Перейти к содержимому

Великое содружество. (ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ)

Великое содружество

Джонатан Сакс

Перевод Бориса Дынина

Введение
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Бог и поиск Смысла
Глава 1. Животное, ищущее смысл
Глава 2. При двух умах
Глава 3. Расходящиеся дороги
Глава 4. Встреча с Богом

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Почему это имеет значение
Глава 5Чем мы рискуем
Глава 6Человеческое достоинство
Глава 7Политика свободы
Глава 8Мораль
Глава 9Взаимоотношения
Глава 10. Осмысленная жизнь

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. Вера и ее проблемы
Глава 11Дарвин
Глава 12Проблема зла
Глава 13. Когда религия сбивается с пути
Глава 14. Почему Бог?

Эпилог: Письмо к научному атеисту

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. Вера и ее проблемы

Глава 11. Дарвин

Утверждать, что мир сотворен, не значит отрицать эволюцию и  развенчивать науку. Наоборот, это значит вступить в соглашение с наукой и признать вместе с ней целостность творения, а также его богатство и ценность. Видение мира как творение означает принять на себя обязательство по его уходу –  не потому, что мы являемся наиболее развитым и  самым сильным видом животного мира, но потому, что именно мы призваны быть ответственными за процветание сотворенного мира
Уильям П. Brown [1]

Мы – разумные существа, а разумные существа не могли быть сформированы грубым, слепым и бесчувственным существом… Интеллект Ньютона произошел от другого интеллекта.
Вольтер [2]

Насколько мы знаем, миниатюрные фрагменты Вселенной соединившиеся в человеке являются единственными центрами мысли и ответственности в видимом мире. Если это так, появление человеческого разума есть на данный момент высшая стадия пробуждения мира.
  Майкл Полани [3]

Наука не может раскрыть последнюю тайну природы. И это так,  потому что, в конечном счете, мы сами являемся частью природы и тем самым частью тайны, которую пытаемся решить.
 Макс Планк [4]

Религия сталкивается с тремя главными вызовами. Первый и самый глубокий исходит из самого сердца монотеизма. Он впервые прозвучал в устах Авраама. Судия всей земли поступит ли неправосудно?» (Быт. 18:25). Как Божья благодать может сосуществовать со злом в мире и страданиями невинных? Этот вызов будет рассмотрен в следующей главе. Второй вызов является своего рода зеркальным отражением первого. Это, так сказать, не наш вопрос к Богу, но вопрос Бога к нам: «Как могут верующие в Меня совершать зло во имя Меня?». Это является предметом тринадцатой главы. Третий вызов: столкновение между религией и наукой. По форме он меняется от эпохи к эпохе, но, как правило, его суть остается неизменной. Впервые он был выражен библейским нарративом о Вавилонской башне.

Люди разрабатывают новую науку или технологию. Так, во времена Вавилонской башни они впервые овладели искусством производства кирпича. Преодолев ограничения прошлого, они начинают чувствовать себя подобными богам и решают штурмовать небеса. С каждым новым знанием или увеличением своего могущества люди впадают в  высокомерие. «Не должны ли мы сами обратиться в богов?», – спросил Ницше.[5]

Возможно, Фрейд был относительно прав, но не там, где ему представлялось. Он утверждал, что миф об Эдипе объясняет большую часть человеческого поведения, включая религию. У людей, прежде всего у сыновей, есть желание убить своих родителей, особенно отцов. Затем они чувствуют стыд за свои побуждения, что по Фрейду является  «возвращением вытесненного», и тогда вина становится источником религии: требовательный, неземной голос убитого отца.[6]

Как теория религии конструкция Фрейда может быть соотнесена с греческим мифом,  но никак не с авраамическим монотеизмом. В греческом мифе боги были враждебны к людям. В авраамических монотеизме Бог любит людей, наделяет их своим подобием и создает пространство свободы для них. Миф об Эдипе работает намного лучше как объяснение не религиозной веры, но ее противоположности: атеизма. Люди чувствуют необходимость непрерывно расширять знания без ограничений и могут увидеть в религии,  вспоминая, например, отношение Церкви к Галилею в прошлом или к эволюционной теории сегодня,  подавление свободы познавать мир. И тогда у них может возникнуть побуждение убить верования и традиции прошлого ради создания пространства для будущего, которое представляется им одновременно человеческим и свободным.[7] Так рождается гнев атеизма и сильное желание вытеснить Бога-Отца. Утешительной иллюзией является скорее атеизм, а не религия. Мы свободны, потому что нет никого, кто мог бы указывать нам, что мы можем или не можем делать.

Представление о конфликте между религией и наукой во многом связано с греческим мифом, в частности с мифом о Прометее. Прометей был уникальной фигурой среди греческих божеств – богом, полюбившим людей. Ради них он украл тайну огня у Зевса и передал его смертным, за что и был наказан. Прикованный к скале, он каждый день должен был претерпевать мучительную пытку. Орел пожирал его печень, но печень заживала каждую ночь с тем, чтобы пытка повторялась.

В мифе о Прометее воплощено глубокое убеждение, что Вселенная враждебна человечеству, что знание и стремление к нему опасны, даже греховны, и что в этом антагонистическом конфликте выигрывают либо боги, либо люди. Следовательно: либо религия, либо наука, но не одновременно. Следы мифа о Прометее видны в одном из христианских прочтений нарратива о первых людях, отведавших плоды древа познания и тем самым согрешивших и заслуживших быть изгнанными из рая. Согласно такому прочтению Бог не хочет, чтобы мы овладели знаниями.

Но это не единственный способ понимания нарратива третьей главы книги Бытия. Маймонид, например, говорит, что древо познания символизировало ​​ложный вид знания: эстетику, не физику или метафизику. Плод дерева приятен для глаз». Нам открывается внешний вид, не реальность.[8] Вспомните, когда Адам и Ева съели плод, они не познали какие-либо истины, но только увидели, что наги, и почувствовали стыд. Их восприятие мира сдвигается от слуха к зрению. Они озабочены внешним видом вещей больше, чем голосом Бога внутри своего сознания, который мы называем нравственным чувством.

В еврейской традиции Бог хочет, чтобы мы стремились к знанию. Первое, о чем просил Соломон, и первое, о чем мы просим в наших трех ежедневных молитвах, это  мудрость, понимание и знание, и оно включает в себя науку. Вспомним еще раз, что раввины утвердили специальное благословение при встрече с известным  ученым, является ли  он иудеем или нет. Они также рассказали  историю, чье содержание ясно отвергает миф о Прометее.

В иудаизме каждая Суббота заканчивается, и светское время начинается церемонией, известной как хавдала, буквально – «разделение». Она включает в себя  зажигание специальной свечи. Раввины объяснили ее смысл. Адам и Ева были созданы и согрешили на шестой день творения, в пятницу. Они были приговорены к изгнанию из рая, но Бог отложил наказание на двадцать четыре часа, чтобы они могли остаться в раю еще на день, на субботу. Когда закончилась суббота и наступила ночь, они боялись идти в ночь. И тогда Бог научил их добывать огонь и освещать свой путь.[9] Именно в память о Его даре мы зажигаем свечу в конце субботы. Это контр-нарратив мифу о Прометее. Мы не должны красть секреты у Бога. Он хочет, чтобы мы знали и пользовались своими знаниями ответственно.

Процесс вытеснения Бога в современную эпоху начался в 1796 году с ответа Лапласа на вопрос Наполеона о месте Бога в научной системе: Je n’ai pas besoin de cette hypothèse  – в этой гипотезе я не нуждался. Механистической Вселенной не нужны постоянные вмешательства Бога. Механика исключила их из картины мироздания, и на время  деизм вошел в моду. Бог создал машину Вселенной, привел ее в движение, а затем ушел со сцены. Мне вспоминается граффити, увиденное мною в студенческие годы: «Бог существует, он просто не хочет вмешиваться».

Вызов дарвинизма оказался более всеобъемлющим и глубоким, потому что он объяснил,  по крайней мере, биологические явления не с механистической позиции,  но вместе с тем и не как воплощение какого-либо плана творения. Жизнь возникла в результате случайного, незапланированного,  слепого процесса. Существование жизни, разума, сознания и самого Homo sapiens чисто случайно. «Человек, – пишет Джордж Гэйлорд Симпсон в  The Meaning of Evolution («Смысл эволюции»), – является результатом бесцельного и естественного процесса, который не имел человека в виду».[10]

Если мои аргументы, изложенные в первой главе, верны, то становится сразу же ясно, почему дарвинизм оказался самым сильным вызовом религиозной вере, более тревожным для верующих, чем, скажем, атаки на нее Маркса или Фрейда, или заурядного обыденного атеизма. Фундаментальным вопросом религиозной веры, особенно авраамического монотеизма, как утверждалось в первой главе этой книги, является вопрос об осмысленности или бессмысленности человеческого существования.

Дарвинизм или, по крайней мере, его  последователи в лице «новых  атеистов», как кажется, предъявляет убедительные научные доказательства отсутствия смысла у жизни. Все произошло случайно. Никто ничего не планировал. Не было ни дизайна, ни цели, ни намерения, ни предвидения результатов, никакого преднамеренного акта творения, в том числе жизни на Земле. Мы здесь, потому что мы здесь просто в силу случайного совместного продукта шанса и необходимости: генетических мутаций и естественного отбора. Случилось нам оказаться их результатом, но могло и не случиться.  Поэтому не удивительно было услышать от Ричарда Докинза: «Дарвин дал атеизму возможность быть рационально убедительным».[11]  Дарвинизм, как кажется, есть доказательство бессмысленности жизни.

Но если моя аргументация верна, то новые атеисты ошибаются вслед за старыми, ибо наличие или отсутствие смысла  не является чем-то, что может быть установлено ни внутри науки, ни ссылками на нее. Смысл или бессмысленность в голове ищущего их. Вот два очевидных примера. Первый:  выставка импрессионистов в 1874 году, включавшая работы Моне и Сезанна, вызвала ярость у большинства зрителей. Для них это было не искусство, каким они его ценили. Второй пример: парижская премьера балета Стравинского «Весна священная», закончившаяся беспорядками в зале. Музыка и танцы балета порывали с традициями, но в них, как и в картинах импрессионистов, не было ничего хаотичного или бессмысленного. Они были созданы по плану их творцов с ясно продуманной целью создать новые формы живописи, музыки и танца. Должно было пройти время, прежде чем люди научились видеть и слышать по-новому.

То же самое справедливо по отношению к дарвинизму. Здесь тоже  есть разные аспекты его понимания. Поначалу казалось, что он лишает жизни смысла. Она не была сотворена по какому-то плану. Не был сотворен и человек, Homo sapiens, по особому Божьему замыслу, как это традиционно представлялось людям. Дарвинизм вызвал радикальные смещения в парадигмах культуры, шокирующие и тревожные. Для некоторых людей он остается шоком и тревогой по сей день.  Но, возможно, мы просто должны осмыслить творение, его дизайн и возникновение порядка по-новому, а не отрицать их реальность.

Литература о дарвинизме и креационизме обширна и в подавляющем большинстве написана учеными, критикующими религию и доводы верующих против тех или иных результатов науки. Но повторю, если я прав, обе враждующие стороны исходят из ложных предпосылок. Наука не есть религия; религия не есть наука. Каждая из них имеет свою логику, свой ​​собственный способ задавать вопросы и искать на них ответы. Тестирование научных гипотез означает делать науку, а не читать Писание. Тестирование религии означает делать религию: спрашивать с полной честностью и пониманием, действительно ли это то, что Бог хочет от нас? Религиозная практика не является основанием для суждения об  истинности или ложности той или иной научной теории.

Сказанное не является доводом в пользу размежевания, помещения науки и религии, по примеру Стивена Дж. Гулда, в две совершенно не пересекающиеся сферы знания (non-overlapping magisteria).[12] В действительности они пересекаются, потому что говорят  нам об одном и том же мире, в котором мы живем, дышим, существуем. Сказанное мною является аргументом в пользу беседы и, возможно, даже их интеграции. Если наука есть знание о мире, каким он есть, и религия о мире, каким он должен быть, то религия нуждается в науке, потому что мы не можем воплощать волю Бога в мире, не понимая его. Иначе результатом будет магия или ложная вера в сверхъестественное. Мы будем полагаться на чудеса, но уже давно раввины постановили: «Не полагайся на чудеса».[13]

Равным образом, наука нуждается в религии или, по крайней мере, в некотором философском понимании условий человеческого существования и нашего места во Вселенной, ибо каждое новое знание и каждая новая технология ставят перед нами вопрос о том, как следует использовать их результаты, а для ответа на этот вопрос необходим иной, нежели научный, способ мышления. По словам Эйнштейна: Научный метод может научить нас только, как факты связаны друг с другом и обусловлены друг другом… Но в то же время ясно, что знание того, что не открывает дверь к открытию того, что должно быть… Представители науки часто делали попытки добиться фундаментальной оценки человеческих ценностей и целей на основе научного метода и тем самым ставили себя в оппозицию к религии. Все эти конфликты происходили в результате фатальных ошибок».[14]

Именно лакуна между миром, каким он есть, и миром, каким он должен быть, есть арена разговора между наукой и религией, и каждая из них  должна  быть открыта для восприятия позиции другой стороны. Нет вопросов: «Опровергает ли дарвинизм религию?» или «Опровергает ли религия дарвинизм?», но скорее есть вопросы: «Как одна освещает ценность другой?», «Какие прозрения дарвинизм предлагает религии?» и «Какие прозрения религия предлагает дарвинизму?». Таковы вопросы, на которые я хочу кратко ответить здесь.

Дарвинизм имеет огромные последствия для религии.

Во-первых, он говорит нам, что Бог благоволит к разнообразию. Есть, например, сорок тысяч различных видов жука, внушительное число по любым стандартам. Бог, который создал жизнь в ее ошеломляющем разнообразии, явно не является платоником, незаинтересованным в частностях. Раввинам это было ясно: «Ничто в мире Божьем не сотворено без цели.  Даже те твари, существование которых кажется человеку совершенно нецелесообразным, содействуют строю и порядку мироздания, и Создатель творит волю Свою через каждое Свое творение, не исключая даже змеи, лягушки, комара».[15] Разнообразие биосферы было  источником восхищения у псалмопевца:

Как многочисленны дела Твои, Господи!
Все соделал Ты премудро;
земля полна произведений Твоих.
Это—море великое и пространное:
там пресмыкающиеся, которым нет числа,
животные малые с большими.
(Пс. 104:24-5)

Бог любит многообразие, а не единообразие. Этот факт имеет как богословское, так и экологическое значение. Каждая попытка свести разнообразие к единообразию на Земле является в определенном смысле предательством Божьего плана. Одно из определений фундаментализма и объяснение того, почему оно религиозно предосудительно, как раз и заключается в его попытке навязать одну истину всему многообразному миру.

Во-вторых, – в согласии с замечательным открытием Дарвина, – Творец одарил  творение творческой силой. Мы и раньше знали, что Он создал человека творческим существом. Теперь благодаря Дарвину мы знаем, что это относится к природе тоже. Бог не создал Вселенную статической машиной, бесконечно воспроизводящей однообразные циклы рождения, роста, упадка и смерти. Он ввел в сам процесс самовоспроизводства жизни геном, то есть возможность отклонений в нем, возникновения разнообразия и новых биологических путей. Бог, создавший нашу Вселенную, радуется творчеству. В мире, где жизнь развивается, больше творчества, чем в том, где формы жизни остаются неизменными.

