшно возвращаться, — и предложили они ему отправиться в путь вместе.

— Я непременно разыщу принцессу и женюсь на ней, — сказала ему дочь. И тогда тебе нечего будет бояться, подданные твои еще попросят тебя вернуться. Вышли они втроем в дорогу, дошли до берега моря, договорились с капитаном одного судна и вернулись в свою страну, которой правила императрица.

Когда корабль, добравшись до столицы государства, встал на якорь, принцесса сообразила, что если она внезапно появится перед матерью, та может, не дай Б-г, умереть. Пошла она во дворец и попросила передать императрице, что ее хочет видеть человек, у которого есть сведения о судьбе ее пропавшей дочери. Провели ее к матери, и рассказала ей принцесса, переодетая матросом, о том, что произошло с нею самой, поведала всю свою историю.

— Дочь твоя сейчас находится здесь, — сказала она напоследок и, наконец, открыла матери всю правду: — Она стоит перед тобою! И купеческий сын, жених мой, тоже вернулся сюда. Одного лишь я прошу у тебя: позволь и отцу моему снова жить во дворце!

Не хотелось матери исполнять эту просьбу: не прошел ее гнев на мужа, который был виною всему случившемуся, но вынуждена была она уступить из любви к дочке. Послали за императором в тот край, куда он был сослан, но не нашли его там, а тем временем принцесса сообщила матери, что отец тоже вернулся вместе с ними.

Сыграли тут во дворце свадьбу, и радости всех не было границ. Получили новобрачные императорскую корону, все человечество признало их власть над собою, и стали они царствовать над целым миром.

Амен и амен!

Старый император, который был виновен во всем происшедшем, так и не вернул себе утраченное положение. Купец же достиг такого могущества, какого у него не было и в лучшие времена, — ведь был он отцом самого императора!

Комментарий к рассказу «Купец и бедняк»

Сюжет этой истории придуман раби Нахманом, хотя он и использует в нем распространенные сказочные мотивы, органично вплетенные в повествование и сливающиеся с ним. Сюжетную ткань отличает внутреннее единство, центральная тема красной нитью проходит через всю историю. Эта тема — мессианское Избавление и мессианство как таковое, а также трудности, с которыми сталкивается Машиах. В историю вплавлены автобиографические детали: такие, как, например, представление главного героя юношей — намек на личность автора. В центре повествования стоит внутренняя связь Кнесет Исраэль (в сущности, Шхины) с Машиахом. За занимательной фабулой сказочной истории таится смелая попытка объяснить сущность мессианства и даже лжемессианства, пустых грез об Избавлении во всех поколениях.

Образы купца и бедняка, с одной стороны, навеяны реальными историческими прототипами, а с другой — это важные элементы единой символики повествования. Купец — цельная, совершенная личность. Его богатство скорее внутреннее, нежели внешнее; оно в первую очередь духовное. В то же время бедняк беден во всех отношениях: скуден разумом и нищ духом. Его внезапное возвышение ничего не изменяет. Два персонажа олицетворяют два типа людей: возвышенные, одухотворенные натуры и простой люд.

Жена бедняка символизирует положительные качества простонародья: скромность, душевную теплоту, верность моральным ценностям. Опасение купца, что его духовное богатство будет отнято у него и заменено нищетой бедняка, бросается в глаза не только при первом чтении рассказа. При внимательном анализе смысл этого опасения углубляется. Один из цадиков сказал, что в некоторых поколениях простые люди становятся выше аристократов духа во всех отношениях — материальном и духовном, тогда как те, напротив, опускаются на самое дно — и также во всех смыслах.

Жена бедняка, символизирующая потомков праотца Яакова, похищена чужеземным генералом и уведена в первое изгнание египетское. Купец, человек редкого великодушия, подобен Моше, который чувствует, что обязан освободить народ из рабства. На первый взгляд это предприятие представлялось неисполнимым. И тем не менее, исход из Египта совершился благодаря великой отваге, граничившей с безрассудством: встать и уйти, а там — будь что будет! Мудрецы Израиля говорили, что еврейский народ удостоился избавления не за собственные заслуги, ибо в духовном отношении пал столь низко, что едва ли заслуживал освобождения. Эту тему раби Нахман открыто трактует в «Ликутей-Маhаран». Освобождение таит в себе не только физические, но и духовные опасности, из которых главная — соблазн вернуться в Египет, к «горшкам с мясом». Поэтому Исход совершается не кратчайшим путем, а в несколько стадий, соответствующих тайным убежищам. Семь таких убежищ символизируют семь нижних сфирот. Изобилие воды в каждом из них говорит о ступени эманации. В повествовании об Исходе сыны Израиля также проходят через семь источников вод (29). И с каждым связаны события, обновляющие Завет Избавителя избавленным и клятву верности (30), связывающую их с момента Исхода, ибо именно память об этом событии, об испытаниях и бедах, сопровождавших его, образует вечную связь между Израилем и Всевышним, служит архетипом для всех последующих спасений, во все времена.

Дочь, родившаяся у бедной четы, символизирует, как и ее мать, Кнесет Исраэль (Шхину); однако, если мать — это Кнесет Исраэль в простоте и бедности, т.е. терпя лишения во всех поколениях еврейского народа, то дочь «Тиферет Исраэль», краса и гордость Израиля. Она олицетворяет красоту и совершенство Шхины, которую называют «дочь Сиона» и «дочь Иерусалима», а сын первого избавителя (31) — это и есть Машиах, последний избавитель (32). Кнесет Исраэль больше не жена бедняка, самая презираемая нищенка. В ней воплотилась вся красота мира, она приносит сказочную удачу, и все народы домогаются ее. «Израиль истинный» становится влекущим символом не только для евреев, но для всех людей. Все народы жаждут приобщиться к откровению Шхины, ибо в конечном итоге не только Израиль, а весь мир питается из этого источника, и люди чувствуют, что именно из него они черпают жизненность. Ведь Шхина, в сущности, олицетворяет красоту и благополучие всего мира, именно потому все тянутся к ней.

Однако этой драгоценностью обладает не купец, а бедняк. Не одухотворенного праведника возвышает она, а простолюдина ведет к вершинам успеха. Удача сопутствует ему благодаря сверхчеловеческой (в оригинале «вовсе не человеческой» — Прим. пер.) прелести его дочери, воплощению Шхины и Кнесет Исраэль в ее красе и славе. В то же время дела купца приходят в упадок, и он скатывается все ниже, ибо с ним не делятся ни благополучием, ни красотой. И юноша, его сын, истинный Машиах, оказывается не ко двору, так как, достигнув вершин процветания благодаря красоте своей дочери, ее отец, сказочно разбогатевший, но духовно оставшийся нищим, уже не желает Избавления. Что ему до связи между Кнесет Исраэль и Машиахом, когда он властвует над миром и вполне доволен материальными приобретениями! Однако жена Императора — народ Израиля в его простоте и верности — не забыла первого избавителя и помнит обещание, данное избавителю последнему. И она заставляет свою дочь поклясться, что та навсегда сохранит верность истинному избавителю, нетерпеливо ожидаемому Машиаху, и не свяжет себя никакими иными обещаниями и обязательствами. И тогда Кнесет Исраэль вручает Машиаху знак, по которому она сможет его узнать: память о первом Избавлении. Ибо окончательное Избавление — лишь иная грань первоначального. Машиах хранит свидетельство, написанное рукой его избранницы — Шхины, она же Кнесет Исраэль. Лишь ему известна ее тайна и ведом путь к освобождению. Избавление, врученное в руки Машиаха, и буря, которая забрасывает его далеко от населенных мест, в измененной форме хорошо известны из многих источников. Эти источники описывают похищение родившегося Машиаха, которого подхватывает налетевший ураган и уносит прочь от людей. И с той поры он ожидает в своем убежище, в райском саду, часа благоволения.

Рассказ о сватовстве влюбленных в принцессу царей иносказательно повествует о множестве попыток узреть Шхину, предпринятых величайшими праведниками и мыслителями разных поколений. Каждому дозволено спеть перед нею песнь своей любви. Однако Шхина не является им, ибо для недостойного лицезрение ее смертоносно. Вспомним известный талмудический рассказ (33) о четырех мудрецах, вошедших в Пардес (34), чтобы увидеть лик Шхины. Один из них «вошел — и сошел с ума», другой «вошел и умер», третий «вошел — и начал ломать там ветви». И лишь один из них «вошел с миром и вышел с миром», узрев лик Шхины.

Итак, многие пытаются заполучить в жены удивительную красавицу, стремятся связать себя со Шхиной в этом ее проявлении. Однако Кнесет Исраэль дожидается того, кому она предназначена, и потому претенденты на ее руку не допускаются близко к ней даже после того, как им позволено предстать перед ее очами. Ибо Б-жественная красота может оказаться губительной для них. В Талмуде недаром рассказывается, что лишь немногие избранные способны вынести малейшее лицезрение Шхины, не говоря о полном ее раскрытии. Те, кто пытается увидеть ее, умирают или лишаются рассудка. Однако даже избранные из избранных, те, кто достоин лицезрения, не могут встать рядом с Машиахом, ибо не достигают его духовного уровня.

Сын купца — Машиах — обитает в своем райском саду, который он так никогда бы и не покинул, если бы сохранил уверенность в том, что в любое время может отыскать свою суженую, дочь царя. Однако ему запрещено вечно оставаться в раю. Время от времени он должен пробуждаться и пробуждать любовь. И потому вновь является вихрь (ветры, бури, ураганы символ зла, об этом см., например, «Ликутей-Маhаран», 8) и валит деревья райского сада, лишая купеческого сына послания принцессы — главного свидетельства, по которому Кнесет Исраэль узнает своего Машиаха. Тогда он отправляется в мир, чтобы попытаться освободить ее, не имея знаков. И тут мы видим, как в разных поколениях появляются лжемессии, в руках которых — подлинные свидетельства. Ибо Машиах безвестен и одинок, у него, как ему кажется, нет ни малейшей надежды добиться встречи со своей нареченной. И тогда, в отчаянии, он раскрывает часть своих тайн нескольким царям, одному за другим. Но те, вместо того, чтобы помочь ему, используют услышанное в корыстных целях: сами отправляются к царевне. Каждый пытается уверить ее, что он — ее суженый, стремясь снискать себе корону Машиаха. Один за другим перед дочерью царя Кнесет Исраэль — предстают женихи-обманщики, лжемессии, каждый из которых предъявляет знамения и знаки, принадлежащие истинному Машиаху. И поначалу они помогают самозванцу снискать доверие даже у величайших мудрецов Израиля, как это удалось, например, Бар Кохбе.

Каждому из лжемессий, возможно, довелось пережить момент истинного откровения, когда он был призван к служению в качестве оруженосца грядущего Машиаха, и потому каждый предъявляет более убедительные знаки, чем его предшественник. Однако теперь наученный горьким опытом Израиль как огня боится самозванцев, ибо в прошлом они не раз навлекали на народ страшные беды. Страх и разочарование настолько велики, что оборачиваются неготовностью принять истинного Избавителя, даже когда налицо все свидетельства и признаки. От сына купца требуют сверхъестественного доказательства: письма, написанного собственной рукой царской дочери. Того самого, что он потерял… По мнению раби Нахмана, один-единственный раз в истории истинный Машиах действительно явился, но от него потребовали доказательств, которые он не мог предъявить. Кто именно в ряду исторических личностей, претендовавших на это звание, действительно был Машиахом — эту загадку раби Нахман оставил без разгадки…

Как нам еще предстоит увидеть, усилий одного Машиаха недостаточно, чтобы привести Избавление. Дочери Царя, Шхине, ожидающей освобождения, следует выйти навстречу Машиаху, чтобы стать достойной его. Она должна найти своего избавителя, и муки изгнания — цена, которую ей приходится за это заплатить.

