ПАМЯТИ ХУДОЖНИКОВ – ЖЕРТВ КАТАСТРОФЫ
Марк Шагал
Всех знал ли я?
Бывал ли я у всех в мансардах, мастерских?
Все их картины
я видел ли – поодаль и вблизи?
Себя покинув, жизнь свою и годы,
я ухожу к безвестной их могиле.
Они зовут меня. И тянут вниз
меня – невинного, виновного – в их яму.
– А где ты был тогда?– они кричат.
– Я спасся бегством…
Их в бани смерти повели, там вкус
своей испарины они узнали.
Им свет мелькнул, – они прозрели свет
еще ненарисованных картин.
Сочли свои непрожитые годы,
что впрок они хранили, ожидая
всех грез – недоприснившихся иль тех, что
проспали въявь,– всех грез всевоплощенья.
Вновь приоткрылся детства уголок
с его луною, в окруженье звездном,
пророчившей им светозарный путь.
И юная любовь в ночном дому
или высоких травах, на горах
или в долине; и прекрасный плод,
забрызганный под струйкой молока,
заваленный цветами, обещавший
ганэйдн, рай.
Глаза и руки матери, в дорогу
благословившей их – к неблизкой славе.
Я вижу их, оборванных, босых
и онемевших – на иных дорогах.
Их – братьев Израэлса, Писсарро
и Модильяни – братьев наших тащат
на веревках
потомки Холбейна и Дюрера – на смерть
в печах. Где слезы взять,
как мне заплакать?
В моих глазах впитала слезы соль.
Мне их издевкой выжгли – дабы я
последнего не ведал утешенья,
последнею не тешился надеждой.
Мне – плакать? Мне, кто слышал
каждый день,
как наверху, на крыше вышибают
последнюю подпорку? Мне, войной
измаявшемуся – за пядь земли,
где я стою, в которую я буду
положен на покой?
Я вижу дым,
огонь и газ, всходящие в лазурь
и облик мой вдруг сделавшие черным.
Я вижу вырванные волосы и зубы.
И ярость – мой отныне колорит.
В пустыне, перед грудами обувок,
одежд, золы и мусора – стою
и бормочу свой кадиш.
Стою и бормочу.
И вниз ко мне спускается с картин
Давид, мой песнопевец с арфой – хочет
помочь заплакать мне, два– три псалма
натренькав. Вижу: следом Моисей
идет, он говорит нам: не страшитесь!
Он вам велит в покое пребывать,
доколе он для мира не начертит –
для нового!– новейшую скрижаль.
Последняя мерцает искра,
последний контур исчезает.
Так тихо – как перед потопом.
Я поднимаюсь, я прощаюсь с вами
и – в путь, к нововозведенному Храму,
где я зажгу свечу пред каждым
вашим
пресветлым ликом.
ВИЛЕНСКАЯ СИНАГОГА
Строенье старое и старенький
квартал…
Лишь год назад я расписал там стены.
Теперь святейший занавес пропал,
Дым и зола летят, сгущая тени.
Где свитки древние, прозревшие судьбу?
Где семисвечья? Воздух песнопений,
Надышанный десятком поколений?
Он в небеса уходит, как в трубу.
С какою дрожью клал я краски эти,
Зеленую – на орн-койдеш… Ах,
Как трепетал, в восторге и слезах,
Один… Последний в тех стенах свидетель…
В ЛИССАБОНЕ ПЕРЕД ОТПЛЫТИЕМ
Между нами встает стена,
вырастает гора трав и могил.
Она рукою возведена
Того, кто живопись сотворил
и мудрость книг сотворил.
Вы когда-нибудь видели мое лицо –
бесплотный мой лик на улице, среди
домов?
Нет человека, который знал бы его
и знал бы, в какой пропасти тонет мой
зов.
Среди вас искал я свою звезду,
думал, я с вами до края мира дойду,
с вами хотел я сильнее стать,
а вы – вы в страхе пустились бежать.
Как последнее вам я скажу прости,
если нет вас, если исчезли во мгле?
Больше некуда ехать мне,
некуда идти
на этой земле.
Что ж, пусть высохнут слезы,
пусть имя мое
с моего сотрется надгробья, и пусть
стану тенью, как стали тенями вы,–
и как дым разойдусь.