Бог, как Он открывается нам в книге Бытия 2,  является не механиком, но садовником, тем, кто дает жизнь организмам и наделяет их способностью к саморазвитию. Постоянно развивающаяся и меняющаяся природа жизни, выявленная биологами после Дарвина, согласуется с  богословским  видением мира гораздо лучше, чем предопределенная изначально и навечно предсказуемая, механистическая  Вселенная науки восемнадцатого века.

Популяризатор науки Тимоти Феррис утверждает, что результаты научного познания наводят на мысль, что «Бог создал Вселенную из интереса в спонтанном творчестве».  Как выглядит такая Вселенная? Ее невозможно предсказывать в деталях, подобно нашей. В ней возникают явления, которые также оказываются способными к творчеству. «В нашей Вселенной существует именно такое явление, замечательно успешное в преодолении убийственного потока энтропии и в создании удивительных вещей. Мы называем это явление жизнью».[16]

В самой Библии есть намек на эволюцию в нарративе о творении. Еврейский текст книги Бытия 1:1-2:3 имеет замечательную особенность. Он четко структурирован вокруг числа семь, очевидность чего теряется в переводах. Текст говорит о творении мира в течение семи дней. Но и сам текст точно организован согласно числу семь. Так, слово «хорошо» звучит семь раз. Слово «Бог» тридцать пять раз. Слова «Небеса» и «Земля» появляются двадцать один раз каждое. Слова «свет» и «день» упоминаются семь раз в первом абзаце. Первый стих содержит семь слов, второй четырнадцать. Параграф, описывающий седьмой день, содержит тридцать пять слов и так далее. Весь текст состоит из 67×7 слов и конструирован подобно фракталу, так что семикратный мотив текста в целом отражается на более низких уровнях конструкции.

В тексте со структурой, подобной фракталу, наличие, по-видимости, лишних слов становится  весьма заметным. И, действительно, последнее его слово  выглядит явно лишним. Стих говорит: И благословил Бог седьмой день, и освятил его, ибо в оный почил от всех дел Своих, которые Бог творил» (2:3). Стих должен бы окончиться здесь, но он заканчивается дополнительным словом: «Бог творил и созидал», на иврите ла’асот, что означает «чтобы делать, чтобы созидать, чтобы действовать». В чем его значение здесь?

Согласно двум классическим комментаторам, Ибн Эзре и Абрабанелю, Бог сотворил Вселенную способной продолжать творить саму себя. Не придавая слову слишком широкого значения, мы можем сказать, что ла’асот означает просто «развиваться». И тогда последнее слово нарратива о творении может быть понято как указание на эволюцию.

Именно этот творческий потенциал творения вдохновил Дарвина завершить свое великое произведение «Происхождение видов» выражением чувства, близким  к религиозному благоговению: «Есть величие в этом воззрении, по которому жизнь с ее различными проявлениями Творец первоначально вдохнул в одну или ограниченное число форм; и между тем как наша планета продолжает вращаться согласно неизменным законам тяготения, из такого простого начала развилось и продолжает развиваться бесконечное число самых прекрасных и самых изумительных форм».

Двойной процесс генетической мутации и естественного отбора является простейшим способом создания разнообразия из единства: удивительная простота порождает почти невообразимое разнообразие.

В-третьих, мы теперь знаем, что вся жизнь происходит из одного источника –  замечательный и неожиданный факт! «Трехбуквенные слова генетического кода совершенно одинаковы у всех организмов. Так, CGA означает аргинин, а GCG — аланин у всех организмов: в летучих мышах, в жуках, в водорослях и бактериях. Они означают то же самое в  организмах, ошибочно названных архебактериями, живущими при температуре кипения воды в сернокислых источниках на километровой глубине Атлантического океана. Тот же код используют вирусы — микроскопические живые капсулы. Где бы вы ни оказались в мире, каких бы ни встретили животных, растений, жуков или одноклеточных амеб, если они живые организмы, у них у всех будет один и тот же словарь и код. Жизнь едина. За исключением нескольких локальный искажений, по не раскрытой еще причине у инфузорий (ciliate protozoa), генетический код один и тот же у всех живых организмов. Все мы используем один язык. Это означает, что зарождение жизни было уникальным, одноразовым событием, что может быть использовано  верующими как хороший аргумент в защиту Творения».[17]

Снова можно повторить: единство в Небесах творит разнообразие на Земле.

В-четвертых, наука и нарратив  книги Бытия сегодня встретились совершенно неожиданным образом. Они говорят общей метафорой: жизнь есть язык (Life is linguistic). И сказал Бог: да будет… И стало так». Еврейские мистики полагали, что вся жизнь является результатом различных перестановок букв имени Бога. Конечно, это только метафора. Это поэзия, а не наука. Но, тем не менее, чрезвычайно примечательно, что у жизни оказалась структура, которую никто не представлял себе до открытия ДНК Криком и Уотсоном. У нее есть оборудование и программное обеспечение. Ячейка представляет собой систему обработки информации. Возможно ли было такое предположить до изобретения компьютера?

Вспомним, что Крик и Уотсон работали в Кембридже в 1950-х годах, где  декадой раньше Алан Тьюринг формулировал новаторские мысли о возможностях машин для обработки информации. Напомним также, что Фрэнсис Коллинз, лидер одного из двух проектов по декодированию генома человека, увидел в новых результатах науки религиозный смысл, раскрытый им в книге «Язык Бога».[18] Тот факт, что жизни присущи интеллект и лингвистическая структура, усиливает правомочность  представления об Источнике жизни как одновременно интеллекте и носителе языка. Этот факт также побуждает нас видеть в природе не меньше, чем в Библии, книгу, требующую декодирования, а не машины для разборки на части. Открытие искусственного интеллекта позволяет нам глубже понять Божественный интеллект.

В-пятых, взаимосвязанность всей жизни. То, что растения, животные и люди имеют общее происхождение, помогает нам лучше понять библейскую фразу: «Да произведет земля…» и то, что общее имя для Homo sapiens, человека разумного, Адамаозначает «земля». Рабби Йосеф Соловейчик увидел здесь одно из будущих центральных прозрений дарвиновской биологии, как эхо откликнувшейся на библейские слова.[19]

«Всякая плоть — трава» (Ис. 40:6).

«Нет у человека преимущества перед скотом, потому что всё—суета! Все идет в одно место: все произошло из праха и все возвратится в прах» (Екк. 3:19-20).

Мы ответственны за сохранение природы и животного мира, ибо мы и они являемся частью одного и того же континуума жизни. Раввины учили нас: «Когда Господь сотворил первых людей, Он провел их среди деревьев Сада Эдемского и сказал: “Посмотрите на дело рук Моих! Посмотрите, как они прекрасны и как восхитительны! Ради вас я создал их все. Следите за ними, чтобы не испортить и не разрушить Мой мир; потому что если вы разрушите, не будет никого, кто смог бы восстановить его”».[20]

Утверждение, что успехи науки за последние двести лет, – будь то в космологии, квантовой физики, теории относительности, дарвинизме, генетике и декодировании  генома или позитронно-эмиссионной томографии и физиологии мозга,  – опровергают наше религиозное понимание Вселенной является абсурдным.

Еврейские теологи средневековья столкнулись с гораздо более серьезной проблемой, а именно с учением Аристотеля о вечности материи, подрывавшим одну из основ авраамического монотеизма: творение Вселенной по слову Бога. Все они, не только рационалист Маймонид, но и критик рационализма Иехуда Галеви признавали, что если рассуждения Аристотеля истинны, они должны будут  переосмыслить первую главу книги Бытия. Раньше я привел два примера: движение планет и возникновение души у эмбриона человека, при обсуждении которых мудрецы Торы были готовы признать, что не они, а греки были правы. Однако, как мы теперь знаем, в первом случае греки ошибались,  а во втором случае у нас нет никакой возможности узнать ответ. Но религиозные мыслители признали, что в пределах своей сферы наука имеет свою собственную целостность и что вера должна быть совместима с фактами, как мы их знаем. Это следует из убеждения, что Бог творения и Бог искупления есть один Бог.

Если мысль о вечности Вселенной была приемлема богословам средневековья, то тем более должно быть приемлемым для нас исчисление ее существования в 13,7 млрд. лет. Когда некто, обеспокоенный дарвинизмом, обратился за разъяснением к знаменитому раввину Аврааму Куку, тот ответил (в 1905 году) ссылкой на  древнее раввинское учение о том,  что в начале времен Бог «продолжал создавать Вселенные и уничтожать их, пока не создал нашу Вселенную, сказав: “Те не нравились мне, а этот радует меня”».[21] Идея о существовании различных времен и видов, исчезнувших до нашего появления, не должна беспокоить теистическое воображение.

Конечно, не в этом заключается фундаментальный вызов авраамической вере со стороны дарвинизма. Им явилось, как казалось, ясное доказательство, что появление жизни и человека  было случайным, незапланированным результатом слепого процесса накопления изменений в организмах в течение миллиардов лет. Наше существование есть результат «бесцельного естественного процесса», не имевшего нас в виду.

Здесь уместно остановиться на одной особенности библейского нарратива: его смыслы раскрываются на разных уровнях и то, что выглядит случайной чередой событий при одном прочтении,  оказывается предустановленным планом при другом. Рассмотрим в качестве примера судьбу Иосифа в книге Бытия. Его братья возмущаются тем, что отец любит Иосифа больше них. Зависть переходит в ненависть. Братья раздражаются даже видом его одежды из разноцветной шерсти. Они возмущены его сновидениями, в которых они поклоняются Иосифу.

В сжатых строках перед нами раскрывается картина нарастания их гнева. Затем наступает критический момент. Братья пасут свои стада в земле Сихем, далеко от дома. Иаков посылает Иосифа проведать братьев. Мы чувствуем, что их встреча будет критической. Так оно и есть. Братья видят его на расстоянии и начинают планировать его убийство, но затем решают продать его в рабство. Как ни странно, именно этим актом начинается последовательность событий, которая приводит к исполнению снов Иосифа.

Однако на пути Иосифа к братьям происходит неожиданное событие. По прибытии в Сихем он  встречает незнакомого человека. Видя как Иосиф блуждает в поле, тот спрашивает его: «Чего ищешь ты?». Иосиф отвечает: «Братьев моих ищу я; скажи мне, где они пасут?». Незнакомец говорит: «Они двинулись отсюда, ибо я слышал, как говорили: пойдемте в Дотан». И пошел Иосиф за братьями своими и нашел их около Дотана (Быт. 37:14-17).

Итак. Иосиф приходит на место, где должен был встретить братьев, но там их нет. Появляется незнакомец, который может привести Иосифа к братьям. Перед нами удивительная страница библейского текста. Повествование об Иосифе одно из самых лаконичных во всей Библии. Каждая деталь имеет значение, и нам не сказано ничего лишнего. Почему же тогда нам была поведана, как кажется, совершено несущественная информация о том, как Иосиф блуждал в поле и только с помощью незнакомца смог найти своих братьев?

Но судьба Иосифа тщательно продумана,  по крайней мере, в двух планах. В одном из них это история о случайных человеческих взаимоотношениях: родительском фаворитизме и соперничестве между детьми. Люди говорят, у них возникают эмоции, и они принимают решения, у которых  есть последствия.  Все могло случиться иначе.

При прочтении в другом плане, в судьбе Иосифа раскрывается божественное провидение. Ее исход предсказан в начале – один из очень немногих случаев в Библии. Исход был объявлен через сны: Иосиф станет лидером, его братья поклонятся ему. Как в греческой трагедии каждый акт независимо от его намерения имеет эффект, ведущий к предопределенному концу.

С одной стороны, судьба Иосифа может быть понята как череда чистых случайностей. Он  мог не найти своих братьев. Он мог какое-то время блуждать и затем вернуться домой. Ключевое событие не случилось бы. Вся драма падения и  возвышения Иосифа  не произошла бы.

С другой стороны, мы обнаруживаем постоянное действие Божественного провидения. Именно о нем сигнализирует любопытная деталь: встреча  безымянного незнакомца в поле. В нужный момент появляется человек, чтобы указать Иосифу  путь к его судьбоносной встрече с братьями. Не удивительно, что еврейская традиция отождествляет незнакомца, поддержавшего Иосифа в момент растерянности, с ангелом – «ангелом, кто не знал себя ангелом», согласно тонкому замечанию раввина тринадцатого века Нахманида.[22]

В случае если мы не поняли сути нарратива, Библия позже раскрывает ее словами Иосифа. Много лет спустя, уже будучи наместником фараона, Иосиф говорит братьям: «Но теперь не печальтесь и не жалейте о том, что вы продали меня сюда, потому что Бог послал меня перед вами для сохранения вашей жизни… Итак не вы послали меня сюда, но Бог» (Быт. 45:5-8).

В случае если мы все еще не понимаем, о чем идет речь, Иосиф повторяет свои слова  через несколько глав, годы спустя: «Вот, вы умышляли против меня зло; но Бог обратил это в добро, чтобы сделать то, что теперь есть: сохранить жизнь великому числу людей» (Быт. 50:20).

В Библии, здесь и в других местах,  есть философский подтекст, тонкий и вместе с тем значимый. Она отвергает аристотелевский закон противоречия: «р или не-р», –  то, что Уильям Блейк назвал «единое видение». Библия говорит нам, что может и не быть однозначного ответа на вопрос: «Произошло ли событие X случайно или по Божьему замыслу?». Возможно, и то и другое. Судьба Иосифа представляет собой серию случайных событий, возникавших как следствие серии человеческих решений, которые могли быть и иными, но вместе с тем, мы видим  здесь действие провиденциального замысла, чей результат был объявлен вначале (в снах Иосифа).

Суждение: «Человек является результатом бесцельного и естественного процесса, который не имел его в виду»  может быть истинным и ложным в равной мере. Давайте осмыслим это предложение без привлечения Божественного провидения.

Мы часто слышим, что Дарвин опроверг известный «аргумент от дизайна»  в пользу существования Бога. Он и сам так думал. Но фактически  Дарвин опроверг не «аргумент от дизайна», но его частную, ошибочную версию.

В 1802 году Уильям Палей опубликовал книгу под названием «Натуральная теология», получившую широкое распространение в викторианской Англии и глубоко повлиявшую на молодого Чарльза Дарвина. В ней Палей предлагает обновленную для начала девятнадцатого века версию одного из классических аргументов (высказанного еще Цицероном до рождения христианства) в пользу существования Бога.

Представьте себе, говорит Палей, что мы идем по пустоши. На нашем пути лежит камень. Увидев его, мы не зададимся вопросом, кто положил его сюда и почему. Камень просто лежит здесь. Но предположим, что на нашем пути мы нашли часы. Они не могли здесь лежать от начала времен. Тот факт, что они сделаны из самых разных материалов, точно сконструированы и явно демонстрируют организованную сложность, говорит нам, что они были задуманы неким часовщиком. Они были сделаны и представляют собой доказательство существования преднамеренного плана. Поэтому следует признать существование дизайнера. Вселенная, говорит Палей, больше похожа на часы, чем на камень. Следовательно, у  нее тоже есть дизайнер.

Сила дарвиновской теории происхождения видов заключается в той простоте и элегантности, с которыми она показывает, как дизайн может возникнуть без дизайнера, посредством  элементарных процессов видовых изменений и естественного отбора, повторяющихся от поколения к поколению в течение огромных промежутков  времени. Внутри каждой формы жизни возникают вариации. Они борются за ограниченные ресурсы, необходимые для выживания. Та вариация вида, которая оказалась лучше приспособленной к окружающей среде, будет господствовать внутри вида и овладевать ресурсами достаточно долго, чтобы обеспечить жизнь своим потомкам. Вариации вида, менее приспособленные к окружающей среде, могут погибнуть. Это объясняет существование различных вариаций внутри вида, так как различия в экологической среде благоприятны для различных форм приспособления. Со временем эти вариации могут стать достаточно специфическими для возникновения нового вида. Двойственный процесс, объединяющий случай (генетическая мутация) и необходимость (конкуренция в захвате ограниченных ресурсов) создает дизайн без дизайнера.