Дочь, как и ее мать, не довольствуется одними воспоминаниями о перенесенных ради нее страданиях. Она готова сама подвергнуться преследованиям и бедствиям изгнания, хотя смысл и цель ее галута — иные.

В разбойнике, похищающем дочь царицы, воплотились все силы зла. В оригинале истории разбойник назван словом «убийца», и в этом его суть. Он сеет смерть, он и есть сама смерть, как сказано в Талмуде: «Он — Сатан (Противоречащий), он — злое начало, он — сама смерть». Сам злобный убийца не вожделеет к красавице, ибо он — бессильный скопец, таково кабалистическое определение. Согласно воззрениям Кабалы, зло лишено самостоятельного творческого начала, оно неспособно к настоящему рождению и созиданию. Об этом сказано в книге «Зоhар»: «Ситра ахара (35) — евнух, не способный к оплодотворению». Убийца похищает царскую дочь не из вожделения к ней и тем более не из любви, а с целью наживы, чтобы «продать» ее, т.е. воспользоваться чужой жизненностью для своего паразитического существования. Способ, которым злу удается соблазнить и похитить царевну, весьма характерен и выдает его сущность владея сокровищами — золотом и серебром, — оно умеет изготовлять из них искусные подобия жизни. Это изощренное умение как бы компенсирует его собственную безжизненность. Силы зла недаром маскируются под богатого «торговца» (36), ибо всякое зло основано на сделке: Сатан предлагает человеку вожделенный предмет, а взамен требует душу. Привлекательность, которую зло придает своему товару, столь велика, что даже царская дочь не в силах устоять перед соблазном. Она попадает в ловушку убийцы не сразу, а шаг за шагом. Зло проводит человека, которого запутывает в свои тенета, через несколько стадий. Все начинается с пустяка, на который едва ли стоит обращать внимание. Однако от раза к разу предмет вожделения делается все привлекательней, влечение к нему усиливается, пока вера в искусные подделки не побеждает. И тогда зло ставит перед человеком последний соблазн: там, в запредельности зла, по ту его сторону, находится невиданное чудо. Однако, чтобы достичь его, надо погрузиться в пучину зла, пережить его сокровенную сущность. Когда жертва соблазна, решившись на это, доходит до внутренних пределов зла, то обнаруживает — увы, как правило, слишком поздно, — что там нет ничего, кроме ужаса абсолютной пустоты. Ибо в своей последней ипостаси зло — всего лишь полная опустошенность и ничего более. И тогда наступает время изгнания, галут. С царской дочери срывают роскошные одеяния и швыряют ей взамен убогие лохмотья (37). Она лишается внешних атрибутов своего величия, жалкое рубище — символ ее падения. Не довольствуясь этим, злодей совершает подмену: переодевает в наряд царской дочери одного из своих матросов (38). Бессмысленная фикция подменяет святость и откровение. Ибо таковы приемы зла похищая истину, оно гримируется под нее, искусно скрывая свою пустоту. Эту задачу злу облегчает таинственность, которой окутана царская дочь: ведь ее лицо скрыто, немногие могут приблизиться к ней, она открывается лишь достойным. Именно благодаря скрытности и недоступности царевны простому матросу удается некоторое время носить ее одеяния, хотя он совершенно не понимает происходящего с ним и вокруг него. Зло окутывает покрывалом таинственности пустоту, прикрытую чужим именем, создает шедевры фальсификации — многозначительные культы, до содержания, вернее, бессодержательности которых нелегко докопаться. Подобно Шхине, зло скрывается за завесой, но прячет за ней не прекрасное лицо откровения и истины, а мертвый оскал пустоты. Матрос — невольный участник этой истории. Его единственное назначение — занимать чужое место, которое само зло не способно занять в силу своей абсолютной бессодержательности. Поэтому, когда обман раскрывается, двойника, по сути дела, не за что наказывать — ведь он сам был игрушкой в руках зла. Надавав ему пощечин, его с позором изгоняют.

Оказавшись в руках убийцы, царская дочь вынуждена скитаться вместе с ним, подвергаясь лишениям и претерпевая муки. Похититель не дорожит собственной жизнью, и она действительно ничего не стоит: это и не жизнь вовсе, а призрак, ибо свою энергию, жизненные силы зло высасывает из добра. Странствия похищенной дочери сродни скитаниям ее матери в пору бегства из плена (39). Сходство усугубляется тем, что, подобно избавителю матери, убийца не посягает на целомудрие дочери. Однако отражение перевернуто, суть событий полярно противоположна в первом случае — избавление, подъем и духовное возвышение, во втором — падение и плен. Для того, чтобы Кнесет Исраэль, Шхина — была избавлена, недостаточно знания о первом изгнании. Шхина сама должна пережить галут, чтобы заслужить Избавление, грядущее следом. И потому в конечном итоге ее падение совершается ради будущего подъема. У этого падения есть еще один важный аспект: извлечение из бездны искр святости. Это происходит, когда похититель со своей жертвой попадают в пустыню — место его погибели. Пустыня — аллегория «пустыни народов», именно там занимается заря Избавления (40). Ибо подобно тому, как матрос был облачен в царские одежды, царевна носит его наряд — одеяние низости. Однако падение не бесконечно: достигнув самого дна, царская дочь останавливается, и тогда зло утрачивает над ней власть (41). Неудивительно, что, упустив жертву, похититель погибает, ибо лишается возможности паразитировать на ней. Хищники набрасываются на него, и он исчезает из мира.

Тем временем в положении царской дочери произошли перемены. В этой истории они более разительны, чем в предыдущей: царевна меняет женскую одежду на мужскую. Женское начало пассивно, ныне же пришла пора активных действий — таков смысл переодевания. Чтобы привести Избавление, необходимо действовать самой, и ради этого царевна облачается в мужской наряд.

Скитания приводят ее в оазис, райский сад, где в уединении обитает Машиах. Однако их встреча не означает развязки, ибо они не узнают друг друга, каждый не убежден в достоверности другого. Царская дочь не до конца уверена, что перед ней ее избранник, а Машиах не узнает в измененном обличье ту, к которой стремилось его сердце.

Император, обобщенный тип невежественного выходца из низов, достигшего процветания благодаря чужим заслугам, по-прежнему пребывает в уверенности, что его собственные таланты привели его к богатству и власти. По этой причине он противодействует Геуле. Но лишившись поддержки жены и дочери, которым обязан всем, император быстро катится вниз. Как всякий человек, вынужденный бороться за свое положение, он винит в своих неудачах других. В конце концов низвергнутый император также вынужден отправиться в изгнание, а на престол восходит его супруга, в которой воплощены лучшие черты простого народа. Она готова принять Машиаха, когда тот явится. Таким образом «снизу» почва для его прихода созрела. Тем не менее, для того, чтобы Избавление свершилось, необходимо более прочное сцепление обстоятельств. Развенчанный император также должен оказаться в оазисе посреди пустыни, в тайном убежище, по существу, за пределами этого мира. Важно, чтобы он изменился.

Машиах кажется отчаявшимся. Создается впечатление, что он не жаждет Избавления, отказался от надежды спасти мир. Он довольствуется созерцанием высших миров, где дерево драгоценных пород идет на дрова. Там его истинная жизнь. Своих спутников Машиах склоняет последовать его примеру и отказаться от реального мира, откуда они явились, ради туманного мира грез, в котором, правда, нет Избавления, но изгнание тоже не ощущается.

Однако и в своем духовном убежище Машиах не может избежать подобающей ему роли лидера. Он узнает отца своей суженой и примиряется с ним. Бывший император, вновь впавший в нищету, уже не в силах помешать приходу Машиаха; Избавление распространится и на него, ибо он остается отцом своей дочери. Кажется, что Машиах отчаялся в собственном приходе. Однако он до сих пор не оставил попыток найти пропавшее письмо царевны. Надежда почти угасла в его сердце, и все же, тем не менее, он продолжает искать письмо. Но тщетно — как видно, ему не суждено найти его. В конце концов письмо находит та, чья рука его написала, — царская дочь. Она не довольствуется страдательной ролью пленницы, ожидающей Избавления, а активно способствует ему. Свидетельство, найденное ею, важно и для нее самой, и для Машиаха, который разуверился в своей миссии и не видит возможности освободить Шхину, похищенную силами зла, как ему кажется, безвозвратно. Царская дочь понимает, что нельзя сидеть сложа руки, надеясь на обещанный приход Машиаха, о котором написано в книгах. Избавление не придет, если ничего не предпринимать ради него. Избавитель давным-давно ожидает, когда те, кого он должен освободить, выйдут ему навстречу. На их плечи ложится главная часть труда по спасению мира и их собственному спасению. Таково условие прихода Машиаха. Таков его призыв к миру и еврейскому народу: не ждать, что он явится извне, ибо главные предпосылки Избавления должны созреть внутри. Царской дочери приходится самой пройти через горнило изгнания, чтобы отыскать убежище Машиаха и доказать ему, что он способен исполнить свое предназначение, что он истинный Избавитель.

Все готово для прихода Машиаха, который призван лишь помочь людям в их усилиях. Его личность, как и его торжество, уже не настолько важны. Три фактора, необходимые для прихода Избавления, наконец, соединились, и три изгнанника могут вернуться в мир: император, чья низость в прошлом не лишила его доли в Геуле, его дочь и истинный Избавитель, Машиах.

Царской дочери не только принадлежит самая активная роль в усилиях привести Машиаха. Она также служит своего рода предтечей, предвещая его приход. Лишь после того, как ее весть принята людьми, им открывается, кто был вестником. После этого вестник исполняет свою первую миссию: водворяет мир в царствующем доме, олицетворяющем все человечество. Как сказано у пророка: «Вот Я посылаю вам Элияhу hа-Нави (в русской традиции Илья-пророк. — Прим. пер.) перед наступлением дня Г-спода, дня великого и страшного. И обратит он сердце отцов к сыновьям, и сердце сыновей — к отцам их, дабы не пришел Я и не поразил землю истреблением» (42). Вслед за установлением всеобщего мира наступает завершающая стадия Избавления: царская дочь раскрывает свое инкогнито и сочетается с Машиахом браком.

Старый император, олицетворяющий противников Геулы из числа невежд из простонародья, не осужден на вечное изгнание. Однако прежнее величие отнято у него навсегда. Отныне он займет подобающее ему второстепенное место. В то же время первый избавитель — он же и последний — навеки сохранит свое высокое положение. Сказано в трактате «Санhедрин», что Машиах и Давид будут царствовать вместе.