По словам самого Дарвина: «Старинное доказательство [существования Бога] на основании наличия в Природе преднамеренного плана, как оно изложено у Пейли, доказательство, которое казалось мне столь убедительным в прежнее время, ныне, после того как был открыт закон естественного отбора, оказалось несостоятельным. Мы уже не можем больше утверждать, что, например, превосходно устроенный замок какого-нибудь двустворчатого моллюска должен был быть создан неким разумным существом, подобно тому как дверной замок создан человеком. По-видимому, в изменчивости живых существ и в действии естественного отбора не больше преднамеренного плана, чем в том направлении, по которому дует ветер».[23]

Но Дарвин был достаточно осторожен в своих выражениях. Он говорит об опровержении старого доказательства наличия плана в природе, как оно было дано  Палеем. В конце концов, жизнь, действительно, оказалась не похожей на часовой механизм. Но кто сказал, что это единственный способ задумать и создать систему?

Одним из самых больших влияний на Дарвина оказал  Томас Мальтус. Сам же Мальтус был учеником первого великого экономиста Адама Смита. В «Богатстве народов»  Смит сформулировал знаменитый тезис о динамике рыночной экономики. Разделение труда ведет к экономическому росту. Чем больше людей специализируются, тем больше они способны производить, и через рыночный обмен они могут продавать свои товары и приобретать то, что им нужно. Парадокс рыночной экономики заключается в том, что она представляет собой процесс, который дает прибыль (почти) всем, реализуясь не на основе сочувствия и альтруизма, но на основе стремления к личной выгоде. ««Не от благожелательности мясника, пивовара или булочника ожидаем мы получить свой обед, а от соблюдения ими своих собственных интересов».[24]

Система в целом – свободный рынок – имеет свойство, не присущее ни одному из  ее элементов,  а именно ее агентам, мужчинам и женщинам с их бесчисленными операциями обмена, которые и обеспечивают работу системы. Она производит общее благо, но люди в системе преследуют только свои личные, частные интересы. Смит описал этот парадокс в почти мистических терминах: внутри рыночной экономики каждый индивид, «направляя эту промышленность таким образом, чтобы ее продукт обладал максимальной стоимостью, …преследует лишь собственную выгоду, причем в этом случае, как и во многих других, он невидимой рукой направляется к цели, которая совсем и не входила в его намерения».[25]

Говоря о «невидимой руке», Смит имел в виду, что система имеет логику, видимую только, когда она рассматривается в целом. Макроэкономика отличается от микроэкономики. Результатом действий многих людей, ищущих личную выгоду, оказывается общая польза, «богатство народов». «Цель», следствия и эффект системы не входят в «намерения» миллионов людей, принимающих в ней участие. Для них эта цель остается  «невидимой».

Такова общая особенность различных систем. От муравьиных колоний до человеческих городов мы видим, как индивиды объединяются, чтобы сформировать высоко структурированные модели поведения без кого-либо или чего-либо направляющего их действия. Этот процесс называется «возникновением» (emergence), а его результат  «организованной сложностью» (organised complexity).[26]

Отличительной чертой «возникновения» является то, что оно реализуется на основе  чрезвычайно распределенного  снизу-вверх интеллекта, а не централизованного сверху-вниз насильственного планирования. Колонии муравьев эффективно функционируют, потому что отдельные муравьи следуют простым правилам распознавания образов, отслеживая следы феромонов[27], оставленные другими  муравьями. Результатом оказывается своего рода коллективный интеллект, воплощенный колонией в целом. 

Так  работает естественный отбор. Из казалось бы слепого процесса репликации форм жизни и передачи их ген от одних поколений к другим возникают модификации жизни. Естественный отбор работает, отсеивая все лучшее из наименее адаптированных форм, и из этого, по-видимому, слепого процесса возникла развивающаяся биосфера с ее разнообразием, рождались жизненные формы все возрастающей сложности, пока процесс не дошел до нас. Подобно рыночной экономике с ее миллиардами трансакций никто внутри системы  не планировал ее результат. Но он не случаен. Именно для получения такого результата система в целом и была задумана.

Столь мощной является идея естественного отбора, что с восьмидесятых годов прошлого века она стала использоваться в проектах по созданию искусственного интеллекта. Вдохновленные книгой Ричарда Докинза «Эгоистичный ген», Дэвид Джефферсон и Чак Тейлор из Калифорнийского университета разработали компьютерную программу, которая воспроизводит себя с незначительными случайными изменениями как при естественной эволюции. Затем они протестировали созданные таким образом программы во взаимодействии, отбрасывая неудавшиеся и сохраняя удавшиеся, давая им размножаться и так далее.[28] В результате они построили   компьютер, который разрабатывает свои собственные программы для решения проблем посредством имитации процесса естественного отбора.

Следствием этого является нечто простое и важное: можно спроектировать систему, которая будет работать по типу естественного отбора. Нет ничего случайного в существовании такой системы, хотя каждый ее элемент, по-видимому, функционирует вслепую. Из мириад локальных операций, ни одна из которых не имеет в виду какую-либо цель, на уровне системы в целом возникает определенный порядок.

Что может побудить нас думать об эволюции как части более широкой системы, подобной рыночной экономике? Ответ был предложен биологом из Кембриджа  С. К. Моррисом: конвергенция. Биологические системы не являются случайными. Часто, идя различные путями, они приходят к сходным результатам. Например, такие головоногие, как осьминог, имеют камерные глаза, очень похожие на глаза позвоночных животных, таких, как голубой кит. Развитие интеллекта у разных зоологических типов (phylum)  показывает аналогичную конвергенцию. Пути, по которым развивались различные формы жизни, не были случайными. Они ограничены условиями, при которых ее формы функционируют, и проблемами, которые им пришлось преодолевать. Жизненные формы стартуют с разных позиций и берут разные маршруты, но они  финишируют вместе с очень похожим оборудованием и программным обеспечением.

Направление эволюции не имеет открытого конца. Она является кумулятивной историей организмов постоянно растущей сложности, способных процветать в различных экологических нишах, часто в симбиозе с другими формами жизни. По известному замечанию Стивена Дж. Гулда, если бы лента эволюции была воспроизведена от начала, не было бы никакой гарантии, что Homo sapiens, человек разумный, появился бы вообще. Тем не менее, если конвергенция есть особенность эволюции, то рано или поздно появилось бы существо подобное Homo sapiens с интеллектом и самосознанием. Как сам Конвей Моррис сказал: «То, что мы знаем об эволюции, побуждает принять  противоположную [Стивену Дж. Гулду] позицию: конвергенция является повсеместным явлением, и ограничительные условия делают возникновение известных различных биологических свойств [например, интеллекта] очень вероятным, если не неизбежным».[29] Короче говоря, вы можете задумать создание Вселенной, в которой, в конечном счете, возникнет нечто подобное Homo sapiens, даже если бы ни один шаг в ее развитии не имел в виду такого исхода.

Из дарвиновской биологии не следует отсутствие дизайна. Дарвин опроверг не аргумент от дизайна, но его версию, предложенную Пейли. Естественная Вселенная не похожа на часы. Это не механическое, предопределенное расположение взаимно сцепленных  частей. Но следует спросить: «Кто думал,  что Вселенная подобна часам?». Ответом будет: «Не теологи, но естествоиспытатели и философы: Ньютон, Лейбниц, Лаплас, Огюст Конт и др.». Они считали, что все физические явления были определены законами типа механики Ньютона и что возможно предсказать траекторию и состояние каждого элемента Вселенной. Ложной в аргументе Пейли была не теология, а наука. Хорошая наука опровергает плохую науку. Но она не говорит нам вообще что-либо о Боге.

Что может побудить нас признать, что Бог создал Вселенную таким путем? Но именно так Библия изображает Его действия по отношению к человечеству. Ранние эксперименты терпят неудачу. Бог помещает Адама и Еву в рай, но они согрешили. Бог пытается предупредить Каина против насилия, но Каин не слушает. Видя мир «полный насилия», Бог посылает на землю Потоп, спасает Ноя и начинает все заново, разрешив Ною такие вещи, как употребление в пищу мяса, раннее запрещенные людям. Однако результат опять оказался неудовлетворительным. Ной напивается. Люди принялись за строительство Вавилонской башни.

Бог начинает заново, на этот раз с помощью одного человека Авраама. Но желаемый результат не достигнут немедленно. В третьем поколении дети Иакова продают брата в рабство. Тогда Бог обращает их потомков в рабов, чтобы они узнали горький вкус рабства и решились на создание общества свободы. Освобождая их, Бог дает им заповедь соблюдать Субботу, день, когда даже рабы получают свободу. Люди должны понять и помнить, что ни один человек не должен порабощать других людей. Но на осознание права всех людей на свободу ушло более трех тысяч лет.

Сложное взаимодействие между Богом и человечеством в Библии оказывается ближе по своему духу дарвиновской эволюции, чем учениям Платона или Аристотеля о неизменном двигателе, созерцающем неизменные, абстрактные формы вещей. Бог, подобно эволюции, работает во времени и посредством времени. Люди действуют, Бог реагирует, люди откликаются на Божественной ответ и так далее, причем в формах, часто удивительных и непредсказуемых. Как это согласуется с Божественным провидением остается классической проблемой еврейской теологии (в средние века Герсонид думал, что Божественное предвидение ограничено человеческой свободой. Крескас полагал, что человеческая свобода ограничена Божественным предвидением, и Маймонид учил, что человеческое и божественное знание настолько отличаются друг от друга, что мы должны признать, что никогда не будем знать так, как знает Бог).[30] Бог, как и эволюция, ориентирован на еще-не-реализованное будущее, что и выражается его именем: «Я буду тем, кем Я буду», которое в равной степени могло бы служить как дарвиновское определение жизни. Бог, подобно эволюции, творит на основе конвергенции с тем отдаленным к концу дней видением мира, когда один народ не поднимет меча на другой, и мир будет в состоянии  шалом, интегрированного разнообразия, в котором нет войны.

Научный дарвинизм является не опровержением Бога Авраама, но окончательным опровержением аристотелевской науки и идеи, что цели однозначно различимы внутри природы. Библия говорит нам, как в нарративе об Иосифе, что история жизни может казаться совершенно случайной последовательностью событий, ибо нет ничего очевидного в Божественном замысле, усложненном и не всегда линейном. Требуется  глубокая мудрость, чтобы распознать его, и он открывается нам не благодаря способности левого полушария мозга анализировать микроскопические детали,  но благодаря способности правого полушария  отойти в сторону и увидеть картину в целом.

Почему Творец предпочел действовать таким образом, направив биологическую эволюцию  и процесс становления человека по извилистому, не прямому пути? По той же причине, по которой экономика Советского Союза и коммунистического Китая не удалась, а рыночная экономика Запада удалась. Плановая экономика не в состоянии освободить энергию. Она подавляет свободу, не создает творческого потенциала. Она предсказуема, расчетлива, диктаторская, то есть является всем тем, чем не является Бог Авраама.

Дарвиновская эволюция точно соответствует модели, в пользу которой я приводил доводы в первых главах этой книги и которая воплотилась в авраамическом монотеизме и в осмысленной жизни. Смысл системы лежит вне системы. Я утверждал, что этот тезис применим к системам вообще и  к Вселенной в целом. Любая система состоит из правил, которые управляют событиями в системе. Эти правила объясняют, как работает система, но не почему она возникла или развилась. Именно поэтому дарвинизм имеет важное значение для понимания авраамического монотеизма. Он говорит нам, что Бог, создав условия для жизни, трансцендентен ей, как и Вселенной в целом. Поиск  Бога в природе является по сути языческой идеей  и представляет собой языческий остаток даже внутри учения великого Аристотеля. Вера говорит, что всякое дыхание восхваляет Бога, но она  не говорит,  что всякое дыхание доказывает существование Бога.

Еврейская Библия просто не заинтересована в Homo Sapiens как биологическим видом и только относительно заинтересована в Homo faber,  производящем орудия и изменяющем среду существе. Она лишь коротко говорит о человеке в таком плане: «Иавал: он был отец живущих в шатрах со стадами», «Иувал: он был отец всех играющих на гуслях и свирели», «Тувалкаин, который был ковачом всех орудий из меди и железа». Еврейская Библия интересуется исключительно homo religiosus, первыми людьми, услышавшими и откликнувшимися на зов Бога.

Екклесиаст говорит, что биологически «нет у человека преимущества перед скотом». Мы земные, физические существа с физическими побуждениями. Мы живем, едим, спим, воспроизводим, стареем и умираем. Но люди остаются уникальными существами. Мы животные, создающие культуру. Существуют и другие социально действующие  животные, но никто не производит, кроме как на самой зачаточном уровне, культуру, символы, системы смысла. Именно это обуславливает нашу уникальную приспособляемость. Другие животные генетически обусловлены действовать определенным образом при определенных условиях. У нас есть нечто более мощное, чем генетически закодированный инстинкт. Мы животные, создающие культуру, обменивающиеся  информацией, усваивающие смыслы.  Природа сформировала нас для культуры.[31]

Ни одно животное не расписало хоть карликовое подобие потолку Сикстинской капеллы. Ни одно животное не спросило: «Быть или не быть?». Ни одно животное не философствовало на тему, что оно является ничем иным, как только волосатым человеком. Насколько я знаю, ни одно животное даже не было атеистом. Мы можем разделять многие наши гены с приматами, как и с плодовыми мушками, бананами и дрожжами. Камни древнего коттеджа имеют минеральный состав, сходный с составом стен Шартрского собора. Но на этом сходство кончается.

Библию интересует не physis, но nomos (не, но номос), не законы, управляющие природой, но моральные законы, которые должны регулировать жизнь людей. В греческом переводе Торы, еврейского названия книг Моисея, она названа Номос, «Закон». Поэтому Би фюсисблия начинается не с рождения Homo sapiens, человека разумного как  биологического вида, возникшего сотни тысяч лет назад, но с гораздо более позднего момента – с открытия монотеизма около шести тысяч лет назад. Критическим моментом, как кажется, было возникновение индивидуального самосознания.

Бруно Снелль утверждает в «Открытии духа», что греки увидели в человеке личность где-то между Гомером и Аристофаном, то есть между девятым и пятым веками до н.э[32]. Библия датирует это открытие на несколько тысяч лет раньше, на  заре цивилизации. Адам и Ева являются типологическими представителями первых монотеистов. Открыв для себя Бога, единственного и одного, они обнаружили, что человеческая личность единственна и уникальна.

Потому что практически вся человеческая деятельность культурно опосредована и потому что люди являются единственными животными, создающими культуру (если мы исключим скромное поведение шимпанзе, обученного мыть картофель, и т.п.). Биологическое сходство между людьми и животными не имеет никакого отношения к большинству форм человеческого поведения. Сравнения животных с человеком интересны, но то, что делает человека человеком, основано на трансформации культурой основных побуждений человека:  еда, воспроизведение, иерархия доминирования. Все они преобразованы культурой  в искусно режиссированные  менуэты, воплощающие собой смыслы.

Эволюционная психология говорит, что у нас могут быть генетически закодированные инстинкты. Некоторые из них восходят ко времени до возникновения человека и хранятся в нашем «рептильном мозгу». Религиозные мыслители знали об этом давно. Еврейские мистики говорили о «животной душе» в нас, которая должна быть преодолена нашей «Божьей душой». Даже самые непреклонные научные материалисты признают, что генетически закодированный инстинкт не имеет ничего общего с этикой. Так, Ричард Докинз пишет в «Эгоистичном гене»: «Человек обладает силой, позволяющей ему воспротивиться влиянию эгоистичных генов, имеющихся у него от рождения… Мы – единственные существа на земле, способные восстать против тирании эгоистичных репликаторов».[33] Стивен Пинкер утверждает, что мы можем действовать против генетической предрасположенности, «и если моим генам это  не нравится, они могут пойти и броситься в озеро».[34] Кэтрин Хепбёрн сказала  лучше всего: «Природа – говорит она с  величественной интонацией, обращаясь  к Хамфри Богарту в кинофильме “Африканская королева”, –  есть то, куда мы  помещены, чтобы возвыситься над ней».

Библейская история начинается в тот момент, когда люди уже  развили у себя  самосознание на уровне, позволившем им увидеть себя мыслящими, выбирающими, свободными и ответственными моральными агентами, способными, наконец, понять, что мы сотворены в природе, чтобы подняться выше ее. Библия интересуется Homo sapiens не как биологическим видом, но как моральным существом, которое в общении с Источником себя и всего бытия способно обнаружить, что хотя как у всего живого на Земле у нас есть желания, но как никакое другое животное мы можем судить о наших желаниях. И это случилось тогда, когда люди впервые услышали зов Бога.

Истории, рассказанные современной космологией и дарвиновской биологией, удивительны почти как чудеса веры. Они говорят  о Вселенной, изумительно точно калиброванной для возникновения первых звезд, затем звезд второго, третьего, четвертого поколений, затем для формирования планет, на одной из которых оказались условия возможного появления жизни. Затем, путем до сих пор неразгаданным,  возникла и развивалась жизнь в течение миллиардов лет, порождая самоорганизующиеся системы все возрастающей сложности, пока, наконец, не появилась форма жизни, способной выйти за пределы своих биологических влечений и развить у себя самосознание и осознание потрясающей невероятности своего собственного существования, способной почувствовать присутствие огромного интеллекта, приведшего в движение весь этот процесс и сотворившего  человека в заботливой любви. Потребовалось 13,7 миллиардов лет для того, чтобы первый человек посмотрел за пределы физической Вселенной и в поисках Бога нашел Бога, ищущего нас.

Как это произошло, мы никогда не будем знать наверняка. Но в историях, рассказанных наукой, ощущается почти бесконечное терпение Бога, как оно слышится и в   Библии, в масштабах, которые раньше могли представить себе только мистики. Так что я не удивлен тому, что раввины произносили благословение при встречах с учеными, ибо история творения и его эволюции остается самой неожиданной и прекрасной историей, когда-либо рассказанной.

Примечания

[1]William P. Brown, The Seven Pillars of Creation: The Bible, Science, and the Ecology of Wonder, New York, Oxford University Press, 2010, p. 240.

[2] Voltaire, The Philosophical Dictionary, selected and trans. H. I. Woolf, New York, Alfred A. Knopf, 1924.

[3] Michael Polanyi, Personal Knowledge, Chicago, Chicago University Press, 1974, p. 405.

[4] Max Planck, Where Is Science Going? trans. J. Murphy, London, Allen and Unwin, 1933.

[5]Friedrich Nietzsche, The Gay Science: With a Prelude in Rhymes and an Appendix of Songs, trans. Walter Kaufmann, New York, Vintage, 1974, para. 125.

[6] Sigmund Freud, Totem and Taboo, London, Routledge, 2001.

[7] For a similar view about poetry, see Harold Bloom, The Anxiety of Influence: A Theory of Poetry, New York, Oxford Univeristy Press, 1973.

[8] Maimonides, Guide for the Perplexed, Book I, 2.

[9] Babylonian Talmud, Pesachim 54a; Genesis Rabbah 11:2.

[10] George Gaylord Simpson, The Meaning of Evolution, A Study of the History of Life and of Its Significance for Man, New Haven, CT, Yale University Press, 1949

[11]Richard Dawkins, The Blind Watchmaker, London, Penguin, 1988, p. 6.

 «Дарвиновский атеист мог бы, вслед за Хьюмом, сказать: “У меня нет никакого объяснения сложности биологического замысла. Бог — не есть хорошее объяснение, и это всё, что я знаю; и нам остаётся ждать и надеяться, что кто-нибудь предложит что-нибудь лучше”. Я думаю, что такая позиция, пусть и логически оправданная, оставляла ощущение изрядной неудовлетворённости, и хотя атеизм мог быть логически здравым и до Дарвина, но именно Дарвин дал атеизму возможность быть рационально убедительным». – Дополнение переводчика.

[12]Steven J. Gould, ‘Non-overlapping magisteria’, Natural History, March 1997.

[13] Babylonian Talmud, Shabbat 32a.

[14] Albert Einstein, Out of My Later Years (Essays), New York, Philosophical Library, 1950, p. 25. – См. http://scepsis.net/library/id_147.html

[15] Genesis Rabbah 10:8.

[16] Timothy Ferris, The Whole Shebang: A State-of-the-universe(s) Report, New York, Simon & Schuster, 1997, p. 311.

[17] Matt Ridley, Genome: The Autobiography of a Species in 23 Chapters, New York, HarperCollins, 1999, p. 21.

[18] Francis Collins, The Language of God: A Scientist Presents Evidence for Belief, New York, Free Press, 2006. (В русском переводе название книги:  «Доказательство Бога» — Примечание переводчика)

[19] Joseph Dov Soloveitchik and Michael S. Berger, The Emergence of Ethical Man, Hoboken, NJ, KTAV Publishing House, 2005.

[20] Мидраш Когелет раба 7:13

[21] Genesis Rabbah 3:7; Rabbi Abraham Kook, Iggrot Re’iyah, vol. 1, 105–7.

[22] Nahmanides, Commentary to Genesis 37:15, literally, ‘an unwitting emissary of the Holy One’.

[23] Charles Darwin, Autobiographies, London, Penguin, 2002, p. 50. – См. http://charles-darwin.narod.ru/biography/religion.html.  Вместе с тем в той же «Автобиографии» Дарвин подчеркнул: «Тайна начала всех вещей неразрешима для нас, и что касается меня, то я должен удовольствоваться тем, что остаюсь Агностиком». – Дополнение переводчика.

[24]Adam Smith, The Wealth of Nations, Oxford, Oxford Paperbacks, 2008, Book I, II, 19.

[25] Ibid., Book IV, II, 9.

[26]Steven Johnson, Emergence: The Connected Lives of Ants, Brains, Cities, and Software, New York, Scribner, 2001.

[27]Феромо́ны — собирательное название веществ — продуктов внешней секреции, выделяемых некоторыми видами животных и обеспечивающих химическую коммуникацию между особями одного вида. – Примечание переводчика.

[28] Ibid., p. 59.

[29] Simon Conway Morris, Life’s Solution: Inevitable Humans in a Lonely Universe, Cambridge, Cambridge University Press, 2003, pp. 283–4.

[30] Природа Божественного предвидения и его совместимости со свободой воли человека  постоянно занимала еврейских теологов. См.  Maimonides, Guide for the Perplexed, Book III, 21, и обмен аргументами между  Maimonides and Raavad, Mishneh Torah, Hilkhot Teshuvah 5:5

[31]Roy Baumeister, The Cultural Animal: Human Nature, Meaning, and Social Life, Oxford, Oxford University Press, 2005.

[32] Bruno Snell, The Discovery of the Mind, Oxford, Blackwell, 1953.

[33]Richard Dawkins, The Selfish Gene, Oxford, Oxford University Press, 1989, pp. 200–1.

[34] Steven Pinker, How the Mind Works, London, Penguin, 1997, p. 52

Глава 12. Проблема зла

Библия – не лучшая книга для нашего примирения с миром.
Герберт Шнейдер[1]

Слишком уверенное чувство справедливости всегда ведет к несправедливости.
Райнгольд Нибур[2]

Как может Бог допускать несправедливое страдание в мире? Как Он может позволить людям – Его творению – эксплуатировать, насиловать, использовать, подавлять, калечить и убивать друг друга? Как Он может допускать землетрясения, наводнения, засуху, вызывающих тысячи, даже миллионы смертей? Как Он может позволить погибнуть даже одному невинному ребенку?

Ни один вопрос не надрывает сердце веры, как этот. Если Бог есть Добро, то откуда так много зла в мире?

После цунами в Индийском океане в 2004 году, в результате которого погибло 230 тысяч человек и более миллиона остались без крова, я навестил одну молодую женщину, чудом спасшуюся в Таиланде во время цунами. Она испытывала сильнейшую душевную боль. Вот ее история. Она находилась в гостинице, когда волна ударила в окно ее комнаты. Сумев выплыть через окно, она поднялась к поверхности воды, но тяжелый мусор не позволял ей вынырнуть из волны. Ей удалось позвать на помощь, подняв на секунду руку над поверхностью.

Местный тайский мужчина увидел, как она машет, подплыл к ней и вытащил ее на безопасное место. Иначе она бы погибла. Несколько часов спустя, когда вода отступила, она увидела среди разрушений мертвое тело человека, спасшего ее жизнь. «Почему, – спросила она меня, – Бог позволил умереть ему? Ведь он спас мне жизнь! Один из всех он должен был заслужить право на жизнь!».

Этот и созвучные ему вопросы побудили больше людей потерять веру, чем любые другие. Не один не сотрясает сильнее веру. Не воспринимать его всерьез значит не быть серьезным вообще. Это вопрос вопросов, и он требует как ни какой другой полной честности.

Его самая известная философская формулировка звучит вызывающе: или Бог не может предотвратить зло, или Он может, но не делает этого. Если Он не может, Он не всемогущ. Если Он может, но решает не делать этого, Он не есть Всеблагой. Как праведный Бог позволяет злу обезображивать и осквернять свое творение?

Как только мы задаем себе этот вопрос, Библия начинает казаться несколько странной книгой. Ответ на него, сформулированный богословами после закрытия канона, хорошо известен: нам не дано понять, как работает Провидение. Если бы мы могли понять Бога, мы сами были бы богами. Кто мы такие, чтобы знать, что есть лучшее sub specie aeternitatis – с точки зрения вечности? То, чего мы не можем понять, мы должны принять.

Но в самой Библии нет такого ответа. Мы слышим Моисея, вопрошающего Бога: «Господи! для чего Ты подвергнул такому бедствию народ сей, для чего послал меня?» (Исх. 5:22).

Мы слышим вызов Иеремии Богу: «Праведен будешь Ты, Господи, если я стану судиться с Тобою; и однако же буду говорить с Тобою о правосудии: почему путь нечестивых благоуспешен, и все вероломные благоденствуют?» (Иер. 12:01).

А вот слова Аввакума: «Доколе, Господи, я буду взывать, и Ты не слышишь, буду вопиять к Тебе о насилии, и Ты не спасаешь? Для чего даешь мне видеть злодейство и смотреть на бедствия? Грабительство и насилие предо мною, и восстает вражда и поднимается раздор. От этого закон потерял силу, и суда правильного нет: так как нечестивый одолевает праведного, то и суд происходит превратный!» (Авв.1:2-4).

Библия не только не пытается уменьшать серьезность вопроса, Библия усиливает его при каждом удобном случае. Люди, вопрошавшие Бога, не были ни еретиками, ни скептиками, ни отрицателями веры. Наоборот, они остаются высшими героями веры: Моисей и пророки, люди, несшие слово Божье миру. Это требует объяснения.

И прежде всего, книга Иова. Она развивается по следующему сценарию. Сатана, являющийся в иудаизме не злой силой, но только «представителем обвинения», бросает вызов вере Бога в человека. «Покажи мне хоть одного человека, который является истинно праведником», – говорит сатана. «Иов», – отвечает Бог. «Иов праведен, – замечает сатана, – потому что Ты никогда не испытывал его. У него есть все, что он хочет: счастливый брак, дети, богатство. Легко ему верить, ибо у него не оснований не верить. Но отними у него добрую удачу и увидишь, как он потеряет веру».

Быстро следующие друг за другом несчастья лишают Иова всего, что он имел: богатство, здоровье, детей. Его жена теряет веру. «Похули Бога и умри», – говорит она. Иов отвечает словами, которые евреи повторяли тысячелетия: «Господь дал, Господь взял; да будет имя Господне благословенно!». Иов принял свою судьбу, и логически книга должна была закончиться здесь.

Но она продолжается. Сатана бросает вызов Богу снова и убеждает его ужесточить несчастья Иова. Новое горе было сравнительно незначительным, но Иов уже не выдерживает и проклинает день своего рождения. С этого момента почти до конца книги Иов на протяжении более тридцати глав требует от Бога показать, как и почему он заслуживает свою судьбу.

Три спутника Иова – позже к ним присоединяется четвертый, моложе и увереннее в себе – дают Иову обычный ответ: Бог справедлив, следовательно, если Иов страдает, он в чем-то согрешил и наказан за что-то содеянное раньше.

Тем не менее, мы, читатели, знаем нечто, чего утешители Иова не знали. Иов не согрешил. Именно с указания на его праведность начинается книга. Иов является единственным человеком во всей еврейской Библии, о ком сказано, что он был безгрешен. В этом источник глубокой иронии, пронизывающей книгу. Утешители Иова, защищающие Божью справедливость, на самом деле клевещут на Иова, обвиняя его в грехах, которые он не совершил.

Напряжение диалога нарастает и, наконец, Бог, отсутствовавший почти на всем его протяжении, открывается Иову. Теперь мы ожидаем услышать ответ на вопрос вопросов. Вместо этого в течение четырех глав Бог просто задает свои неразрешимые вопросы: «Где был ты, когда Я полагал основания земли? Скажи, если знаешь… Нисходил ли ты во глубину моря и входил ли в исследование бездны? Отворялись ли для тебя врата смерти, и видел ли ты врата тени смертной?». И так далее.

Иов принужден к молчанию. Затем наступает удивительный разворот диалога. Бог говорит, что Иов, бросивший вызов Божьей справедливости, прав, а его утешители, защитники Бога, не правы. Иов получает благословение. Его богатство восстановлено, и он опять стал отцом многих детей.

Более озадачивающей книги нельзя найти. Она ставит вопросы, но не дает на них ответов и тем самым отказывает теодицеи в возможности объяснить существование зла в мире, сотворенном Благим Богом в мире, что пытались сделать утешители Иова. Именно они оказались неправыми. Это книга вопросов без ответов, и трудно было бы ожидать ее вхождение в канон священных писаний.

Но есть путь левого полушария нашего мозга – задать вопрос, почему существует неоправданное зло в мире, и есть путь правого полушария. Левое полушарие мозга с его философским аналитическим мышлением спрашивает гипотетически: «Каким бы мы ожидали видеть мир, если бы… существовал всеведущий, всеблагой Бог?». Ни один ребенок не умрет. Пожалуй, и ни один взрослый не умрет. Животные не будут поедать друг друга. Не будет болезней, бедности, голода. Не будет бездомных, не имеющих доступа к чистой воде и к медицинской помощи. Не будет никаких землетрясений, цунами, а если и случались бы они, люди не гибли бы.

Но мир не таков. Следовательно, Бога нет. Это философский способ задавать вопросы.

Но это не путь тех, кто задает вопросы, как их задавали Авраам и Сарра.