О СЫНЕ ЦАРЯ И СЫНЕ СЛУЖАНКИ

Жил некогда один царь, и была у него во дворце служанка, которая прислуживала царице; и был у этой женщины, не в пример какой-нибудь простой кухарке, доступ в царские покои. Ожидала царица ребенка и вот-вот должна была родить, в то же самое время должна была разродиться и служанка. Произвели они обе на свет сыновей. Интересно стало тут повивальной бабке, что произойдет, если она поменяет младенцев. Взяла она царевича и положила подле служанки, а ее сына отнесла к царице. Время шло, и мальчики подрастали. Ребенок, который рос в царских покоях, учился и развивался, достигая все больших и больших успехов, и вырос толковым и ловким парнем. Подрос между тем и настоящий царевич, который воспитывался у служанки. Оба юноши учились в одной школе. У того, которого все считали сыном служанки, была поистине царская натура: он тянулся ко всему возвышенному, хоть и рос в доме невольников. А настоящий сын служанки, которого люди считали царевичем, обладал наклонностями, чуждыми истинным царям; но так как воспитывался он во дворце монарха, то вынужден был вести себя соответственно своему положению, как его тому обучали.

А повитуха однажды из-за бабьего своего легкомыслия распустила язык и проболталась одному из своих знакомых о том, что натворила. А ведь известно, что у каждого человека есть друг, а у того — свой приятель; так, от одного к другому, тайна вышла наружу, как обычно в нашем мире и случается. Стали поговаривать в народе, что царевича подменили, однако люди шептали это друг другу на ухо, чтобы слух не дошел до царя. Считали все, что знать ему об этом не следует: сможет ли он исправить случившееся? То, что произошло, непоправимо. Царь, конечно, никому не поверит, да и вообще вся история может оказаться вымыслом. И так как все понимали, что изменить все равно ничего нельзя, то было решено, что рассказывать об этом царю не следует. Тем не менее, люди не переставали судачить о подмене.

И все же нашелся человек, заявившийся в один прекрасный день к царевичу, который был на самом деле сыном служанки, и рассказавший о слухах, которые ходят в народе.

— Говорят, — сказал он, — что ты не царский сын, что когда вы родились, того подменили тобою. Начать дознаваться, есть ли в этих слухах правда, ты не можешь: это было бы ниже твоего достоинства. Да и можно ли вообще в таком деле узнать правду? А рассказал я тебе об этом для того, чтобы ты был готов к возможным неприятностям: если вдруг люди поднимут бунт против царя, то немалую силу обретут они, если провозгласят настоящим царевичем того парня, который живет в доме служанки. Поэтому тебе стоило бы подумать, как от него избавиться.

Начал тут царевич преследовать мужа служанки, не думая о том, что вредит своему собственному отцу; постоянно причинял он зло этому человеку, устраивал ему одну неприятность за другой, чтобы заставить того покинуть страну, взяв с собою сына. Пока жив был сам царь, царевич не обладал большой властью, и все же ущерб, причиненный им этим людям, был достаточно велик. Когда же царь состарился и умер, царевич, вступив на престол, стал преследовать их еще более жестоко, однако действовал при этом исподтишка, чтобы его самого никто не смог заподозрить: понимал молодой царь, что в глазах людей это будет выглядеть некрасиво.

Увидел муж служанки, что царь намерен погубить его, и понял, что причиной тому были слухи, которые ходили в народе. Позвал он своего сына, сообщил ему о происходящем и сказал:

— В любом случае мне очень жаль тебя. Если ты мое дитя, то понятно, почему я тебя жалею. Если же ты не мой ребенок, а и вправду царский сын, то ты еще больше достоин жалости: ведь молодой правитель хочет совсем сжить тебя со света, не приведи Г-сподь! Необходимо тебе покинуть страну.

Больно и горько было юноше выслушать такой совет, но выхода у него не было: царь не прекращал преследовать их. Решил он оставить родные края; щедро наделил отец его деньгами на дорогу, и юноша отправился в путь.

Очень был он огорчен, что его, ни в чем не провинившегося, заставили покинуть отчий дом, и размышлял: «За какой проступок меня наказали изгнанием? Если я и вправду царский сын, то за что же прогонять меня? А если я не сын царя, то почему из-за этого должен бежать из страны, ни в чем не будучи виноватым? В чем мой грех, в чем мое преступление?!»

Такая досада взяла юношу, что стал он пить горькую, ходить в дом терпимости и, оскорбленный незаслуженным изгнанием, намеревался провести так всю свою жизнь — в пьянстве и разгуле, следуя прихотям собственного сердца.

Тем временем молодой царь правил крепкой рукой. Когда, бывало, доносили ему, что люди продолжают судачить о том, что он не настоящий царь, приказывал он ловить распространителей слухов и жестоко наказывал их. Властно и решительно руководил страной новый правитель.

В один прекрасный день отправился царь со своими министрами на охоту. Очутились они в живописном месте и решили сделать короткий привал на берегу речки.

Прилег царь ненадолго отдохнуть, и пришла ему вдруг в голову мысль: «Что же я наделал? За что прогнал того человека, за какую вину? Ведь в любом случае наказывать его было не за что: если он и впрямь сын царя, то разве подмена сама по себе не была для него незаслуженным наказанием? А его, бедного, еще и из страны выгнали! А если он не царский сын, то в чем же он провинился, чтобы услать его на чужбину?..» Долго размышлял об этом царь, раскаиваясь в своем грехе и сожалея о великой несправедливости, которую сотворил. Думал-думал царь, как ему теперь поступить, но так ничего и не решил, а за советом в таком деле он ни к кому не мог обратиться… Расстроился царь, помрачнел и велел своим министрам собираться в обратный путь. Тревожно было у него на душе, и о продолжении охоты уже не могло быть и речи.

Вернувшись во дворец, погрузился царь в обычные свои дела и заботы — а их было множество — и забыл о неприятных минутах, которые пережил, думая о своей вине…

А изгнанник между тем вел тот образ жизни, который избрал, пока не растратил все свои деньги.

Однажды во время прогулки прилег он на траве и стал размышлять над тем, что с ним произошло: «Господи, что Ты сделал со мною! Если я и впрямь сын царя, за что же было меня наказывать? А если я не царский сын, то разве из этого следует, что нужно было вынудить меня стать бродягой, изгнанником?.. Но если была воля Г-спода, благословенно Имя Его, — вдруг пришла ему в голову мысль, — на то, чтобы царевича подменили, и если все, что случилось со мною, было задумано самим Всевышним, то правильный ли образ жизни я для себя избрал? Подобает ли мне такое поведение?»

Стал он тут горевать и раскаиваться в тех дурных поступках, которые совершил за последнее время; однако, вернувшись с прогулки домой, вновь принялся за выпивку. И все же, испытав однажды досаду на самого себя, он уже не мог отмахнуться от покаянных мыслей, которые тревожили его и смущали.

Как-то раз приснилось ему, что в определенном месте в такой-то день должна открыться ярмарка. Было сказано во сне изгнаннику, что ему следует туда пойти и что там он должен немедленно согласиться на первую же работу, которая ему подвернется, даже если она будет ниже его достоинства.

Проснувшись, вспомнил изгнанник свой сон, и тот уже не выходил у него из головы. Люди, как правило, быстро забывают о том, что им приснилось, но это сновидение крепко врезалось юноше в память Однако требование, которое он услышал во сне, показалось ему трудновыполнимым, и продолжал он пить горькую, как и прежде.

Увидел изгнанник сон этот еще несколько раз и лишился из-за него покоя. В одну из ночей ему было сказано: «Если жалеешь ты самого себя — исполни то, что от тебя потребовали!»

Делать нечего — решил юноша поступить так, как ему велят; собрался он в дорогу, отдал свои последние деньги хозяину постоялого двора, где жил, оставил ему свое богатое платье, взяв взамен одежду, какую носят простые торговцы, и отправился в путь. Приехав в то место, переночевал изгнанник, а рано поутру отправился на ярмарку. По дороге встретил он купца, который обратился к нему:

— Хочешь заработать?

— Хочу, — ответил юноша.

— Мне нужно перегнать отсюда скот, нанимайся ко мне на службу.

Не было у изгнанника времени на размышление ведь во сне потребовали от него согласиться на первую же подвернувшуюся работу, — и он сразу же принял предложение купца. Как только договорились они, стал торговец обращаться с юношей, как господин со своим слугой, и только тогда тот спохватился: «Что я натворил! Подходит ли мне такая работа?» — ведь был он человеком тонким и изнеженным, а теперь должен будет стать погонщиком скота и совершать пешие переходы вместе со стадом.

Однако сожалеть о случившемся было уже поздно. Хозяин продолжал распоряжаться им как своей собственностью.

— Справлюсь ли я со стадом в одиночку? — спросил юноша торговца.

— У меня есть еще погонщики, — ответил тот, — вы пойдете вместе.

Передал он юноше несколько коров и быков, и тот вывел их из города, направляясь к месту встречи всех погонщиков. Когда все собрались, то погнали они стадо дальше; все шли пешком, а хозяин гарцевал на коне рядом со стадом. Оказался купец человеком жестоким: своего скакуна он не щадил, а к юноше относился еще хуже, и тот стал бояться хозяина. Опасался погонщик, что купец может ударить его палкой: ведь таким хрупким был юноша, что даже один удар мог лишить его жизни.

Долго шли они и, наконец, решили остановиться, чтобы отдохнуть. Развязал тут хозяин мешок, в котором был хлеб для погонщиков, и разделил еду между ними. Получил свою долю и юноша. Пообедав, отправились они дальше.

Когда стадо оказалось поблизости от дремучего леса, две коровы забрели в самую чащу. Раскричался тут купец на юношу, и пришлось тому отправиться вслед за животными, чтобы поймать их и вернуть в стадо.

Коровы между тем забирались все дальше и дальше в чащобу; юноша преследовал их и, сойдя с дороги и сразу же оказавшись в дремучих зарослях, потерял из виду своих спутников, как и они его. Никак не удавалось ему догнать беглянок; те забирались все глубже и глубже в лес, увлекая и его за собою.

«Теперь я в любом случае погиб: если вернусь без животных — купец убьет меня, а если останусь здесь, то растерзают меня лесные звери! Нет, не стану я возвращаться к купцу, тем более — с пустыми руками!» — решил юноша, на которого нагнал страху его хозяин.

Вновь устремился он вслед за коровами, но те не подпускали его к себе и продолжали бежать дальше.

Тем временем стемнело. Никогда еще не приходилось юноше ночевать одному в таком дремучем лесу. Услышал он рычание хищников, вышедших на ночную охоту, и решил взобраться на дерево. Там он и провел ночь, прислушиваясь к доносившимся со всех сторон голосам диких зверей.

Когда рассвело, посмотрел юноша вниз и увидел, что животные, за которыми он гнался, пасутся поблизости. Спустился он с дерева и бросился к ним, а те — от него. Все повторилось, как и накануне: юноша преследовал коров, а те забирались все дальше и дальше в лес, не давая ему подойти к ним. Иногда они останавливались, чтобы пощипать травы, но как только он приближался — убегали.

Так продолжалось до тех пор, пока не очутились они в такой глуши, где не ступала еще нога человека; далеко находилось это место от ближайших поселений, и обитавшие в нем звери не испытывали никакого страха перед людьми.

Снова наступила ночь. Вновь услышал юноша рычание хищников и задрожал от страха. Увидел он тут огромное дерево и взобрался на него; оказавшись наверху, обнаружил там человека, расположившегося среди ветвей, и сначала перепугался, а потом обрадовался: теперь он не один в лесу!