Религиозный ум отталкивается не от гипотетического мира, но от мира, где существуют страдание и несправедливость, болезни и преждевременная смерть, стихийные бедствия. Он отталкивается от мира, в котором мы живем. В настоящее время у нас нет другого мира. Религиозный ум отталкивается от мира, каков он есть, но не от мира, каким он мог бы быть.

Внутри данного нам мира религиозный ум ищет смысл. Он не ищет объяснения. Объяснение – это нечто другое. Через объяснения мы узнаем, как цунами произошло, как биологические популяции страдают от серповидноклеточной анемии или заражаются СПИДом. Религиозный вопрос есть вопрос о смысле.

Страдания разрывают наш мир на части. Что-то в нашей жизни, что когда-то было нашей опорой, утеряно. Там, где была когда-то целостность, сейчас зияет пропасть. Страдание – угроза для жизни потерять смысл. Как я могу жить с этой болью? Как я могу хотеть продолжать жить в таком мире? В предельные минуты отчаяния мы взываем вслед за псалмопевцем: «Боже мой! Боже мой! для чего Ты оставил меня?» (Пс. 22:01).

Библия включает в себя целую литературу плача, горя, протеста. Множество страниц написано слезами. Там есть тьма столь беспросветная, что в ней невозможно даже пытаться зажечь свет. Библия не скрывает этого. Это честная книга.

В ответ на невыносимое, невыразимое или неоправданное страдание возможны три реакции. Первая: земной жизнью не все кончается. Существует другой мир, после смерти. Существует рай. Существует радостная вечная жизнь. Все зло этого мира исчезнет в мире грядущем. Именно там мы найдем справедливость, истину и Бога. Бог есть Добро, мир есть зло. Поэтому следует искать Бога не в этом мире, но в другом, куда мы войдем после смерти.

Это серьезная вера. Она разделялась греческими философами и имеет смысл с точки зрения логики Божественной благодати. Самое главное, она приносит комфорт, что не так уж мало.

Но такой ответ не может быть полным, ибо он нигде не звучит в еврейской Библии. Бог не говорит израильтянам, страдающим в рабстве: Дети мои, расслабьтесь, терпите, вас ждет блаженство в другой жизни. Бог не наказывал Моисею проповедовать евреям прелести рая. Ничто не может быть дальше от духа еврейской Библии.

Да, есть жизнь после смерти. О ней говорит Библия. Это одна из основ веры. Но она занимает удивительно малое место в книге Божественного откровения[3] Существует возвышенное, яркое описание видения пророка Иезекииля, в котором он видит израильтян как долину сухих костей, которые сходятся вместе, обрастают плотью и возвращаются к жизни. Но это видение не небес, а будущего национального возрождения Израиля на своей земле.

Здесь проявляется особенность еврейской Библии, побуждающая людей говорить о посюсторонности выраженной в ней вере. Она говорит, что именно здесь, в мире, о котором Бог при творении семь раз сказал «хорошо», разыгрывается драма, происходят трагедии и возникают вопросы. В мире грядущем вера находит комфорт, а не убежище.

Второй ответ ясно выражен в словах Джона Китса: «Юдоль творения души» (a vale of soul-making)[4]. Мы страдаем и потому духовно растем. Страдания других позволяют нам практиковать милосердие и доброту. Зло в нашей жизни есть приглашение к добру. Мы становимся ответственными моральными существами, живя в мире испытаний и искушений, мучений и слез. В мире без страданий мы не должны были бы помогать другим, не чувствовали бы необходимости приносить в жертву наши собственные интересы ради кого-то другого. Без труда нет плода (добра) (Without pain, there is no gain).

Здесь тоже заключена правда, но опять же неполная. Маймонид в своем знаменитом перечне восьми уровней благотворительности говорит, что самый высокий уровень заключается в том, чтобы помочь кому-то начать свой бизнес или найти работу таким образом, чтобы он или она перестал(а) нуждаться в благотворительности[5]. Предложи мы Маймониду второй ответ на вопрос вопросов о страдании, он, конечно, ответил бы: «Лучше мир, в котором никто не нуждается в благотворительности, чем мир, в котором есть благотворительность, потому что есть нужда в ней». Сказать, что Петр страдает, потому что Егор сможет ему помочь, значит отнестись к Егору как к средству для достижения цели, но так мы не должны относиться к людям.

Как ответ на страдания второй ответ имеет смысл, но как оправдание страдания в нем вообще нет смысла.

Не удивительно, что третьим ответом оказывается вывод: существует зло, поэтому нет никакого Бога. Где нет справедливости, там нет и судьи. Мир таков, какой он есть. Homo hominis lupus est – человек человеку волк. Мир есть арена бесконечной борьбы за власть, которая кончается только со смертью, как сказал Гоббс, или борьба за выживание в мире ограниченных ресурсов, как сказал Дарвин, и нет никаких оснований ожидать иного мира. Жизнь абсурдна. Люди жестоки. Эпикур был прав. Стремитесь к удовольствию, избегайте боли, терпите страдания так долго, как можете, и когда станет невмоготу, уйдите из жизни.

Лично я не могу принять такой мир, хотя многие могут и принимают. В мире без Бога нет никаких ограничений ни высокомерию, ни воли к власти. В безбожном мире некоторые, без сомнения, выберут путь Эпикура и будут жить спокойно в кругу друзей, стремясь к невинным удовольствиям. Но не все, и в этом загвоздка.

Как и в других вопросах Ницше дает ясный прогноз жизни в безбожном мире. С честностью, редкой среди его последователей, он настаивал, что смерть христианского Бога будет смертью христианской морали с ее акцентом на доброту, сострадание, прощение и на всем остальном, что было для него презренной моралью раба. «Отрекаясь от христианской веры, выдёргиваешь этим у себя из-под ног право на христианскую мораль… Христианская мораль есть повеление; её источник трансцендентен; она находится по ту сторону всякой критики, всякого права на критику; она истинна лишь в том случае, если Бог есть истина, — она держится и падает вместе с верой в Бога»[6].

Ницше неумолим в своем заключении: «Говорить о праве и бесправии самих по себе лишено всякого смысла; сами по себе оскорбление, насилие, эксплуатация, уничтожение не могут, разумеется, быть чем-то “бесправным”, поскольку сама жизнь в существенном, именно в основных своих функциях действует оскорбительно, насильственно, грабительски, разрушительно и была бы просто немыслима без этого характера»[7].

Если нет Судьи, то нет никаких оснований ожидать справедливости. Если нет Бога, нет трансцендентного: «Ты не должен». Это не теоретические заключения. В нацистской Германии, Советском Союзе и коммунистическом Китае они были реализованы на практике, и десятки миллионов погибли.

Вера в то, что под влиянием наблюдаемой нами вокруг себя несправедливости мы можем отказаться от веры в Бога и оставить все как есть, является оптической иллюзией. Вся вторая часть этой книги была посвящена демонстрации обратного. Когда мы отказываемся верить в Бога справедливости, мы также отказываемся от веры в объективную реальность и категорическую императивность справедливости. В таком мире нет комфорта для больного, нет протеста против угнетателя, нет надежды, но есть только стоическая выносливость безнадежности. «Большинство людей, – сказал Торо, – ведут свою жизнь в тихом отчаянии»[8]. Третий ответ означает смирение перед миром, ибо у нас нет никакого основания полагать, что он может быть иным, нежели несправедливым.

Три ответа: первый религиозный и потусторонний, второй религиозный и посюсторонний, а третий не- или анти-религиозный. Разные ответы, но их объединяет, в конечном счете, философия принятия (philosophies of acceptance). Авраамический монотеизм не является таковым. Это религия протеста. Он не пытается оправдать страдания мира. Таков был путь утешителей Иова, но не Иова.

Почему же люди думают иначе? В теологии есть дисциплина, известная как теодицея и по своему определению являющаяся «оправданием Бога добра и справедливости перед лицом зла в мире». Можно ли утверждать, как я делаю здесь, что вся эта дисциплина в целом не применима к еврейской Библии и инородна начальной форме авраамической духовности?

Во всех предыдущих главах этой книги я приводил аргументы в пользу утверждения, что древнееврейские религиозные убеждения лишь частично переводимы на язык Древней Греции. Основой аристотелевской логики является закон исключенного третьего: либо предложение истинно, либо истинно его отрицание. Именно этот принцип лежит в основе вопроса о существовании зла как богословской проблемы. Либо существует Бог как Добро, либо существует зло. Если Бог существует, то зло не существует. Зло есть либо преддверие, либо подготовка к добру. В итоге знание полной картины обнаруживает, что зло уже и не зло, в конце концов. Альтернативно: зло существует, следовательно, Бог не существует. Это философский, абстрактный, аналитический, «лево-мозговой» способ мышления о фактах.

Но вера не работает по логике левого мозга и закона исключенного третьего. Она откликается на обе стороны противоречия. Бог существует и зло существует. Чем сильнее я ощущаю существование Бога, тем сильнее я протестую против существования зла. Именно поэтому авраамическая вера дала жизнь гигантам веры, а не скептикам и циникам. Ее герои кричали вслух, как кричали Моисей, Иеремия и Аввакум и чьи крики слышны в веках. Именно поэтому Иов не принял утешения и не отпускал от себя Бога.

Между противоречием и криком есть различие.

Вы можете снять противоречие, сидя тихо в комнате, размышляя, манипулируя концепциями, перефразируя вопросы. Философия, сказал Витгенштейн, оставляет мир без изменений. Но вера не оставляет мир без изменений. Вы не можете заглушить крик мышлением. Моисей, плача о своем народе, не утешился бы несомненно блестящим доказательством Лейбница того, что все к лучшему в этом лучшем из всех возможных миров.

Теодицея, попытка оправдать Божью справедливость в мире зла является убедительным свидетельством того, что в переводе с аврааимической духовности на язык Платона и Аристотеля теряется нечто важное, а именно – крик.

Давайте внимательно перечитаем библейский текст. Мы в шатре Иакова в один из самых значительных моментов его беспокойной жизни. Он послал своего любимого сына Иосифа узнать, как идут дела у других его сыновей на пастбище далеко от дома. Братья, раздраженные сверх меры ревностью из-за фаворитизма Иакова, задумали убить Иосифа, но затем решают изменить свой план и продают его в рабство.

Теперь братья должны как-то объяснить Иакову исчезновение Иосифа. Они берут разноцветный плащ брата, убивают козленка и обмакивают плащ в крови, чтобы принести его Иакову и заставить отца заключить, что дикое животное растерзало Иосифа. Иаков признает в окровавленном плаще решающее доказательство.

Затем текст говорит: «Собрались все сыновья его и все дочери его, чтобы утешить его; но он не хотел утешиться» (Быт. 37:35). Мудрецы спросили: «Почему Иаков отказывался утешиться? В иудаизме есть законы траура, восходящие к самым ранним дням: неделя траура, потом месяц, в некоторых случаях траур продолжается год. Но всему есть предел. Чрезмерный траур рассматривается в иудаизме как бунт против реальности. Мы смертны. Никто и ничто не живет вечно. Почему же тогда Иаков отказывался утешиться?

Традиционный ответ, безусловно, правильный. Иаков не хочет утешиться, потому что отказывается оставить надежду на то, что Иосиф живой, что, как мы знаем, так и было[9].

Надежда не столь безболезненна как оптимизм. У нее есть значительная цена. Те, кто надеется, отказываются от утешения пока желаемый результат еще не достигнут. Учитывая историю их страданий, евреи редко были оптимисты. Но они никогда не оставляли надежду. Вот почему, когда пророки видели зло в мире, они не принимали утешения. Но именно этим является теодицея: утешением, купленным слишком дешево.

К самым замечательным словам во всех священных текстах принадлежат слова протеста, сказанные Авраамом, когда он услышал от самого Бога, что Тот собирается уничтожить города на равнине. Авраам спрашивает: «Как это возможно?».

«И подошел Авраам и сказал: неужели Ты погубишь праведного с нечестивым?

Может быть, есть в этом городе пятьдесят праведников? неужели Ты погубишь, и не пощадишь места сего ради пятидесяти праведников, в нем?

Не может быть, чтобы Ты поступил так, чтобы Ты погубил праведного с нечестивым, чтобы то же было с праведником, что с нечестивым; не может быть от Тебя! Судия всей земли поступит ли неправосудно?» (Быт. 18:23-5).

Этот текст настолько известен, что мы не замечаем его странности. Действительно ли Авраам серьезно подозревает Бога в несправедливости? Действительно ли он верит, что в городе найдется пятьдесят невинных людей, но Бог как-то упускает из виду этот факт? Считает ли он себя праведнее Бога? Как может «рыцарь веры», для Кьеркегора, спорить с Богом?

Библия не оставляет нам никаких сомнений на этот счет. Причина, почему Авраам бросает вызов Богу заключается в том, что сам Бог вызывает Авраама бросить Себе вызов. Непосредственно перед тем, как Авраам вопрошает Бога, мы читаем следующее: «И сказал Господь: утаю ли Я от Авраама, что хочу делать! От Авраама точно произойдет народ великий и сильный, и благословятся в нем все народы земли, ибо Я избрал его для того, чтобы он заповедал сынам своим и дому своему после себя, ходить путем Господним, творя правду и суд; и исполнит Господь над Авраамом, что сказал о нем» (Быт. 18:17-19).

«Утаю ли Я от Авраама?» – В этих словах, услышанных Авраамом, заключен сигнал. Бог вызывает Авраама на ответ. «Ибо Я избрал его… ходить путем Господним, творя правду и суд». Условия вызова заданы. Авраам должен быть голосом справедливости (цдака) и голосом правосудия (мишпат). И именно эти слова он использует в своем вызове Богу: «праведники» (цадиким) и «судья / правосудие» (ха-шовет / мишпат). Авраам бросает вызов Богу, потому что Бог приглашает его бросить вызов Себе.

Не принимайте несправедливости, даже если вы услышали о ней от Моего имени. Вот что Бог сказал Аврааму. Случилось так, что на следующий день жители Содома попытались совершить гомосексуальное насилие над двумя невинными путниками, что и стало ответом на сомнения Авраама. В городе не оказалось даже одного праведника, не о говоря уже о пятидесяти. И здесь открывается радикально новое условие человеческого существования, особенно ясно при сравнении с историей Ноя и потопа.

Мудрецы заметили, что во время строительства ковчега Ной не выразил никакого протеста против решения Бога наслать на землю Потоп и уничтожить большую часть жизни. И потому Авраам, не Ной, стал героем веры. Ной принял, Авраам протестовал. Религия Авраама есть религия протеста во имя Бога против зла.

Почему же тогда мир полон страданий? Ответ Маймонида все еще представляется лучшим[10]. По его словам есть три вида зла. Во-первых, это зло, которое следует из того, что мы физические существа в физическом мире. Так обрушиваются на берега цунами в результате сдвигов тектонических плит на глубине Земли, вызывающих землетрясения и гигантские волны. Но если бы поверхность Земли не покоилась на тектонических плитах, не было бы условий для возникновения жизни.

Мы уникальные и сложные существа в силу природы человеческого генома, в котором возникают ошибки копирования, иногда приводящие к генетическим заболеваниям. Но без этих ошибок не было бы мутаций, без которых в первую очередь не изменялись бы виды и не появился бы в итоге эволюции Homo sapiens.

Теперь мы знаем, гораздо лучше, чем мог Маймонид в его время, сколь узки те параметры, в границах которых могла возникнуть Вселенная, не говоря уже о жизни и о самом человеке. Поиск мира без наводнений и засух, болезней и смерти означает поиск мира, которого не могло быть. Современная наука показала нам, почему другой невозможен[11].

Второй вид зла это зло, совершаемое одними людьми против других людей. Третий вид зла – и самого большого, по словам Маймонида, – это зло, которое мы совершаем по отношению к самим себе, как, например, курильщик, жалующийся Богу на заболевание раком легких, труженик, одержимый работой, жалующийся на высокое кровяное давление и сердечный приступ.

Две последние формы зла существуют в силу свободной воли человека. Это объяснение часто критикуется. Во-первых, не мог ли Бог создать человеческие существа, которые свободно и без Божественного принуждения делали только добро и никогда зло? И, во-вторых, если ответом будет «нет», то не мог ли Бог создать людей без свободы воли, требующей столь высокую цену?

Ответ на первый вопрос: «Нет!». Свобода означает свободу делать зло. Отсюда прегрешение Адама и Евы, грех Каина, отсюда сожаление Бога о творении человека вообще. Но свобода не является незначительным или необязательным условием человеческого существования. Авраамическая вера является религией свободы как ответственного самоограничения. Бог мог создать миллиарды компьютеров, запрограммированных петь ему дифирамбы и не делающих ничего другого. Будет ли такой Бог достоин поклонения? Можно ли представить себе такого Бога кроме как философской шуткой?

Так что зло существует, потому что мы существуем как свободные существа в физическом мире со всеми случайностями природы и страданиями смертных существ. Какая же разница заключается тогда между принятием зла в мире и протестом против него?

Но в этом вся разница! Протесты Авраама, Моисея, Иеремии не были криками впустую на ветру. Они были криками, возникшими от сознания диссонанса между миром, какой он есть, и миром, каким он должен быть. Единственный способ уменьшить этот диссонанс есть действие. Здесь и заключена разница между верой как принятием и верой как протестом. Единственным способом борьбы с рабством является исход к свободе. Единственный способ противостоять злу в обществе заключается в создании более справедливого социального порядка с особым акцентом на любви к «другому».

Бог, по вере Авраама, есть не снятие противоречия, но зов к путешествию, которое со временем изменит мир, обнаружив, что имеется иной способ жизни, альтернативный воле к власти. Не случайно, что те, кто вырос в этой вере непропорционально много представлены среди юристов, борющихся с несправедливостью, экономистов, борющихся с бедностью, врачей и медицинских исследователей, борющихся с болезнями, учителей и ученых, борющихся с невежеством. Философия не изменяет мир, но вера изменяет.

Я должен указать на возможное возражение этому видению вещей. Оно было хорошо выражено русским мыслителем Николаем Бердяевым[12]. Он считал, что евреи допустили фундаментальную ошибку, когда признали возможность реализовать справедливость в земной жизни. Он говорит: «В этом напряженном еврейском стремлении к осуществлению правды на земле, земной справедливости и земного блага… есть… какое-то ложное богоборческое начало, есть нежелание принять предначертания Божьей судьбы, есть противление Богу и божественному миропорядку, есть человеческий произвол, утверждающий, что судьбе людей и народов, как она складывается в истории и жизни мира по Божьей воле и по какому-то неисповедимому и непонятному для нашего человеческого разума смыслу, может быть противопоставлено человеческое понимание справедливости и человеческое понимание правды»[13].

По Бердяеву нет полной справедливости и истины на Земле. Они могут существовать только на небесах и могут быть увидены только после смерти, когда человеческая душа освобождается от оков тела и физического мира. Возможно, он прав. Евреи поставили на карту свои жизни, приняв альтернативное убеждение в необходимости искать искупление по эту строну небес. Именно поэтому они постоянно отказывались верить, что Мессия уже пришел в мир, по-прежнему охваченный несправедливостью и насилием, террором и стремлением к власти.

Мое личное убеждение иное. Если бы Бог не хотел, чтобымы добивались справедливости в этом мире, то почему Он сотворил его и сказал: «Хорошо»? Если для Него физическое существование не является благом, почему мы здесь? В качестве наказания? За какое преступление? Бердяев написал процитированные слова в 1923 году. Повторил бы он их, зная полную меру «окончательного решения еврейского вопроса»? Сказал бы он сегодня, что страдание должно быть принято как «непостижимая воля и Божий замысел»? Такое мнение встречается в иудаизме, как и в христианстве, но я принадлежу к тем, кто предпочитает богословие протеста. Мы должны принимать только то, что мы не можем изменить.

Философ Джон Коттингем, отвергая мнение, что религиозная вера является результатом победы добра над злом в мире, замечательно сказал: «Наиболее духовный и страстно религиозный народ в мировой истории, из которого вышли Моисей и пророки, Иисус и Павел, был народом, чья история полна ужаснейшими страданиями, катастрофическими травмами рабства, странствий в пустыне, постоянной угрозы захвата врагами своей земли и уничтожения, жестокой неволи, изгнания, беспощадного подавления и контроля со стороны имперских сатрапов. Но этот народ не переставал размышлять о хесед, любящей доброте Бога, и дал нам бессмертные строки псалма: Ах тов вахесед йирдефуни коль йемэй хаяй – «Так, благость и милость да сопровождают меня во все дни жизни моей»[14].

Вера в Бога является утверждением человеческого достоинства перед лицом унижения, утверждением надежды в разгаре темной ночи отчаяния. Она есть отказ признать неизбежность зла и в то же время признание того, что мы не можем оставить наше спасение в руках Бога. Он спас Ноя, но Ной должен был построить ковчег. Он жил среди израильтян в пустыне, но они должны были построить святилище. Тот факт, что Библия отводит в пятнадцать раз больше места строительству израильтянами святилища, чем творению мира, говорит нам, сколь драгоценны наши дела для Бога. Он не есть разрешение противоречия, но зов быть Его партнером в работе спасения.

Если бы я не верил в Бога, что могло бы убедить меня бороться против несправедливости, которая, согласно Ницше, вписана в саму ткань биологической структуры жизни? Мы прошли двумя секулярными путями к реализации социальной надежды в 20-м веке. Одним из них был марксистский путь пролетарской революции. Другой воплощал мечту Запада о мире, рыночной экономике и техническом прогрессе. Первый привел к потере свободы, последний к большому и растущему неравенству: надежда для немногих, не для большинства. Растет риск того, что в двадцать первом веке люди все чаще будут впадать в пессимизм, отчуждение, пассивность и атараксию. Именно в ней когда-то греки искали убежище, когда потеряли веру в веру. Потеряйте веру в Бога, и рано или поздно вы можете потерять веру в возможность и необходимость справедливости.

Герберт Шнейдау (Herbert Schneidau) характеризует вклад еврейской Библии в западную цивилизацию как «священное недовольство». Историк Кристофер Доусон также утверждал, что среди цивилизаций мира европейская была единственной, которая «постоянно сотрясалась и трансформировалась энергией духовного беспокойства». Он объяснял это тем, что «ее религиозный идеал не был поклонением вневременному и неизменному совершенству, но духом, стремящимся воплотить себя в человечестве и изменить мир»[15]. Целью этой главы было показать, как эта энергия питается когнитивным диссонансом внутри веры, знающей каким является мир, но отказывающейся забыть видение мира, каким он должен быть. В нашем мире это противоречие должно быть решено не философской мыслью, но делами веры.

Я закончу главу трагической еврейской шуткой. Время – 1938 год, место – туристическое агентство в Германии. Заходит еврей и говорит турагенту, что хочет купить билет на самолет. «Куда именно?» – спрашивает агент. «Что вы можете предложить?» – отвечает еврей вопросом на вопрос. Агент дает ему глобус. Еврей поворачивает медленно земной шар, переводя взгляд с одной страны на другую, зная, что каждая закрыла свои двери для людей его веры. Затем он возвращает глобус агенту со словами: «Нет ли у вас другого глобуса?».

Возможно, будь наша воля, мы не выбрали бы этот мир, но у нас нет другого. Либо мы смиримся со злом в нем, либо выразим протест против него. Он начинается криком, который утихает только тогда, когда мы слышим Судью всей Земли, призывающего нас помочь установить справедливость в человеческом мире, который мы творим вместе.

Примечания


[1] Herbert N. Schneidau, Sacred Discontent, Berkeley, University of California Press, 1977, p. 2.

[2] Reinhold Niebuhr, The Irony of American History, Chicago, University of Chicago Press, 2008, p. 138.

[3] See John Bowker, The Meanings of Death, Cambridge, Cambridge University Press, 1991.

[4] John Keats, letter to George and Georgiana Keats, Sunday 14 February 1819. ‘Do you not see how necessary a World of Pains and troubles is to school an Intelligence and make it a Soul? A Place where the heart must feel and suffer in a thousand diverse ways!’ – «Не видите ли Вы сколь необходим мир страданий и тревог для воспитания интеллекта и рождения души, место, где сердце должно чувствовать и страдать сотнями различных путей».

[5] Mishneh Torah, Mattenot Ani’im 10:7.

[6] Friedrich Nietzsche, Twilight of the Idols and The Anti-Christ, trans., with introduction and commentary, R. J. Hollingdale, London, Penguin, 1968, pp. 80-1.

[7]Friedrich Nietzsche, On the Genealogy of Morality, ed. Keith Ansell-Pearson, trans. Carol Diethe, Cambridge, Cambridge University Press, 1994, Second Essay, p. 11.

[8] Henry David Thoreau, Walden, Oxford, UK, Oxford World’s Classics, 2008, ch. 1.

[9]Genesis Rabbah 84:21.

[10] Maimonides, Guide for the Perplexed, Book III, 12.

[11] Речь идет о мировых константах и их чрезвычайной, удивительной слаженности, которая необходима для существования известной нам Вселенной. – Примечание переводчика.

[12] Nikolai Berdyaev, The Meaning of History, New Brunswick, NJ, Transaction, 2006, pp. 86-107.

[13] См. Николай Бердяев. Смысл истории. — Примечание переводчика

[14] John Cottingham, The Spiritual Dimension, Cambridge, Cambridge University Press, 2005, p. 23.

[15] Christopher Dawson, Religion and the Rise of Western Culture, New York, Doubleday, 1991, p. 15.

Глава 13. Когда религия сбивается с пути

Мы смотрим в Библию весь день:
Я вижу свет, ты видишь тень.

Уильям Блейк[1]

Тогда я увидел, что есть путь, ведущий в ад
даже от Ворот Неба.

Джон Буньян. «Путешествие пилигрима»

В одном важном вопросе критики религии правы. Религия причиняла вред. Она привела к крестовым походам, джихаду, инквизиции, аутодафе и погромам. Она пролила кровь многих людей, принеся их  в жертву на алтарь высоких идеалов. Люди ненавидели во имя Бога любви, практиковали жестокость во имя Бога сострадания, вели войны во имя Бога мира и убивали во имя Бога жизни. Таковы неоспоримые факты, и они ужасают.

Великие защитники веры всегда знали это. Блез Паскаль сказал: «Никогда злые дела не творятся так легко и охотно, как во имя религиозных убеждений».[2] Джонатан Свифт заметил: «Мы достаточно религиозны, чтобы ненавидеть друг друга, но недостаточно религиозны, чтобы любить друг друга».[3] К. С. Льюис писал: «Я думаю, что мы должны ясно признать, что когда христианство не делает человека намного лучше, оно делает его намного хуже».[4]

Это происходит не потому, что религия есть религия, а потому, что человеческие  существа остаются человеческими существами, не ангелами и, конечно, не Богом. У религии есть сила. Она связывает людей в общины, побуждает их действовать, меняет жизнь. Но все, что обладает властью, может быть использовано ложно и преступно. Религия, как огонь: она согревает, но также и сжигает. И мы являемся хранителями огня.

То же самое можно сказать о любом высоком идеале, о секулярном  не меньше, чем о религиозном. Стивен Вайнберг  был неправ, когда написал: «С религией или без неё, хорошие люди будут делать добро и плохие люди будут делать зло. Но чтобы заставить хорошего человека делать зло – для этого необходима религия».[5] Дела сторонников, попутчиков и усердных исполнителей воли Ленина, Сталина, Гитлера, Геббельса, Гиммлера, Эйхмана, Муссолини, Мао, Пол Пота, Иди Амина, Роберта Мугабе, Радована Караджича, Слободана Милошевича, Саддама Хусейна и Ким Чен Ира свидетельствуют об обратном. Чтение истории секулярного зла за последние сто лет в книге Джонатана Гловера «Человечность» должно излечить сознание каждого, кто думает, что нужна именно религия для убеждения людей совершать зло с верой, что они делают добро.[6]

Наука и техника также могут быть использованы во зло человечеству с разрушительными последствиями. В двадцатом веке  возникли социальный дарвинизм, «научное исследование расы», Циклон-Б, лагеря уничтожения, марксистская экономическая идеология, ГУЛАГ, социальная инженерия, доктрина Б.Ф. Скиннера «по ту сторону свободы и достоинства», лоботомия, операции на головном мозге с целью подавить волю преступников, евгеника, принудительная стерилизация, эвтаназия, аборты по запросу и другие ужасы технологического века, в том числе современные методы пыток и контроля сознания.[7] 

 Проблема заключается не в науке или религии, но в нас: «Лукаво сердце [человеческое] более всего и крайне испорчено» (Иер. 17:9). Некоторые люди ненавидят. Некоторые завидуют. Некоторые стремятся к власти над другими. Некоторые стремятся мстить за реальные или воображаемые унижения. Человеческий ум практически неисчерпаем в своей способности  рационализировать и оправдывать зло, особенно когда руководствуется ненавистью: религиозной, этнической,  идеологической. Христиане против мусульман, сербы против хорватов, холодная война между капитализмом и коммунизмом. Методы, используемые для разжигания ненависти, демонизации оппонентов, внушения страха и возбуждения одновременно защитных и агрессивных чувств,  по существу одни и те же во всех случаях.

Сегодня мы нередко слышим, что религия может побудить людей делать то, что секуляризм не может, а именно убедить людей стать террористами-смертниками ради вечной жизни на небесах. Но это не так. Первым терактом в новейшей истории было убийство царя Александра II в России в 1881 году анархистом. «Тигры освобождения» Тамил-Илама в Шри-Ланке, первыми превратившими теракты в систематическую тактику, не были религиозной группой. Не были ею и японские пилоты-камикадзе во время Второй мировой войны. Как заметил Эрик Хоффер в книге «Истинноверующий», идеологические террористы идентифицируют себя с группой. Они готовы отдать свою жизнь не ради доли на небесах, но ради коллектива, с которым отождествляют себя на земле.[8] В недавно опубликованной книге «Разговаривая с врагом» Скотт Атран дал яркое документальное подтверждению этому.[9] Он обнаружил, проведя некоторое время среди террористов-смертников,  что те убивают не ради какого-то дела,  но ради друг друга –  из-за дружбы и групповой лояльности. Атран особенно критичен по отношению к новым атеистам,  ссылающимся на террор как на аргумент против религии.

Религия не чаще, чем секуляризм, побуждает хороших людей действовать безнравственно вплоть до свершения зла. Но, конечно, сказать только это недостаточно. Если мы честно рассмотрим вопрос, будет ли наше мировоззрение  религиозным или секулярным,  мы должны будем спросить себя, почему идеалы, в которые мы верим, при определенных обстоятельствах становятся источником  зла. Неспособность многих западных интеллектуалов честно задуматься над этим, привела их к отказу признать преступления советского коммунизма –  «падшего бога»[10], – пока десятки миллионов людей не погибли и несколько поколений были лишены свободы.