— Кто ты такой? — спросил юноша незнакомца.

— Человек, — ответил тот.

— А ты кто?

— И я — человек.

— Как ты попал в эти места?

Не хотелось изгнаннику рассказывать всю свою историю, и ответил он просто:

— От стада, которое я пас, отбились две коровы и забрели сюда. Погнался я за ними и так оказался здесь. А ты как тут очутился?

— Из-за коня своего. Скакал я верхом, а потом решил отдохнуть. Пока я отдыхал, конь мой забрел в лес; пошел я за ним и попал в это место.

Решили оба держаться вместе и договорились не расставаться даже в том случае, если выйдут к человеческому жилью.

Провели они ночь на дереве, прислушиваясь к реву и рычанию хищных зверей.

На рассвете услышал юноша громовой хохот, потрясший весь лес; дерево, на котором они сидели, задрожало от раскатов этого смеха. Перепугался он, но незнакомец сказал:

— Я уже перестал бояться. Так было каждую ночь из тех, что я провел здесь. На рассвете всегда раздается этот хохот, сотрясающий лес.

Похоже, что мы попали в место, где живет нечистая сила! — сказал испуганно юноша. — Поблизости от человеческого жилья никогда не услышишь такой жуткий смех, который сотрясает весь мир!

Когда хохот прекратился, стало совсем светло. Посмотрели оба вниз и, увидев своих животных, пасущихся неподалеку, спустились с дерева и бросились их ловить: один — своих коров, другой — своего коня. Бежал юноша за коровами, а незнакомец — за конем, и потеряли друг друга из виду, и вновь разошлись их пути.

Нашел юноша по дороге мешок с хлебом; в таком безлюдном месте находка эта была ему, конечно, хорошей поддержкой; взвалил он мешок на плечи и снова пошел вслед за своими коровами.

Увидев внезапно на тропе человека, поначалу испугался путник, а потом обрадовался: он снова не один в этом лесу!

Спросил его тот:
— Как ты попал сюда?
— А ты как очутился здесь? — ответил юноша вопросом на вопрос.
— Я как очутился здесь?! — изумленно воскликнул тот. — И мои родители выросли тут, и деды жили в этом месте. Но вот как ты оказался в этом лесу, где еще не бывал никто из людей?

Ужаснулся юноша, поняв, что собеседник его — не человек. Ведь если он сказал, что родители его выросли здесь, а потом добавил, что никому из людей в этом лесу не приходилось бывать, то, выходит, сам он никак не может быть человеком!

Так или иначе, лесной житель не сделал изгнаннику ничего плохого, подошел к нему и заговорил с ним приветливо. Снова спросил он:
— Так что ты здесь делаешь?
— Гонюсь за животными, которые отбились от стада.
— Прекрати гнаться за ними! — воскликнул тот. Никакие это не животные, это грехи твои, которые водят тебя по кругу. Довольно с тебя, свое наказание ты уже получил. Прекращай-ка свою погоню и пойдем со мною, и ты добьешься того, что тебе предназначено в жизни.

Пошел юноша с ним и все время молчал, ибо боялся заговорить с лесным жителем: «А ну как спрошу я его о чем-нибудь, а он возьмет да и съест меня живьем!»

Шел он вслед за спутником и вдруг увидел своего товарища, которого потерял из виду после того, как тот погнался за конем. Как только он заметил его, сразу же указал ему на лесного жителя, объяснив знаками, что спутник его — не человек и к нему не следует обращаться с разговорами. Подойдя к товарищу, юноша шепотом поделился с ним своей догадкой.

Увидел тот мешок с хлебом у него на плечах и стал просить:
— Братец, у меня столько дней крошки во рту не было! Дай мне хлеба!
Ответил ему юноша: — Он мне нужен самому. Я обязан думать прежде о своей собственной жизни: в этой глуши ничто, кроме хлеба, не имеет значения.
— Я отдам тебе все, что у меня есть, — взмолился тот.
— Чем ты можешь расплатиться со мной за хлеб в этом безлюдном месте?
— Самим собою! Я стану рабом твоим за хлеб!

Обдумал юноша это предложение, и решил, что стоит расплатиться хлебом, чтобы приобрести себе раба, и согласился. Стал тот его рабом на веки вечные, и поклялся ему, что останется его слугою даже в том случае, если выйдут они к человеческому жилью. Взамен юноша обязался делиться со своим рабом хлебом, пока они не съедят все до последней крошки.

Отправились они вдвоем вслед за провожатым: юноша шел впереди, а раб следовал за ним. Легче стало теперь в пути изгнаннику: большая часть путевых тягот легла на плечи его раба, который выполнял различные поручения своего хозяина.

Шли они за лесным жителем, и тот привел их в место, кишевшее змеями и скорпионами. Ужаснулся юноша, и страх вынудил его обратиться к провожатому с вопросом:
— Как же мы пройдем здесь?
— Это не труднее, чем подняться в мое жилье, сказал лесной житель и указал на дом, висящий в воздухе.

Пошли они вслед за своим провожатым, и тот благополучно переправил их к себе домой. Там он накормил их и напоил, а сам ушел куда-то.

Юноша между тем отдавал своему рабу распоряжения, связанные с устройством на новом месте, и подумал раздосадованный слуга: «Что я натворил! Продал себя в рабство из-за куска хлеба, а если бы потерпел какой-нибудь час, было бы у меня и так еды вдоволь! Теперь же в обмен за один лишь час сытости я должен быть вечным рабом!»

— До чего я дошел! Стал рабом навеки! — произнес он, тяжело вздохнув.
— Каким таким вельможей ты был раньше, что теперь так сокрушаешься? спросил у него хозяин.

Поведал ему тот свою историю: о том, что был царем; о слухах, которые ходили в народе; о том, как он заставил своего товарища детских лет уйти в изгнание; о своем раскаянии за совершенную несправедливость… Рассказал он юноше о том, что сожаление о содеянном не покидало его, и о том, как однажды во сне ему было сказано, что во искупление своего греха он должен отказаться от царства и уйти из своей страны куда глаза глядят: только так он исправит зло, причиненное товарищу.

— Поначалу, — рассказывал раб, — мне не хотелось следовать этому совету, но сон возвращался снова и снова и беспокоил меня, пока я не пришел к мысли, что должен поступить именно так. Отказался я от царства и отправился куда глаза глядят, пока не попал сюда. А теперь я дошел до того, что стал рабом…

Молча выслушал этот рассказ хозяин раба и подумал: «Теперь я знаю, как с тобой обращаться».

Вечером лесной житель вернулся домой, вновь накормил и напоил своих гостей, и легли они спать. На рассвете услышали все громовой хохот, от которого задрожали все деревья в лесу.

Обратился раб к юноше:
— Спроси у лесного жителя, кто это так хохочет.
— Почему каждый раз на рассвете раздается этот громовой хохот? спросил тот хозяина дома.
— Это день смеется над ночью, — ответил лесной житель. — Ночь каждый раз спрашивает у дня: «Почему, когда ты приходишь, я становлюсь безымянной?» Тут начинает день хохотать, и становится светло. Этот-то смех и слышен на рассвете.
Изумился юноша, услышав об этом чуде, но больше вопросов хозяину дома не задавал.

Утром лесной житель снова ушел, оставив своим гостям еду и питье, а вечером вернулся. Поужинали юноша и его раб и легли спать, прислушиваясь к раздававшимся в ночи голосам диких зверей, пронзительным крикам и вою. Они слышали львиный рык и рычание леопарда, различали голоса других животных, населявших лес; до их ушей доносился птичий щебет. Дрожа от страха, вслушивались они в этот многоголосый жуткий хор, а когда успокоились немного, то не поверили своим ушам: все лесные голоса слились в одну приятную мелодию. Можно ли было представить себе такое чудо? Удовольствие, которое вдруг доставили им эти волшебные звуки, было неописуемым — все радости мира не шли ни в какое сравнение с этой необычайной мелодией.

Стали тут советоваться юноша и его раб: а не остаться ли им здесь? Еды и питья тут достаточно, а главное — где еще на свете получат они такое великое наслаждение, перед которым любые другие удовольствия — ничто!

Обратился раб к своему хозяину:
— Спроси у лесного жителя, что это была за музыка.

В ответ на свой вопрос услышал юноша:
— Солнце нарядило луну в одежды из света. А все звери лесные испытывают к луне благодарность за ту услугу, которую она им оказывает, освещая мир по ночам. Ведь лишь тогда сильны они, когда при свете ее пробираются к жилью человеческому; днем такой силы нет у них, только ночью. И договорились однажды все звери сложить в честь луны красивую мелодию. Ее-то вы сейчас и слышите.

Когда узнали юноша и его слуга, что за мелодия звучит в лесу, прислушались еще внимательнее и решили, что ничего сладостней этой чудесной музыки нет на свете.

— Чему вы так удивляетесь? — спросил их хозяин дома. — У меня есть особенный музыкальный инструмент, который достался мне от отца и матери, а те получили его в наследство от своих дедов. Создатель инструмента раскрасил его особым образом, расписав его листьями, и так устроил его, что если прикоснуться этим инструментом к любому зверю или птице, он тут же начинает играть мелодию, которую вы сейчас слышите.

Решил тут юноша поискать этот чудесный инструмент; обшарил он всю комнату, в которой они находились, но ничего не обнаружил, а заходить в другие помещения дома ему было страшно.

Между тем захотелось обоим — и ему, и рабу его вновь вернуться к людям, но обратиться к лесному жителю с просьбой помочь им в этом они боялись.

Вскоре хозяин дома вернулся и сам предложил отвести их к человеческому жилью. Довел он их до населенного людьми места и протянул юноше, настоящему сыну царя, инструмент, о котором им рассказывал:
— Возьми это в подарок. А о том, как тебе следует обращаться с рабом твоим, ты и сам догадаешься.
— Куда же нам теперь идти? — спросили они его.

Ответил он им:
— Спрашивайте у всех, где находится Глупая Страна с Умным Царем.
— В какой стороне нам следует начать поиски?
— Вон в той, — протянул он руку, указав направление, и сказал царскому сыну:
— Ступай в эту страну, там ты достигнешь предназначенного тебе величия.

Направились они в указанную лесным жителем сторону, осматриваясь по пути — не попадется ли им какой-нибудь зверь или домашнее животное, чтобы проверить на нем музыкальный инструмент. Однако дорога была пустынна, и лишь поблизости от человеческого жилья увидели они корову. Как только прикоснулись они к ней этим инструментом, заиграл он знакомую им мелодию.

Продолжили они свой путь и рано ли, поздно ли дошли до какой-то страны, которая была окружена крепостной стеной. Войти в эту страну можно было только через ворота, которые находились за много миль от этого места. Когда же они, обогнув стену, дошли до ворот, стража отказалась их впустить. Объяснили им, что царь этой страны умер, оставив после себя сына. Написал царь в своем завещании следующее: «До сих пор страну мою именовали Глупой Страной с Умным Царем, теперь же она будет называться наоборот: Умная Страна с Глупым Царем. И тот, кому удастся вернуть ей первоначальное название, станет царствовать в этой стране». Поэтому-то никого и не впускают в ворота, кроме тех, кто обещает попытаться вернуть стране ее утраченное имя.

— Можешь ли ты это сделать? — спросили юношу.