Религия не является исключением. Ее святость никогда не должна быть использована как щит против честной самокритики. Я хочу в этой главе рассмотреть пять опасностей, перед которыми отступала, в частности, иудео-христианская традиция. К ним относятся: жесткие тексты, дуализм, мессианская политика, стремление к власти и неспособность признать правомерность более чем одного взгляда на реальность. Религия, я полагаю, должна быть ограждена от  каждой из этих опасностей.

 Жесткие тексты

Каждая религия,  основанная на каноне святых книг, содержит жесткие тексты, которые, если понимать их буквально и следовать им дословно, приведут к результатам, противоречащим глубоким моральным убеждениям самих этих религий. Есть места в еврейской Библии, в Новом Завете и Коране, которые, взятые в изоляции, в корне не соответствуют основной цели  иудаизма, христианства и ислама освящать жизнь и достоинство каждого человека как носителя образа Божьего.

Такие тексты нуждаются в интерпретации. Классической формой фундаментализма является именно вера в буквальное значение текстов, уверенность в том, что мы можем перейти от текста к его применению без интерпретации. Но мы не можем. Интерпретация имеет фундаментальное значение для любой религии, основанной на  тексте, как сам исходный акт откровения. Ни одно слово, особенно слово Божье, не является самоочевидным. Экзегеты и комментаторы по отношению к  религии подобны судьям по отношению к закону. Они играют существенную роль в системе, и само различение справедливости и несправедливости, правосудия и произвола может быть задано ими.

Каждая религия, укорененная в текстах, имеет свои традиции интерпретации. Именно поэтому фундаментализм глубоко нетрадиционен. Раввинский иудаизм рассматривает Устный Закон (Устную Тору – традиции и интерпретации) равным по своему авторитету Письменному Закону (Письменной Торе – Откровению, прежде всего, Пятикнижию Моисея). Раввины считали, что библейский архаизм – принятие авторитета Письменной Торы и отвержение Устной  Торы, как учили саддукеи и караимы, есть ересь. Они сказали: «Тот, кто принимает стих буквально, лжец»[11] Сказано ясно: нет текста без интерпретации, и нет интерпретации без традиции. Христианство содержит аналогичный принцип: «Буква убивает, а дух животворит» (2 Кор. 3:06).

Евреи, христиане, мусульмане всегда осознавали  проблему интерпретации священных текстов и развили тщательно детализированные правила  герменевтики и судопроизводства. В средневековом христианстве были четыре уровня толкования – буквальное, аллегорическое, моральное и эсхатологическое. Они параллельны  еврейским пшат, ремез, драш и сод.[12] Также и ислам имеет свой  фикх;  четыре школы суннитской юриспруденции и их шиитских параллелей с принципами таклидиджитихад и кияс. Все эти системы служат задаче приложить бесконечное Слово к  конечному миру, выявить детали, не обозначенные в тексте, и разрешить видимые противоречия между разными местами текста.

Интерпретация является жизненной силой всех систем, в том числе секулярных, которые полагаются на канонизированные тексты. Так случилось с теми местами из Библии, которые стандартно цитируются новыми атеистами. Они особенно часто вспоминают войны израильтян против мадианитян и амаликитян с мандатом на полное уничтожение населения, а также завоевательные войны Иисуса Навина. На самом же деле именно эти места позволяют нам увидеть наиболее ясно силу экзегетики проинтерпретировать детали текста в свете Откровения в целом.

По сути еврейская Библия отрицательно относится к войнам. Пророки Израиля были первыми людьми в истории, увидевшими мир без войны как идеал. Еще в восьмом веке до нашей эры Исайя и Михей говорили о времени, когда «не поднимет народ на народ меча, и не будут более учиться воевать» (Ис. 2:04 Мих. 4:3), и  «Не будут делать зла и вреда на всей святой горе Моей, ибо земля будет наполнена ведением Господа, как воды наполняют море» (Ис. 11:09). Еврейская Библия – первый в истории документ, предвидящий мир без войны.

Царю Давиду не было разрешено построить Храм, потому что он «пролил много крови и вел большие войны» (1-я Пар. 22:8). Война иногда может быть необходима, но ей нет места в сфере святости. Тот, кто «пролил много крови», не может воздвигнуть дом Божий.

Мудрецы постановили в начале второго века, что все библейское законодательство, касающееся соседних народов и врагов Израиля уже не действует, потому что после завоевания Иудеи Синаххерибом и перемещения населения (722-705 до н.э.) нации, против которых Израилю было заповедано вести войны, не могут быть идентифицированы. Как пишет Маймонид: «Память о них уже исчезла».[13] Мы больше не знаем, кто есть кто. Эта глава еврейской истории закрыта, и уже не возобновится. Что касается войн Иисуса Навина, Талмуд дает радикальную интерпретацию, утверждая, что всем им предшествовали предложения мира.[14] Война может быть оправдана только, если все усилия сохранить мир оказались безуспешными.

Что касается амаликитян, «память о которых должна быть изглажена из поднебесной»,  то и они также  больше не могут быть идентифицированы.[15]  Современные народы сегодня уже не являются народами библейских времен. «Амалик» остался символом радикального зла, метафорой, а не народом.[16] Война за исключением самообороны больше не происходит на поле боя; она становится борьбой внутри души.[17] Библейская фраза «войны Господа» обозначает в Талмуде дебаты мудрецов Торы.[18] Талмуд даже напоминает евреям: «Когда египтяне тонули в море, то ангелы-служители хотели воспеть хвалебную песнь справедливости Творца. Но Бог сказал им: «Как! Мои создания тонут в море – а вы хотите петь хвалебную песнь!».[19] Враги Израиля остаются Его созданиями. Короче говоря, с помощью процесса интерпретации, который подтверждается в ходе истории, все библейские тексты, касающиеся завоевательных войн, были признаны не оперативными. Если вы стремитесь разобраться в религиозной этике, никогда не ограничивайтесь письменными текстами. Всегда пытайтесь понять, как они понимаются религиозной общиной, и как она следует им в своей жизни. Различие часто очень значительно.

 Жизненные традиции постоянно требуют интерпретации своих канонических текстов. Именно это делает фундаментализм – текст без интерпретации – актом насилия в отношении традиции. Фактически фундаменталисты и сегодняшние атеисты разделяют подход к текстам. Они читают их буквалистски, игнорируя самую важную особенность священного текста, а именно несамоочевидность его смысла. Он имеет историю и собственный авторитет. Каждая религия должна ограждать себя от буквального прочтения своих жестких текстов, если она ограждает себя от предательства глубинных замыслов Бога.

Дуализм

Вторая опасность, возникающая внутри самой религии,  ярко иллюстрируется двумя сенсационными открытиями древних рукописей в 1940-х годах, совершивших революцию в нашем понимании расколов среди евреев и христиан в эпоху зарождения христианства. Первым открытием были свитки Мертвого моря была – библиотека еврейской секты Кумрана. Вторым была коллекция раннехристианских рукописей, найденная в египетском городе Наг-Хаммади. Секта Кумрана, возможно, была частью движения, известного как ессеи. Ее сторонники были недовольны официальным священством в Иерусалиме и ждали Спасителя под именем Учитель Праведности. В Наг-Хаммади христиане придерживались эзотерической доктрины, известной как гностицизм. Коллекция состоит из пятидесяти двух текстов, датируемых первым и вторым веками н.э. Она включает девять Евангелий, многие из которых не были известны ранее.

 Две секты значительно отличались между собой, но у них была одна общая черта: они видели реальность в резко дуалистических терминах радикального противостояния добра и зла, света и тьма, спасенных и проклятых, сынов света и сынов тьмы. Между полюсами если и были, то только незначительные переходы. Дети тьмы, по их убеждению, оказались у власти. Человечество погружено во зло. Сектанты Кумрана считали, что скоро мир содрогнется в конвульсиях и изменится. Зло будет побеждено. А христиане-гностики склонялись к признанию зла как естественного состояния мира.

История обеих сект свидетельствует о том, что наибольшей опасностью для монотеизма является не многобожие или атеизм, но дуализм. Он возникает из специфического кризиса веры перед лицом зла в мире. Как может справедливый Бог допустить несправедливое страдание? Верующие находили  много ответов на этот вопрос, но есть времена, когда мир кажется погруженным во зло так радикально, что все традиционные ответы теряют смысл. И тогда возникает иной ответ: зло является независимой, активной силой, отдельной от Бога. Дуализм, унаследованный Западом от зороастризма, манихейства и эллинистического гностицизма, объясняет зло как работу мифического антагониста Бога, известного как дьявол, демиург, сатана, антихрист, Князь Тьмы и под другими именами, означающими воплощение зла.

Дуализм является верой в резкие противопоставления между телом и душой, этим миром и будущим, материй и духом, сущностью и формой. Бог правит на небе, зло – на Земле. Дуализм, таким образом, охраняет благость Бога, приписывая причину  страданий праведников злой силе, многообразной в своих формах и универсальной в своем действии.

Как следует из самого слова, дуализм не есть монотеизм, несмотря на то, что он возникал во время кризисов во всех трех авраамических религиях. Это беспощадное кредо. Так в средневековом христианстве еврейство  воспринималось как демоническая сила, ответственная за отравление колодцев, распространение чумы, смерть детей, осквернение гостии и т.д., что вело к массовым убийствам евреев и их изгнаниям.[20] В конце девятнадцатого века этот дуализм нашел свое выражение уже в секулярной форме – в  пресловутых «Протоколах сионских мудрецов».[21] Фальсификация была состряпана в царской России, но была использована с убийственным эффектом Гитлером и продолжает быть популярной во многих частях Ближнего Востока.

Дуализм снимает когнитивный диссонанс, говоря, по сути: «Это не мы и  не Бог, значит, это должны быть “они”, кем бы ни были эти “они”». Он обращает культуру раскаяния в культуру обвинений (penitential cultures into blame cultures), экстернализируя  зло и проектируя его на найденного козла отпущения, тем самым, побуждая  верующих увидеть себя жертвами. Мы, наша нация, наш народ стали жертвой преступлений других. Поскольку есть очень мало или нет вообще никаких доказательств этого, то отсюда следует, что дети Сатаны должны быть мастерами маскировки, практикующими колдовство и иные темные искусства. Отсюда рукой подать до видения в этих «других» нелюдей. Для нацистов евреи были «паразитами», «вшами», для хуту в  Руанде тутси были «тараканы» и потому могли быть убиты без зазрения совести. Существует прямая линия от дуализма к демонизации и от демонизации к геноциду.

Дуализм является наиболее эффективной доктриной для побуждения хороших людей совершать зло. Исследователи феномена ненависти: Аарон Бек, Франк Баумейстер, Вамик Волкан и Марк Юргенсмейер и др. убедительно показали нам, что никто из тех, кто совершает зло, не думает, что совершает зло.[22] Виновники в  массовых убийствах  считали себя защитниками своего народа, мстителями за его унижение, избавителями мира от чумы и борцами за истину: расовую, политическую или религиозную. Если планы геноцида не находили хотя бы молчаливую поддержку со стороны «своего» народа, они не могли бы реализоваться. Дуализм имеет силу обратить убийство в моральный акт. Такова логика альтруистического зла, всегда чреватого геноцидом.

 Наиболее мощным противоядием дуализму является монотеизм. Его суть лучше всего выражена пророком Исайей (45:7): «Я образую свет и творю тьму, делаю мир и произвожу бедствия [ער – буквально «зло»]; Я, Господь, делаю все это». Отказываясь разделять свет и тьму, добро и зло на отдельные силы или лица, монотеизм заставляет нас помнить о двойственности нашей собственной природы, о необходимости морального выбора и невозможности уйти от личной ответственности. Дуализм избавляет нас от всех этих тягот, и потому является худшим предательством монотеизма.

 Мессианская политика

Третья опасность заключается в политике «конца дней». Авраамический монотеизм живет в когнитивном диссонансе между миром, который есть, и миром, каким он должен быть. Он строит мост между ними путем ежедневных актов альтруизма, «спасением малыми шагами». Такова политика Исхода – долгое, медленное путешествие по пустыне к спасению, шаг за шагом, день за днем. Но иногда путь кажется столь длинным, что верующие начинают  надеяться на внезапную развязку драмы, на чудесную трансформацию истории, на «мир, перевернутый с ног на голову». Это логика апокалипсиса или мессианской политики, представленная  в конце в еврейской Библии книгой Даниила и в Новом Завете книгой Откровения.

 Одна из форм мессианской политики воплотилась в движениях  милленариев:  гуситов, левеллеров, секты рантеров и др., описанных Норманом Коном в «Погоне за тысячелетием».[23] Почему возникают эти движения и кого они привлекают? Население технологически отсталых, но перенаселенных стран, отчаянно бедное, выбитое из привычной жизни, дезориентированное переходом к современности особенно подвержено «эмоциональному возбуждению фантазиями об окончательном, апокалипсическом решении проблем мира».[24] Но главные зачинатели движений милленариев обычно появляются «среди политически маргинальных элементов технологически развитых обществ. Это в основном молодые или безработные рабочие, а также небольшие группы интеллигенции и студентов».

Харизматические лидеры этих движений предлагают своим последователям не просто шанс улучшить свое положение и избавиться от тревог, но также и, прежде всего, перспективу исполнения некой миссии, востребованной Богом и имеющей величественное и уникальное значение. Эта фантазия выполняет реальную функцию в их жизни. Она позволяет им высвободиться из изолированного и неустойчивого состояния и получить эмоциональную компенсацию за свои унижения. Их жизнь наполняется восторгом. И тогда возникает новая группа, не знающая усталости и чрезвычайно  безжалостная, одержимая апокалипсическими фантазиями и уверенная в своей собственной непогрешимости, видящая себя бесконечно выше всего остального человечества и не признающая иных целей, кроме исполнения якобы предназначенной им миссии. И такая группа может, хотя это не всегда случается, навязать свое лидерство огромной массе дезориентированных, растерянных, испуганных людей.[25]

По иронии судьбы, учитывая религиозные истоки мессианской политики, она все чаще стала появляться  в секулярном обличии. Такими  были французская и русская революции. Обе были нацелены на полное преобразование общества, у обеих были моральные и освободительные задачи, обе были задуманы как систематическое преодоление предыдущего порядка, и обе должны были быть началом реализации чуть ли не вечных утопий. И обе обратились к террору. Как подчеркнул Майкл Уолцер: «Даже если мессианизм переживает религиозную веру, он по-прежнему остается внутри апокалипсического видения мира, заданного верой. Отсюда проистекает  готовность мессианских экстремистов приветствовать и даже инициировать ужасы, которые должны предшествовать Судному Дню. Отсюда также следует странная  политика: “чем хуже, тем лучше” и отсюда – воля к совершению зла  (греха), готовность совершить любое преступление ради  Конца.[26]

 Мессианская политика неизбежно ведет к катастрофе. Иначе и  быть не может, ибо она  пытается достичь конца времени внутри времени,  освободить человечество от зла в  условиях его существования, остающихся  несвободными от зла, пытается создать  утопию в реальном пространстве и времени.[27]

 В иудаизме это привело к двум катастрофическим по своим последствиям восстаниям против Рима: великому восстанию 66 года н.э. и восстанию Бар-Кохбы шестьдесят шесть лет спустя. Второй Храм был разрушен, Иерусалим стерт с лица  земли  и, по словам римского историка Диона, 580000 человек погибло. До Холокоста это была величайшая катастрофа в истории еврейского народа, которая вызвала его рассеяние, длившееся почти две тысячи лет. После поражения Бар-Кохбы усилия раввинов были направлены на де-политизацию иудаизма и, по возможности, на нейтрализацию мессианской идеи.