Понятно, что тот не был готов к этому.

Увидел раб, что войти в страну им не удается, и стал уговаривать своего хозяина вернуться отсюда в родные места. Но не хотел тот возвращаться, ибо лесной житель направил его в эту страну и обещал, что в ней он достигнет своего истинного величия.

Тем временем у ворот спешился какой-то всадник и попытался пройти внутрь, но его тоже не пустили. Подошел царский сын к коню, на котором тот прискакал, и прикоснулся к нему инструментом. Раздалась тут прекрасная мелодия, услышав которую, незнакомец стал упрашивать юношу продать инструмент.

— Чем ты можешь заплатить мне за такое сокровище? — спросил его царский сын.
— А тебе оно к чему? Устраивать представления и собирать золотые монеты? У меня есть кое-что получше твоего инструмента, — сказал незнакомец. — Мне известен один секрет, который я получил по наследству от своих дедов: как проникать в тайную суть вещей. Услышав слово, сказанное любым человеком, я могу понять его скрытый смысл с помощью секрета, которым владею. Этой тайной никто в мире кроме меня не обладает. Отдай мне инструмент, а я взамен передам тебе свое умение.

Обдумал царский сын это предложение и решил, что будет поистине замечательно, если он научится проникать в тайную суть вещей. Отдал он незнакомцу свой музыкальный инструмент, а тот взамен открыл юноше свою тайну.

Обогащенный новой мудростью, подошел царский сын к воротам и сообразил, что теперь он может попытаться вернуть этой стране ее прежнее имя: ведь он умеет теперь распознавать сокровенный смысл вещей. Юноша еще не представлял себе, как именно он будет действовать, но чувствовал, что с помощью нового знания добьется успеха.

Подумал он, что терять ему нечего, и, набравшись решимости, подошел к страже и попросил пропустить его внутрь:
— Я попытаюсь вернуть стране ее первоначальное название.

Впустили его стражники и сообщили царским министрам, что нашелся человек, который хочет предпринять такую попытку. Предстал юноша перед министрами, и те сказали ему:

— Да будет тебе известно, что мы и сами, слава Б-гу, не глупцы. Но покойный царь наш был таким великим мудрецом, что рядом с ним мы все выглядели дураками. Потому-то наша страна и называлась Глупой Страной с Умным Царем. Оставил царь после себя сына; царевич наш тоже весьма умен, однако ум его уступает даже нашей мудрости. Потому-то страна наша теперь называется наоборот: Умная Страна с Глупым Царем. В завещании своем наказал покойный царь: если найдется мудрец, которому удастся вернуть стране ее прежнее название, его следует сделать царем. А сыну своему повелел он уступить свой трон человеку, который окажется настолько мудрым, что по сравнению с ним мы все будем выглядеть глупцами, — ибо возвратит такой человек нашей стране ее первоначальное имя. Так что ты должен ясно представлять себе, за какое дело берешься. А тот ли ты мудрец, о котором говорится в завещании, — продолжили министры, — мы проверим так: при дворце нашего покойного царя, великого мудреца, есть необыкновенный сад: растут в нем железные, серебряные и золотые сосуды; другого такого чуда в мире больше нет. Но углубиться в этот сад никому не дано: стоит человеку войти в ворота, как он начинает чувствовать, что кто-то его преследует. Начинает тут человек кричать; никого не видит он поблизости и не понимает, кто это за ним гонится. Бросается он в панике к выходу и выбегает из сада. Так мы проверим и тебя: настолько ли ты мудр, чтобы сад впустил тебя в свои владения.

— Не рискует ли человек, входящий в сад, быть избитым? — спросил юноша министров.

— Нет. Его лишь преследуют, и он, не зная, кто именно гонится за ним, в ужасе убегает оттуда. Об этом мы знаем от всех, кто побывал в этом саду.

Отправился туда царский сын и увидел распахнутые настежь ворота в стене, которая тянулась вокруг сада; у ворот этих не было никакой охраны, ибо никому еще не удавалось войти внутрь, не выскочив сразу в панике наружу.

Прогуливаясь у ворот, увидел юноша щит с изображенным на нем человеком. Подошел он поближе и увидел над портретом табличку, на которой было написано, что этот человек, живший несколько столетий назад, был царем, и во время его правления, после многолетних войн, которые вели его предшественники, наступил, наконец, мир, и лишь после смерти этого царя снова начались раздоры.

Понял тут царский сын, научившийся постигать суть вещей, что в человеке этом — ключ к разгадке всех тайн. Стало ясно ему, что тот, кто входит в сад и чувствует за собой погоню, не должен поддаваться панике: ему достаточно вернуться к щиту, на котором изображен царь, чтобы оказаться в безопасности; более того — если взять щит и поставить его в саду, то он пошлет мир любому входящему.

Вошел тут юноша в сад и как только почувствовал, что его преследуют, спокойно вышел из ворот и встал рядом с портретом царя, благодаря которому, в отличие от своих предшественников, не поддался панике; и сад не причинил ему никакого вреда.

Поражены были министры, увидев юношу, возвращающегося с миром, а тот велел им внести щит внутрь. Выполнив его распоряжение, прошли министры через весь сад и благополучно вернулись.

Обратились тут они к юноше:

— Несмотря на то, что ты выполнил это задание, мы еще не можем передать тебе царство. Следует испытать тебя вторично. В царских владениях стоит трон, на котором восседал наш владыка-мудрец. Престол этот очень высок, и у подножья его — вырезанные из дерева всякие звери и птицы. Перед троном ложе, рядом с ложем стоит стол, а на столе — светильник. Отходят от подножья трона протоптанные дороги, и каждая из них с обеих сторон ограждена стенами. Ведут эти дороги во все стороны света, а какая связь между троном и дорогами — никому не известно. На каждой из дорог, поодаль от престола, стоит металлический зверь. На одной из них — золотой лев, на другой — железный леопард, на третьей — еще какой-нибудь хищник… Стоит путнику приблизиться к такому зверю, как тот раскрывает пасть и проглатывает человека живьем. Тянутся дороги эти через всю страну, и никто из людей не знает, для чего они проложены. В этом и будет твое второе испытание: ты должен раскрыть секрет этого трона и этих дорог.

Подвели юношу к высокому престолу; подошел он к трону вплотную, взглянул на него и сразу понял: сделан тот из того же дерева, что и музыкальный инструмент, полученный им в подарок от лесного жителя. Посмотрел он внимательнее и заметил, что на самом верху престола не хватает вырезанной из дерева розы, которая должна была украшать трон. Открылось юноше, что если возвратить розу на место, престол обретет силу того самого чудесного инструмента.

Осмотрелся царский сын и обнаружил эту розу: лежала она под самым троном. Следовало поднять ее и установить наверху, чтобы вернуть престолу ту же силу, которой был наделен и музыкальный инструмент. Покойный царь устроил все так хитроумно, передвинув все предметы, среди которых стоял сейчас юноша, что никому из людей не дано было разгадать его замысел, только величайший из мудрецов мог решить эту загадку, снова расположив все вещи в нужной последовательности.

Понял царский сын, что и ложе, и стол, и светильник следует немного передвинуть и что нужно расставить заново в особом порядке всех птиц и зверей и все остальные предметы вокруг, дабы осуществить замысел мудрого владыки.

Велел юноша министрам переставить на нужные места и золотого льва, и все другое, приказал поднять розу и укрепить ее на троне, и, как только это было исполнено, заиграло все вокруг ту самую чудесную мелодию, которую царский сын услышал впервые в лесу. И все они: и люди, и звери, и вещи стали исполнять то, ради чего были созданы.

Объявили тут юношу царем, и воскликнул он, обращаясь к своему рабу: — Теперь-то мне ясно, что я — настоящий сын царя, а ты — сын служанки!

Комментарий к рассказу «О сыне царя и сыне служанки»

Эта история принадлежит к числу важнейших в творчестве раби Нахмана. Она насыщена сложными аллегориями, которые, как и в других его сказках, могут быть истолкованы на разных уровнях. Подобная многозначность не приводит к противоречиям, напротив: разные уровни истолкования как бы исподволь дополняют друг друга.

И действительно, хотя подмена — лейтмотив сюжета — сразу наводит на мысль о Яакове и Эйсаве, или, обобщенно, на отношения Израиля и народов мира, истолкование не может ограничиться одним этим. История «О сыне царя и сыне служанки» — это прежде всего драма душевной борьбы, в которой сплетаются несколько фабул. Рассказ в целом, во всей его многосложности и многогранности, можно уподобить длительному путешествию вглубь человеческой души. В ходе этого путешествия силы, действующие в душе, теряют и вновь обретают форму, при этом их взаимоотношения преобразуются и в конечном итоге достигают гармонии.

Кабала различает в человеке две души: животную и Б-жественную (43). Животная душа — это природная биологическая жизненность человеческого существа, его витальная сила. Из этого, однако, не следует, что животная душа увлекает человека к низменному. В учении о душевной деятельности ей, помимо прочего, приписаны достоинства и свойства, без которых немыслим человеческий облик. Животная душа создает предпосылки не только для физических действий и биологических процессов, протекающих в организме, — в ней заложены также интеллектуальные способности человека и многие творческие задатки. Однако даже в высших интеллектуальных проявлениях животная душа не переступает границ своей биологической сущности. Стремления и помыслы, пронизывающие ее, направлены лишь к одной цели: к удовлетворению эгоцентрических вожделений (грубых или изысканных) собственного «я». В то же время Б-жественная душа — «частица безграничной сущности Всевышнего» (Иов, 31:2), побуждает человека, созданного «по образу и подобию Б-га», переступать через эгоистические расчеты, заставляет его стремиться к воплощению подлинного своего предназначения.

Непрестанная борьба между Б-жественным и животным началами — основной конфликт человеческого существования. Каждая из душ стремится целиком овладеть человеком, подчинить его и направить в свою сторону. С самого начала они не ладят между собой. Недостаток согласованности усугубляет и еще больше запутывает конфликт. В истории «О сыне царя и сыне служанки» раби Нахман через повседневную жизнь ведет героев, олицетворяющих Б-жественное и животное, в таинственные дебри душевных глубин. Там они находят новый путь, который приводит к желанной цели: царству Истины.

Сюжет истории сочинен раби Нахманом, однако ряд второстепенных мотивов (таких, как подмена новорожденного) встречаются в различных фольклорных и литературных источниках. В то же время символический ряд повествования выдает сильное влияние древних кабалистических текстов, в особенности тех, где излагается учение о структуре мироздания — маасе меркава. Об этом упоминает сам раби Нахман в дополнениях к истории о двух сыновьях.

Царь и его сыновья

В этой истории, как и в других, раби Нахман остается верен образной традиции, уподобляющей небесного Царя земному. Эта традиция восходит еще к библейским и постбиблейским временам. Так же, как в других историях раби Нахмана, царь не играет в событиях активной роли и вообще почти не участвует в них. Мы не найдем даже намека на сверхъестественное вмешательство. Бороться и искать решения проблем должны сами герои, они одни.

Истинный сын царя символизирует Б-жественную душу, как уже говорилось, «частицу Б-га, данную свыше». Он «сын Б-га» в том смысле, какой придает такой родственной связи Пятикнижие: «Сыны вы Г-споду…» (44). Его отец царь, а мать — царица. На языке Кабалы это означает, что царский сын — плод единства сфирот Хохма (Мудрость) и Бина (Постижение). Отношения царя с другим, подкинутым ему сыном сложнее. С одной стороны, все живое связано с источником жизненности, питается из рук Всевышнего. И тем не менее животная душа происходит не из августейшего семейства, а от одной из дворцовых прислужниц. Хотя родословная животной души низка, она не лишена некоторого благородства, ибо ребенок родился все же не у стряпухи, а у придворной дамы. Обе души обитают в одном человеке, и потому младенцы, как и положено, родились в один день и час.

Подмена

Два сына, две души нуждаются друг в друге. Их взаимозависимость настолько велика, что один не может существовать без другого. Б-жественная душа нуждается в животной, чтобы просуществовать в теле. Животной душе необходима Б-жественная, чтобы та вывела на жизненный путь и указала направление. Конечно, если бы «истинный сын» изначально властвовал над собратом, обоим было бы неизмеримо легче. Но в реальной жизни все обстоит не так просто. Злосчастная подмена осложнила и запутала существование обоих сыновей, привела к трагедии, которую можно назвать «трагедией человеческого существования».

Хотя подмена кажется прихотью случая, в действительности она происходит при каждом рождении. От сотворения мира животная душа имеет преимущество перед Б-жественной. Поскольку духовные силы развиваются постепенно, а все наши органы восприятия внешнего мира сугубо материальны, телесны, неудивительно, что животная душа торжествует, формируя натуру ребенка. Недаром говорили мудрецы, что злое начало вселяется в младенца при рождении, тогда как доброе приходит лишь в возрасте заповедей. Из-за постоянно происходящей подмены все (и в том числе сам человек) уверены, что животная душа (сын служанки) и есть главная часть личности, тогда как истинному царскому сыну отводится второстепенная роль.

Две души растут вместе и даже вместе учатся, хотя каждая воспринимает и усваивает знания на свой лад. У каждой свои стремления, своя цель. Сын служанки, воспитываемый как наследник престола, должен научиться обуздывать свои страсти, ибо это подобает царю. Иными словами, социальное устройство человеческого общества облагораживает животную душу. И тем не менее, в ней гнездится мечта о возвращении к природному состоянию: вопреки всем преимуществам царского сана, животная душа тоскует по рабству, для которого предназначена своей природой.

Важно отметить, что сын служанки не охарактеризован уничижительными и пренебрежительными эпитетами. Животная часть души не называется «злом» или «тьмой». Напротив, ей присущи некоторые положительные свойства, и с практическими делами сын служанки справляется никак не хуже царского сына. При всем том создавшееся положение тяготит обоих. Истинный сын царя, вопреки своему приниженному положению, в глубине души мечтает о царстве.

Корень проблемы — в изначальной подмене, и исправить положение можно лишь раскрыв тайну, когда будет осознано истинное положение вещей. Рано или поздно тайна будет раскрыта, ибо возвышенная, Б-жественная часть души не способна смириться со своим униженным положением. Этим обусловлено внутреннее напряжение, понемногу подталкивающее к разгадке, хотя к ней ведут несколько ступеней и восхождение дается в нелегкой борьбе.

Слухи о подмене, передаваемые шепотом, стали первым этапом раскрытия тайны. В душе царского сына они пробудили глухое беспокойство, предшествующее первому осознанному желанию более высокой доли, более действенной роли в жизни, а сын служанки смутно затосковал по участи ведомого, направляемого, для которой был рожден.

На следующем этапе людская молва доносит весть до сознания животной души. Люди, принесшие наследнику престола известие о подмене, символизируют дурное начало, ибо они выявляют и пробуждают в животной душе зло, восстанавливают ее против добра. Выясняется, что подмена действительно имела место, но признание этого факта вызывает активное сопротивление сына служанки. С этого момента оба юноши, две души, не могут ужиться в мире. Мнимый наследник не желает открытого расследования, ибо понимает, что оно обнаружит его несостоятельность в качестве царствующей особы. Страх перед раскрытием истины подавляет более глубокие размышления на эту тему. Завершилась пора первоначальной детской непосредственности и наивности, когда подмененные сыновья могли мирно сосуществовать. Началась борьба. Две души — Б-жественная и животная — могут пребывать вместе в наивной младенческой смеси разнородных качеств, не замечая разрыва между своими стремлениями, но лишь до тех пор, пока не увидели различия между собой, не познали свою истинную природу.

Противоречивость устремлений Б-жественной и животной душ выясняется внезапно: сначала в этом убеждается животная душа, и лишь затем Б-жественная. Физические влечения и желания усиливаются как раз в том возрасте, когда в человеке начинают пробуждаться также иные, высшие свойства его сущности.

Инициативу разрыва берет на себя мнимый царевич. Желая избавиться от соперника, истинного наследника престола, он сперва начинает преследовать своего настоящего отца. Муж служанки, один из слуг царя, олицетворяет присущий животной душе здравый смысл, простое и достойное понимание происходящего. Его взгляд на вещи, правда, не царственный, но зато истинный. И этот взгляд, хотя и не проникает в тайное тайных, угрожает власти подмененного сына служанки.

Смерть царя и изгнание царского сына

При жизни царя сын служанки не может достичь полной власти. Но вот царь умирает (это случается, когда человек заявляет, что Б-г умер, что Его нет, и объявляет самого себя верховным властителем мира), и на царский престол усаживается подмененный наследник, рожденный служанкой. До тех пор, пока царь жив, животная душа не может всецело завладеть человеческой сущностью. Но он умирает — и ничто больше не стоит на ее пути к господству. Новый властелин, сын служанки, может вести себя как ему угодно. Единственное, что как-то сдерживает его, человеческое общество, с чьими правилами и мнением приходится считаться. И потому сын служанки не в силах окончательно разделаться с обузой духовности, хотя продолжает всеми силами угнетать ее. Его личность все больше коснеет, увязает в материальности, пока само присутствие Б-жественной души не становится для нее невыносимым. И тогда Б-жественная душа, истинный сын царя, отправляется в изгнание.

Итак, царевич изгнан. Однако аристократизм человеческой натуры не может совершенно исчезнуть. Он обнаруживает себя парадоксальным образом в той сосущей внутренней неудовлетворенности, которая толкает человека к пьянству, разгулу и разврату. Раби Нахман дает такому падению ошеломляющее истолкование: вовсе не низкими склонностями, не сластолюбием и вожделением он объясняет пороки пьянства и разврата, а мучительной неудовлетворенностью души, страждущей и угнетенной. Она стремится к чистому и возвышенному, но не в силах совладать с изнанкой бытия и потому впадает в противоположную крайность, оглушая себя пороками, дабы в них найти забвение.

Начало раскаяния

Поначалу животная душа никак не ощущает отсутствия Б-жественной и, разумеется, нисколько от этого не страдает. Мнимый царь успешно управляет миром повседневной реальности. Он пренебрегает смутным ощущением того, что не все в порядке, или решительно подавляет его, продолжая крепко держать в руках бразды правления.

На данном этапе развития душа амбивалентна. Ни один из сыновей еще не стал яркой и полноценной личностью, и, разумеется, речи нет об их разделении по элементарным категориям добра и зла. Одна сторона души, изначально устремленная к благородному и Б-жественному, на деле движется в противоположном направлении, но и вторая не вполне удовлетворена тем сугубо материальным существованием, в которое погружена. Животная душа пытается (возможно, эту попытку на определенной стадии развития совершает каждый человек) построить для себя гармоничное и целостное мироздание на сугубо материалистических принципах. И, тем не менее, в часы досуга и успокоения мнимый царь сознает, что в его мире чего-то не хватает, что его человеческое бытие ущербно. Неявно, подспудно ему не хватает изгнанного собрата, его недостающей половины. Ведь в конечном итоге животная душа вовсе не мечтает о власти над всем человеческим существом. Конечно, она стремится к комфорту. Однако в ее сокровенной глубине живет и стремление к более высокой действительности, к которой животная душа не в состоянии подняться собственными силами. И потому в часы покоя, свободные от дел и забот царства, молодого царя все больше одолевало раскаяние. Желая избавиться от неприятных мыслей, он вновь с головой уходил в текущие дела и заглушал в себе боль вины.

Одновременно пробудился от духовной спячки и настоящий сын царя. Его пробудило осознание своего высокого происхождения и страстное желание реализовать свою истинную сущность. Толчок этому дала та же самая внутренняя неудовлетворенность, которая побуждала его к разгульной жизни. Правда, возможность иного пути все еще не обрисовалась ему во всей ясности, но неудовлетворенность способна питать творческую энергию (45). Недовольство собой помогает преодолеть греховность, по-новому увидеть жизнь и свое назначение в ней.

Второе изгнание царского сына

Единичного импульса, как правило, недостаточно, чтобы побудить человека к раскаянию. Сон, приснившийся однажды, не может стать поворотным пунктом на жизненном пути. И потому один и тот же сон возвращается вновь и вновь. Стоит царевичу сомкнуть глаза, как опять звучит повеление вырваться из трясины греха, полностью изменить свою жизнь. В конце концов наступает кризис, и царский сын, повинуясь властному императиву, оставляет беспутство и отправляется навстречу своему новому, неведомому предназначению.

Второе изгнание обладает преимуществом перед первым, несмотря на сопутствующие ему тяготы и лишения. Тяжкий труд погонщика скота и жестокость хозяина приходят как воздаяние за прежние грехи. Ведь сразу изменить образ жизни невозможно. Привычка гнаться за животными наслаждениями (ее персонификацией служит образ бессердечного скототорговца) оборачивается теперь, в измененной форме, невыносимыми мучениями. Грех, который раньше доставлял удовольствие, теперь приносит страдания, поскольку не удается сразу избавиться от него. Однако именно в этих страданиях — залог освобождения. Муки, подобные тем, которые терпит царский сын, сродни адским мукам, как их иногда изображают: преступника заставляют вновь и вновь повторять преступление, но теперь он не находит в нем ни капли удовольствия, а лишь вновь и вновь переживает унижение, боль и позор своего греха.

Напряжение достигает предела после пропажи двух коров. Сын царя до сих пор не в состоянии преодолеть влечение к греху, заставляющее его искать животные удовольствия, что в данном случае символизируют поиски сбежавшей скотины. Страх перед жестоким хозяином побуждает царевича отправиться в лес. На деле этот страх — боязнь резкого изменения образа жизни, отказа от прежних привычек. Обратим внимание: хозяин не бьет своего работника, никак не наказывает его, а лишь грозит — именно угрозы внушают тот ужас, на котором зиждется его власть. Никакие возможные побои не способны причинить такое страдание, какое причиняет страх. Царевич находится в том промежуточном душевном состоянии, когда грех уже утратил привлекательность, однако воля еще не настолько окрепла, чтобы окончательно порвать с ним.

В лесу

Погоня за отбившимися коровами уводит царевича далеко от обжитых мест в дремучий лес. Уход из населенного мира с его сковывающими обычаями и сложившимися стереотипами становится первым шагом на пути к освобождению от внутреннего рабства, навязанного окружением (46). При этом роль «дремучего леса» не обязательно отрицательная, ему присущи и позитивные аспекты. Лес олицетворяет загадочный мир, где все происходит иначе, чем в мире человеческом. Это лабиринт сокровенных тайн, в котором прячутся разгадки. Войти в этот лес и пребывать в нем означает погрузиться в мистические переживания. Лес в Кабале, помимо прочего, означает мир, населенный ангелами и душами. И действительно, погружение в лесную чащу в каком-то смысле символическом или буквальном — сродни смерти и восхождению души на новую ступень.

Лес становится ареной решающих событий. В первую очередь, это новая встреча со вторым героем истории, также заблудившимся в лесу. Как выясняется впоследствии, спутником царского сына становится его двойник, сын служанки. Второе важное событие — мешок с хлебом, который находит царевич. Именно эта находка возвращает ему право повелевать другими, предназначавшееся царскому сыну от рождения. Хлеб символизирует мудрость (47), и это первый дар, обретенный царевичем в лесу. Затем следуют встреча и беседы с лесным человеком, который помогает юноше обрести свое истинное место. Прежде всего он освобождает его от потребности преследовать убегающих животных, а затем раскрывает смысл этого преследования. Таинственный обитатель лесной чащи схож с самим царевичем. Поэтому именно он, а не сын служанки, становится собеседником сына царя и помогает ему найти себя.

В чаще загадочного леса, олицетворяющего потаенные глубины душевной деятельности, совершаются важные превращения, по-новому выстраивающие отношения внутри человеческой души. Здесь истинный сын царя начинает выказывать свое господство, а сын служанки становится тем, кем ему предначертано было стать с самого начала, — рабом. События, происходящие с героями в лесу, вызывают у них испуг или замешательство. Они чувствуют себя окруженными стаей хищников, слышат загадочные звуки и голоса, доносящиеся со всех сторон, перед ними встает таинственная фигура лесного жителя. И здесь сын служанки демонстрирует свою неспособность войти в непосредственный контакт с мистическим миром лесной чащи. Он не в состоянии отыскать себе пищу (мешок с хлебом) и лишен понимания происходящего (беседы с лесным человеком). Сыну служанки не остается ничего иного, как прибегнуть к посредничеству настоящего царского сына — той стороны души, которая связывает высшие миры с обычным человеческим сознанием.

Как явствует из повествования, сын служанки также оказался в лесу, преследуя отбившееся животное. Однако в его случае это конь — символ честолюбивых устремлений и погони за властью. Герой обречен безуспешно преследовать коня до тех пор, пока не избавится от властолюбия. Погоня не сулит удовлетворения этой страсти, а лишь разжигает ее. Выразительный образ двух юношей, преследующих убегающих животных, вызывает в памяти слова Танаха: «Невежество вознесено на большую высоту, а богатые сидят низко. Видел я рабов на конях, а князей — ходивших пешком, подобно рабам» (48). И действительно, взаимоотношения двух сыновей — сына царя и сына служанки — до сих пор не отрегулированы окончательно.

Хотя сын служанки продался в рабство царскому сыну, тот не знает, что ему делать с рабом, поскольку сам еще не достиг положения, к которому его обязывает высокое царское призвание. Царевичу все еще далеко до царства.

Лесной человек, чьи отцы и праотцы родились и выросли в лесу, — образ из иного, нечеловеческого мира. Поначалу он представляется двум заблудившимся демонической фигурой. Лишь постепенно выясняется, что на самом деле это ангел (или, ради большей точности, магид — раскрытие высшей силы как внутреннего голоса души). Ангел служит провожатым в лесной чаще. Он должен провести обоих юношей опасным путем через дебри, кишащие скорпионами и змеями (ибо переход со ступени на ступень всегда связан с риском), к дому, затерянному в лесу. Там они должны, наконец, урегулировать свои взаимоотношения, вернее — построить их заново. Там им предстоит разгадать тайну леса и выбраться из него.

Тайна леса

Через своего господина, настоящего царевича, раб хочет выведать у лесного человека, что же происходит в лесу. В этом, в сущности, отражается частица новых, нормальных взаимоотношений между этими двумя душами. Сын служанки, животная душа, полон природного любопытства и побуждает истинного царского сына, более погруженного в себя, спрашивать и исследовать. Б-жественная душа склонна к молчаливой созерцательности, тогда как животная по натуре предприимчива и энергична. И потому, в сущности, образован их изначальный сплав — чтобы обе могли дополнять друг друга.

Первый вопрос касается громового хохота, сотрясающего лес на рассвете. Лесной человек объясняет, что смеется сила добра и света. Свет дня означает Б-жественное откровение, источник подлинной жизнетворной силы. Покрывало ночной тьмы, напротив, наброшено злом, скрывающим откровение Всевышнего. Пока длится ночь, кажется, что она не менее реальна, чем день. Однако на самом деле зло — это лишь отсутствие истинной реальности, отсутствие добра. И когда свет, наконец, является даже если он медлит, подобно Избавлению (которое также уподоблено свету — «сиянию семи дней творения»), — он прогоняет тьму. Тьма исчезает перед лицом света мгновенно, без борьбы, повергая в изумление тех, кто избрал ее для себя: что случилось с ночью, казавшейся такой надежной, такой жизнеспособной и полной сил? И тогда день взрывается смехом, веселым, победительным смехом добра, как сказано: «Тогда наполнятся уста наши смехом» («Теhилим», 126:2).

Кроме смеха, из лесной чащи доносятся другие странные голоса: главным образом, рычание и вой диких зверей. Это голоса стихийных, изначальных природных сил. Поначалу они пугают человека, слышащего их. Однако по мере того, как привычка рассеивает страх, становится возможным различить отдельные голоса, из которых складывается звериный хор. Продолжая вслушиваться, человек отрывает прекрасную гармонию диких звуков, сливающихся в удивительную мелодию. Слушая исполненную гармонии мелодию природы, можно достичь высшего наслаждения и счастья. Это счастье даровано духовным соприкосновением со всеми гранями действительности, с мелодией и голосом мироздания. Наслаждение этой музыкой сродни райскому блаженству, в мире нет ничего, что могло бы даровать человеку подобное. (Как сказано в трактате «Авот»: «Лучше один час блаженства души в мире будущем, чем целая жизнь в этом мире»; 4:17.)

Но такова уж природа человека: ему мало ощутить свою гармонию с миром на эмоциональном уровне, он обязан также осознать ее. Лесной человек, хранитель лесных тайн, держит в руках ключи от их разгадки. На заданный ему вопрос об источнике и сущности мелодии он отвечает аллегорией, проясняющей внутренние связи мира, те нити, из которых соткана действительность: «Солнце нарядило луну в одежды из света». В кабалистической системе образов солнце символизирует Б-жественную эманацию (Тиферет), а луна — Шхину (Малхут). Шхина — это откровение Всевышнего, проникающее внутрь живой действительности, в мир творений. Эта действительность — их сокровенная животворящая душа. Подобно луне, отражающей солнечный свет, она распределяет Б-жественную эманацию среди всех существ, населяющих все миры. Луна не излучает собственный свет, ее сияние — не более чем отражение сияния солнца. Дело в том, что живые существа (и в их числе «лесные звери», существа изначального мира, не наделенные силами высшего порядка) не способны воспринимать солнечный свет непосредственно, ибо когда высший свет излучается во всей мощи и ослепительном блеске своего сияния, он оказывается разрушительным для обитателей сотворенного мира. Этот мир и населяющие его создания не в силах устоять при обнаженном свете Б-жественного откровения («…ибо не может увидеть Меня человек и остаться в живых», — «Шмот», 33:20). И потому до тех пор, пока мир остается оторванным от своего источника, создания могут воспринимать солнечный свет лишь преломленным, в лунном отражении. Вот почему творения этого мира чувствуют близость и испытывают особую любовь к той грани Б-жественного откровения, которая называется Шхиной, «матерью всего живого», дарующей силы и осеняющей все создания милосердием Всевышнего. В отличие от неизменного солнца, которое превыше всего преходящего, луна привязана к миру живущих с присущей ему цикличностью, и потому ее величина и сияние изменяются день ото дня (49). Обновление луны пробуждает в лесных зверях новое чувство, которое каждый изливает в пении (50). Все голоса звучат вместе и сливаются в единую мелодию, удивительную мелодию гармонии сотворенного.

Эта мелодия жизни звучит повсеместно, однако лишь в особых условиях «леса» человеку доводится слышать не случайные разрозненные голоса, а слитный хор и даже возвыситься до связи с ним, поднявшись также до глубокого наслаждения. Правда, в глазах лесного жителя, который не отделен от глубинного бытия мира, в подобной музыке нет ничего особенного — разве что музыкальный инструмент, доставшийся лесному человеку от предков. Волшебный инструмент позволяет пережить мистическое откровение всеобщей гармонии не только в таинственном лесу, где вся природа выходит навстречу каждому в своем единстве, но и в любых обстоятельствах. Инструмент, украшенный узорами, напоминающими листву, не только цветом и формой уподоблен лесу, но и обладает его силой. Он усиливает и углубляет чувство мистического восторга гармонией мира, которое отныне может быть достигнуто в любое мгновение при соприкосновении с природой.

Из леса — в человеческий мир

Жилище лесного человека сродни райскому саду, и пребывающий в нем испытывает блаженство. Однако райская нега не может быть целью и смыслом жизни. В конце концов душе приходится возвратиться в мир, чтобы исполнить свое предназначение. Лесной житель подготавливает к этому высшую душу. Теперь, когда Б-жественная душа господствует над животной, царский сын может начать жизнь с чистой страницы, и на сей раз ему обеспечен успех. Прощаясь, лесной человек предостерегает царевича, чтобы тот обращался с рабом как надлежит, не был чрезмерно жесток и требователен к нему, но в то же время не допускал мягкотелости — и напоследок дарит царскому сыну музыкальный инструмент, в котором как бы заключена квинтэссенция всего пережитого и понятого юношей в лесу.

Покидая изначальный мир леса, царевич переходит на другой уровень действительности, в другой мир. В определенном смысле этот переход равносилен второму рождению — идет ли речь о реинкарнации или о символическом, мистическом рождении заново. Теперь, когда царевич установил правильные отношения со своим двойником, он может отправиться навстречу предназначению, ожидающему его (как и каждого из нас) в Умной Стране с Глупым Царем. Он призван возвратить этой стране ее имя и восстановить в ней первоначальное положение дел. Страна должна вернуться из состояния «место, где царь умер» (и неважно, жив ли он на самом деле, — его больше как бы не существует), к изначальной целостности бытия.

У ворот

Встреча со всадником у крепостных ворот и беседа с ним заставляют заново оценить мистическое таинство, дар трансцендентного леса. Волшебный инструмент лесного жителя действительно позволяет его обладателю пережить откровение единства и гармонии сущего. Мистическое созерцание дарит ни с чем не сравнимое блаженство и счастье тем редким избранникам, которые нашли способ («инструмент») погружаться в него, когда им угодно. Однако само по себе это удивительное переживание мало что прибавляет личности, оно не способствует человеческому росту и созреванию. Ведь в конечном итоге созерцание — это статичное, пассивное состояние души. Волшебный инструмент, с которым ничто в мире не сравнится по части услаждения духа, всего лишь средство для извлечения бесконечного и бесцельного блаженства, и не более того. Об этом в грубой форме заявляет всадник у городских ворот: «А тебе оно (музыкальный инструмент, который царский сын называет своим сокровищем) к чему? Устраивать представления и собирать золотые монеты?» Иными словами, волшебный инструмент ничем не лучше других способов доставлять себе удовольствие. Взамен его всадник предлагает нечто, на первый взгляд, никак не кажущееся заманчивым: секрет, унаследованный от предков. Обладатель этого секрета приобретает способность понимать скрытую суть вещей, улавливать их связь между собой. Подобное умение дает Тора. В ней на всех ее уровнях, но в особенности в тайном учении, Кабале, заложена мудрость, позволяющая проникать в корень всех явлений и постигать действительность до самых потаенных ее глубин — и не только постигать, но и обращаться с ней, ибо помимо мудрости Тора учит правильному обращению с миром. Тора нечто неизмеримо большее, чем учебник, содержащий разнообразные предписания и нравственные законы. Это дар Б-га человеку, дар, с помощью которого тот может постичь план мироздания и устройство мира. В Торе человек находит цель, к которой должен стремиться, и пути, ведущие к ней. Этот дар поначалу не сулит столь возвышенного наслаждения, какое дает отдельному человеку мистическая медитация. Однако сын царя не частное лицо и именно потому, что он царский сын, решается на обмен. И совершив его благодаря приобретенной мудрости, он понимает, что на него возложена миссия проникнуть за крепостные ворота и совершить великое исправление, в котором нуждается лежащая перед ним страна.

Умная Страна с Глупым Царем

Царство, в которое прибывают оба героя, хорошо известно каждому: это наш мир. Поначалу, когда Царь (Всевышний) создал это царство (сотворил мироздание), Он царствовал над всем миром. В то время страна называлась Глупой Страной с Умным Царем. Ибо величайшие мудрецы этой страны и даже самые возвышенные творения в ней никогда не могли достичь мудрости Царя. Однако после сотворения настало время, когда Святой Творец, благословен Он, как бы скрыл Свое лицо и как будто удалился из мира, а бразды правления перешли в человеческие руки. Но как бы ни был мудр человек, он не в состоянии охватить всю многосложность проблем своего царства. И потому с той поры царство называется Умной Страной с Глупым Царем. Правда, эта страна стремится возвратить себе прежнее имя, восстановить первоначальное положение. Ее жители ищут правителя, который справился бы с этой задачей. Это должен быть человек, однако такой, по сравнению с которым страна снова стала бы «глупой». Правитель должен восстановить изначальное, совершенное положение вещей, и тогда к стране вернется ее имя. В сущности, эта задача возложена на каждого человека. Лишь объединенными усилиями люди способны возвратить миру утраченные целостность и совершенство.

Прежний Царь, завершая создание царства, оставил несколько недоделок. Их надлежит исправить новому царю, человеку, чтобы завершить труд построения совершенного царства. Когда Всевышний на седьмой день закончил сотворение мира, на человека была возложена обязанность своими деяниями завершить его, поскольку сказано о мире, что его «сотворил Г-сподь ради работы» (51). Эта работа и есть наша задача в мире, и трудиться надлежит всему человечеству. Однако на протяжении многих поколений люди не справлялись с этой задачей, ибо исправление мира по плечу лишь совершенному человеку, мудрецу, обладающему ключом к загадкам мироздания, умеющему видеть скрытый смысл вещей. Иными словами, для исправления мира необходима Тора.

На пути человека, взявшегося за исправление царства, встает первое испытание: он должен войти в сад. Сад — это слегка завуалированный Пардес, сад тайной мудрости. Это также райский сад, куда обычным людям не удается войти, хотя ворота, казалось бы, всегда открыты для каждого. Дополнительным штрихом, поворачивающим картину под новым углом и дополняющим ее, служит сходство между садом и Храмом. Это сходство становится более выпуклым в продолжении истории. Как рассказывает Талмуд, в Храме росли золотые плоды.

Истинный царский сын выясняет в чем заключается опасность, грозящая тому, кто вступает в Пардес. Оказывается, что кара, постигающая того, кто входит за ограду, в действительности мнимая, кажущаяся (вступающего в сад не бьют). В саду человека преследует угроза, страх, но не более того. Здесь нельзя не усмотреть намек на талмудическую притчу из трактата «Хагига», повествующую о четырех мудрецах, вступивших в Пардес и о горькой судьбе трех из них. Как же войти в сад? Решение этой загадки сын царя находит благодаря изображению человека, начертанному у входа в сад. Надпись на табличке помогает узнать, кто изображен на щите царь, при котором не было войн, хотя до него и после него они бушевали. Царь, любящий мир, шалом, — это, конечно, Шломо (Соломон). Истинный царевич понимает, что постижение мудрости, которой можно научиться у Шломо, защищает от страха, преследующего входящих в сад. Царь Шломо символизирует высшую мудрость в ее всеохватывающей полноте. Однако в данном контексте она обладает особой спецификой — наиболее тесно с мудростью Шломо связаны его притчи. Иными словами, именно здесь, в притче, иносказании, спрятан секрет, открывающий доступ в Пардес, ибо всякому входящему туда грозят три опасности: духовная, психическая и физическая. Смысл этого таков сад замкнут и запечатан, так что тот, кто все же проникнет туда, легко может заблудиться и причинить вред самому себе, а иногда и другим. Главная опасность состоит в чрезмерно упрощенном, реалистичном понимании тайн и видении вещей, открывающихся в Пардесе. Сад полон разнообразных сущностей и образов. Тот, кто воспринимает их буквально — так, как они открываются взору, — кто не дает себе труда углубиться и проникнуть в суть вещей, скрытую за внешней оболочкой, губит все, что растет в саду, и конец его печален. Путь Шломо, путь притчи, позволяет войти в Пардес и уцелеть. Здесь уместно вспомнить загадочное предостережение, с которым раби Акива обратился к своим спутникам, входившим в Пардес: «Когда вы дойдете до мраморных камней, не говорите: вода, вода» (трактат «Хагига»). Идущему этим путем не грозит ущерб, когда он войдет в Пардес. И потому если в центре сада водрузить его изображение, то не только умудренный царевич, но и любой человек, придерживающийся пути Шломо, сможет безопасно входить в сад и выходить из него.

Вельможи не удовлетворяются единственным испытанием, в котором царский сын продемонстрировал свою способность к мудрым суждениям и глубокому анализу, своего рода «теоретическую мудрость». Действительно, найти безопасный доступ в замкнутый сад тайной мудрости — большое достижение, однако для исправления царства одного этого недостаточно. Царского сына приводят к престолу, на котором восседал некогда мудрый правитель, бывший царь. После теоретического познания тайн Пардеса приходит очередь самого сокровенного и потаенного знания — маасе меркава, кабалистического «Учения о Колеснице» (52). Б-жественная Колесница, которую подробно описывает пророк Йехезкель в своем видении (53), это образ престола Всевышнего, престола Б-жественного пребывания в мире. Если взглянуть глубже, то меркава — это орудие Б-га, правящего миром и надзирающего над ним. Понять строение Колесницы означает понять, как Всевышний вершит судьбы мироздания, ибо Его Колесница охватывает всю Вселенную силой Б-жественного влияния. Теоретическое знание маасе меркава есть один из путей или этапов проникновения в Пардес, однако подлинное испытание состоит не в постижении, а в исправлении Колесницы, те в исправлении всего мира.

Престол «бывшего Царя» назван «высоким», и в этом виден намек на слова пророка «Видел я Г-спода, сидящего на престоле высоком и превознесенном, и края риз Его наполняли весь Храм» (54). Звери и птицы возле трона — это ангелы Колесницы: лев и бык, орел и крув (херувим). От престола расходятся дороги, ведущие в самые отдаленные уголки царства. Другие предметы, находящиеся возле трона, — это самые необходимые в обиходе вещи (55). Они напоминают другую грань Колесницы, ее подобие в нижних мирах — Храм, чья обстановка также состоит из минимума необходимых предметов. Это «кресло» Ковчег Завета и его крувим (херувимы), стол и светильник — Менора. Значение этих предметов истолковали величайшие комментаторы Танаха. Однако в настоящее время, когда мир дожидается исправления, дороги, расходящиеся от престола, и все сопутствующие ему предметы не выполняют своего предназначения во всей полноте. Храм разрушен, престол Всевышнего лишен совершенства. Об этом сказали мудрецы «Лишь в конце дней престол Его будет совершенным и Имя Его будет совершенным». До тех пор, пока это не так, ничто в мире не функционирует должным образом, все нуждается в исправлении. Лев у престола превратился в опасного хищника, и подобная метаморфоза постигла всех обитателей Вселенной.

Всматриваясь в престол, царский сын совершает неожиданное открытие: трон сделан из того же материала, что и волшебный инструмент, подаренный ему в лесу. Иными словами, этот инструмент — тоже часть престола. Очевидно, что в своей совершенной полноте, не будучи, как сейчас, ущербным, трон является универсумом, соединяющим все аспекты и феномены бытия, и все творения, все сущее обретает в нем гармонию. Однако престол лишен совершенства, вернее, в нем нарушены пропорции. И подобно престолу, все в мире сдвинуто со своих мест, все не так, как надо, и не там, где надлежит, — в нем царит беспорядок. Царский сын видит розу, скатившуюся вниз. В кабалистической книге «Зоhар» роза символизирует несколько связанных друг с другом образов. Среди них Шхина и Кнесет Исраэль. Шхина, а с ней и Кнесет Исраэль, пали, подобно упавшей розе, и лежат во прахе изгнания. Молитва каждого человека (как о том говорится во многих кабалистических молитвах) призвана поднять Шхину из праха. Царский сын поднимает розу и возвращает на ее прежнее место, наверх.

Это акт символичный и сущностный, ибо не только роза, но и все остальное в мире сдвинуто со своих мест. Глубокое понимание Торы в ее прикладном значении, т. е. при соблюдении всех заповедей, приводит к пониманию внутреннего смысла: мир и все сущее в нем нуждается в постоянном исправлении. При этом ничего не надо разрушать, упразднять, ломать. Исправление совершается, когда предмет, сущность или явление используются для исполнения заповеди. При этом часто достаточно легкого толчка, чтобы изменилась траектория движения и предмет встал на свое место.

Царь оставил людям незавершенный и несовершенный мир. Мало того: он скрыл пути и способы его исправления. Их можно найти, прибегнув к мудрости Торы. И действительно, когда, послушавшись царского сына, люди производят небольшие исправления и перестановки, все вдруг оказывается на своих местах и воцаряются гармония и совершенство. И тогда «лев будет есть солому, как вол», и «не будут делать зла и не будут губить на всей Моей святой горе, ибо полна будет земля знанием Г-спода, как полно море водами» (56). Так описывает пророк пришествие Машиаха, время исправления мира. И тогда вновь начинает звучать удивительная мелодия мировой гармонии. На сей раз это не музыка для одинокого слушателя, извлекающего из нее высшее духовное наслаждение. Теперь она звучит как воплощенная полнота и цельность существования, как музыка мира, достигшего совершенства. В наиболее обобщенном виде рассказ «О сыне царя и сыне служанки» — это история становления человеческой личности, история каждого человека. Подобный взгляд позволяет понять финал: после того, как ценой продолжительного труда многих поколений человек — «царский сын» — завершит исправление мира и все в нем займет свое место и будет совершаться надлежащим образом, человек по праву сможет называться царем мира.