Соблазн власти

 Четвертая опасность заключается в соблазне власти. Политика и религия не смешиваются. Они по своей природе являются различными видами деятельности. Религия ищет спасения, политика ищет власть. Религия стремится к единству, политика живет разнообразием. Религия отказывается от компромисса, политика зависит от компромисса. Религия стремится к идеалу, политика осуществляется в реальности, далекой от идеала. Религия говорит о неизменных истинах,  политика о постоянно меняющихся проблемах. Гарольд Вильсон заметил: «В политике неделя  – долгое время». Но книга Псалмов говорит: «Пред очами Твоими тысяча лет, как день вчерашний, когда он прошел» (Пс. 90:4). Когда религия становится политикой или политика становится религиозной, результат оказывается катастрофическим как для религии, так и для политики.

В самом начале этой книги я утверждал, что авраамический монотеизм означает секуляризацию власти. В языческом мире религия и власть были неизбежно взаимосвязаны. Правитель был одновременно главой государства и главой религии. Он был либо полубог, либо сын богов, либо главный заступник своих подданных перед богами. Еврейская же Библия, во-первых,  секуляризовала земную власть, признав Бога высшим авторитетом. Земная власть делегирована определенному человеку с моральными ограничениями. Люди имеют право восстать против тиранической власти, что, в конечном итоге, и стало лозунгом английской и американской революций.

Во-вторых, сама власть была расчленена отделением священства от царства. В-третьих, она оставалась ответственной перед Богом в лице Его пророков, критиковавших  неизбежную в политической власти коррупцию. Первые христиане отстранились от политики по иному, отвернувшись от земного царства и сосредоточившись на Царстве Небесном. Но настал момент, когда и иудаизм и христианство поддались искушению. Во время правления Хасмонеев монархия соединилась с высшим  священством. В христианстве же в результате обращения Константина религиозная секта получила императорскую власть.

 Обеим религиям было суждено пережить исторические катастрофы прежде чем восстановилось их отделение от власти. В иудаизме это произошло в первом веке, когда внутренняя фракционность смертельно ослабила Израиль в его борьбе с Римом. Иосиф Флавий нарисовал угнетающую картину осажденного Иерусалима. Римское войско сильно превосходило по численности защитников города. В пределах города их было 25 тысяч против хорошо оснащенной и дисциплинированной армии Тита в 60 тысяч солдат. Но евреи могли бы держаться долго, если бы не разделились на  зелотов под командованием Элеазара бен Шимона, экстремистов во главе с Шимоном Бар-Гиором и идумеев с ​другими под командованием Иоханана Гисхальского. Иосиф Флавий рассказывает, как на протяжении большей части времени эти группы были больше заняты атаками друг против друга, чем против врага за стенами. Они убивали мужчин в лагере несогласных, уничтожили запасы продовольствия друг у друга и отдались, по словам Иосифа, непрерывной, самоубийственной взаимной резне. В одном месте своего повествования он горестно восклицает: «Испытал ли ты, несчастнейший из городов, нечто подобное от римлян?».[28]

 Как уже было сказано, трагическое восстание против Рима вместе с его катастрофическим повторением Бар-Кохбой (132-5 н.э.) оставили после себя еврейскую жизнь в руинах. Учреждения, вокруг которых строилась жизнь израильтян в библейские дни, остались в прошлом. Уже  не было ни компактной земли, ни суверенитета, ни своего государства. Время священников, пророков и царей кончилось. Не было больше Храма и жертвоприношений в нем. Но вера евреев укрепилась вокруг дома, синагоги и школы, которые могли быть построены в любом месте. И евреи уже не организовывали свою жизнь политически до распространения по всей Европе расового антисемитизма в конце 19-го века.[29]  И все-таки, несмотря на рассеяние, евреи и иудаизм выжили, и тем самым сделали судьбоносное открытие: религия может существовать без власти.

 Шестнадцать веков спустя христиане сделали то же самое открытие. В 1517 молодой священник Мартин Лютер прибил свои 95 тезисов к дверям церкви Всех Святых в Виттенберге Так началось одно из великих потрясений европейской истории. Реформация произвела радикальные изменения в политической карте Европы и ограничила  власть и силу Рима. На более чем столетие Европа стала  полем битвы, наиболее жестокой в период Тридцатилетней войны, окончившейся Вестфальским договором  1648 года. Последствия всех этих событий для западной культуры были громадными.

 Семнадцатый век стал рождением современной Европы, свидетелем расцвета  науки (Бэкон, Галилей, Ньютон), нового метода в философии (Декарт) и нового подхода к политике (Гоббс, Локк). Всем им было присуще стремление сформулировать общие принципы, не опирающиеся на религиозный фундамент. Христианство, которое до тех пор был достаточно просторным, чтобы дать расцвести Ренессансу, перестало быть общей почвой для разрешения споров, поскольку само оказалось глубочайшим источником раздора. Как Авраам Линкольн выразился позже, во время Гражданской войны в США: «Обе [воюющие стороны] пользовались одной и той же Библией и верили в одного и того же Бога, и каждая надеялась на Его помощь в своей борьбе».[30]  Если два исповедующих христианина, – один протестант, другой католик – не могут разрешать свои разногласия без предания анафеме друг друга, без отлучения и насилия, то религия не может оставаться основой устойчивого социального порядка.

 Секуляризация Европы произошло не потому, что люди потеряли веру в Бога (до Гегеля и Ницше в девятнадцатом веке никто не говорил о «смерти Бога»), а потому, что верующие  потеряли веру в свою способность жить вместе мирно. Медленнее, но и шире, западное христианство узнавало то, что евреи были вынуждены открыть еще в первом веке: как религии жить без власти.

 Сходство этих двух процессов, очень далеких друг от друга во времени, позволяет выдвинуть следующие гипотезы. Во-первых, ни одна религия не отказывается от власти добровольно. Во-вторых, сочетание религии и власти приводит к внутренней фракционности, к расщеплению веры на многочисленные ветви,  движения, конфессии и секты. В-третьих, в какой-то момент приверженцы веры становятся убийцами собственных единоверцев. В-четвертых, обнаружив это, думающие верующие начинают понимать, что это не может быть волей Бога. Крестовые походы христиан против мусульман не вызвали у верующих стремления отказаться от власти. Такое стремление не появилось и у евреев после потери Первого Храма в результате войны с Вавилоном. Только после кровавого спектакля: евреи против евреев, христиане против христиан возникли изменения. Вы не разуверитесь во власти как опоры религии в борьбе с врагом, даже если вы потерпите поражение.  Вы разуверитесь  в этом только тогда, когда  откажетесь использовать власть против членов своей общины, против верующих в Бога, которому и вы поклоняетесь, сколь бы ни различались в деталях символы веры в Него.

В конце концов люди вновь открыли для себя исходный принцип авраамического монотеизма: истина и сила не имеют ничего общего друг с другом. Истина не может быть доказана властью. Вы не можете заставить людей быть спасенными. Насильно навязанный аргумент не  есть согласие, сказали раввины.[31] «Отдавайте кесарево кесарю, а Божие Богу», сказал Иисус (Мф. 22:21).  «Нет принуждения в религии», говорит Коран (2:256).

 Власть должна быть использована не для учреждения истины, но для сохранения мира. Религиозное значение либеральной демократии заключается именно в том, что она секуляризирует власть. Она не приглашает граждан поклоняться государству и не видит в гражданской ответственности единственную добродетель. Она признает, что политика не является ни религией, ни заменой ее. Либерально-демократическая политика создает пространство для различий. Она признает, что в комплексном обществе существует множество расходящихся мнений, традиций и моральных систем. Она не приписывает себе право определять, что есть истина. Она стремится только к созданию условий, при которых различные взгляды смогут сосуществовать в мире и с уважением друг к другу. Она признает, что никто из нас не имеет права навязывать свои взгляды другим. Демократическая политика не знает более высокого стремления, чем обеспечить каждому индивиду право свободно стремиться к добру,  каким оно видится ему, но с оговоркой, что каждый признает за другими такое же право и ищет для себя максимально возможную свободу, совместимую с равной свободой для всех. Демократическая политика имеет  религиозное значение  в силу секулязиризации власти.

Единое видение

Последняя опасность грозит как религиозному, так и секулярярному мировоззрению. Она была определена Исайей Берлиным следующим образом: «Не много вещей принесли так много зла, как вера со стороны отдельных лиц или групп (или племен или государств или народов или церквей), что он или она или они являются единственными обладателями истины… и что те, кто отличается от них, не просто заблуждаются, но являются носителями зла или сумасшедшими,   нуждающимся в  усмирении или подавлении».[32]

Убеждение, что есть один и только один истинный ответ на центральные вопросы, которыми мучилось человечество, – убеждение, которого придерживались, по мнению сэра Исайи, Робеспьер, Гитлер и Сталин, а также крестоносцы – несет ответственность за «океаны крови». Этому есть, говорит Берлин, только одно противоядие: «Компромисс с людьми, которым вы не симпатизируете, и вообще   признание, что без компромисса не обойтись любому приличному обществу».[33]

Зло, указанное Исайей Берлиным, сегодня чаще всего проявляется среди новых атеистов и религиозных фундаменталистов. Обе группы, действительно, слишком часто придерживаются мнения, что те, «кто отличается от них, не просто заблуждаются, но являются носителями зла или сумасшедшими, нуждающимися в  усмирении или подавлении».[34] Фундаменталисты и новые атеисты не способны  понять, что как, по выражению Уоллеса Стивенса, есть тринадцать способов  увидеть черного дрозда, так есть больше чем одна перспектива понимания и взаимодействия с реальностью.[35] Позиция фундаменталистов и новых атеистов не просто ошибочна, но опасна.

Еврейская Библия постоянно раскрывает перед нами несколько перспектив, что с полной очевидностью проявилось в самом ее начале, где нам открылись две  совершенно различные картины творения: в космологической перспективе и человеческой.

Не случайно Homo sapiens был одарен двумя полушариями мозга и, тем самым, возможностью воспринимать мир двумя принципиально различными способами, как субъект и как объект,  «Я» и «Меня», возможностью оставаться внутри нашего субъективного опыта и выходить за его пределы. Здесь заложена наша моральная и интеллектуальная свобода, наша способность смешивать эмоции и размышления, наша способность к любви и справедливости, к привязанности и отрешенности, короче говоря, наша человечность. Именно этого не понимает редукционист-ученый, отрицающий самостоятельность духовности, или религиозный человек,  отрицающий выводы науки. И именно об этом молился Уильям Блейк: «Храни нас Бог от виденья, единого для всех, и снов Ньютона».

Недомыслие новых атеистов характерно проявилось в  утверждении Сэма Харриса, что реальная опасность воплощена в умеренно настроенных верующих. Они, по его словам, пытаются дать религии доброе имя и вызвать доверие к ней, заслуживающей только отрицания. Религиозная умеренность, якобы отвлекает нас  от одной и только одной истины, в которой он непоколебимо убежден, а именно в том, что «сам идеал религиозной терпимости… является одним из основных сил, толкающих нас к пропасти».[36] Новый атеизм, таким образом, сочетает в себе дуализм (научные дети света против религиозных детей тьмы), разговоры об апокалипсисе («пропасть») и веру в то, что приверженцы нового атеизма являются «единственными владельцами истины» (однако фанатиками, по определению Исайи Берлина).

Результатом изгнания верующих, протестующих против фанатизма, будет столкновение двух групп экстремистов: радикальных атеистов с одной стороны, и религиозных фанатиков с другой. Каждая из групп убеждена, что их оппоненты находятся вне  спасения, что есть только один взгляд на реальность и только один заключает в себе истину. Неизбежным результатом оказалась бы kulturkampf, война культур. Но вы должны быть полной невеждой в истории, чтобы поверить в возможность положительного результата такой  конфронтации. «У добрых сила правоты иссякла, а злые будто бы остервенились».[37]

Нам нужен сильный, серьезный, честный диалог между религией и наукой о сложнейших  проблемах, стоящих перед человечеством в беспрецедентно опасном двадцать первом веке.[38] Обе нуждаются друг в друге, чтобы избежать ложных претензий  и интеллектуального империализма. Плохие вещи случаются, когда религия перестает отвечать перед эмпирической реальностью и создает опустошение и жестокость на Земле ради спасения на небесах. И плохие вещи случаются, когда наука объявляет себя последним словом о человеке и участвует в социальной или биологической инженерии, относясь к людям как к объектам, а не как к субъектам, и заменяя сознание, волю и выбор  цепями причин и следствий.

Люди учатся. Они понимают, что время и обстоятельства могут уводить их в сторону от исповедующихся ими принципов веры и высоких идеалов. И тогда верующие совершают тшуву и  метанойю, возвращение и раскаяние. Евреи усвоили горький опыт фракционности, приведшей их к двум поражениям от рук Рима, и сосредоточились не столько на политической власти и военной силе, сколько на жизни духа: на учебе, молитвах и добрых делах.

Вспомним и пуритан, которые вначале казались религиозными фанатиками, но потом сформулировали идеи и заветы, легшие в основу специфически современной формы свободы –  свободы совести. Вспомним, что именно глубоко религиозные люди, как обнаружил Алексис де Токвиль, оценили разделение церкви и государства. Вспомним религиозного христианина Уильяма Уилберфорса, боровшегося против рабства или религиозного еврея Льюиса Гомпертца,  призвавшего заботиться о жизни в ее различных формах и создавшего в 1824 году первую организацию защиты животных, позже ставшей Королевским обществом по предотвращению жестокого обращения с животными. Вспомним и ислам, ставший в Андалусии при Омейядах и в Индии при Акбаре Великом пионером религиозной терпимости.

Религии достигают своих целей лучше, когда они открыты и подотчетны миру. Но когда они превращаются в закрытые, подчиняющие себе все системы, или  в сообщества с сектантским мировоззрением,  или концентрируются на загробной жизни или божественном вмешательстве в историю, ожидая конца времени в середине времени, они могут стать чрезвычайно опасными, ибо тогда  они  уже не знают ничего, что могло бы остановить  их обращение  в фантазию, паранойю и насилие.

Ответом на наши проблемы не может быть отказ от религии. Он нежелателен и невозможен, ибо мы являемся животными, ищущими смысл. Ответом на наши проблемы должен быть критический диалог между религией и наукой, – другим словами, общение между двумя полушариями нашего двухкамерного мозга. Только тогда у нас будет надежда на спасение от опасности и отчаяния.

Примечания


[1] Willam Blake, ‘The Everlasting Gospel’, c. 1818.

[2] Blaise Pascal, Pensées, trans. A. J. Krailsheimer, London, Penguin, 1995, no. 813.

[3] Quoted by Joseph Addison in The Spectator, vol. 6, p. 249.

[4] C. S. Lewis, letter to Bede Griffiths, 20 December 1961.

[5]  См. http://www.physlink.com/Education/essay_weinberg.cfm. — Примечание переводчика.

[6]Jonathan Glover, Humanity: A Moral History of the Twentieth Century, London, Jonathan Cape, 1999. В связи с этим вопросом см.  также И. Берлин. Стремление к идеалу. –

 http://www.bspu.by/pages/obschixxi/source/1109.html — Дополнение переводчика.

[7] For a comprehensive statement of this argument, see David Berlinski, The Devil’s Delusion, New York, Crown Forum, 2008.

[8] Eric Hoffer, The True Believer: Thoughts on the Nature of Mass Movements, London, Secker and Warburg, 1951.

[9] Scott Atran, Talking to the Enemy, London, Allen Lane, 2010.

[10] The god that failed. A Confession.1949.Сборник статей видных писателей того времени, разочаровавшихся в коммунизме (Louis Fischer, André Gide, Arthur Koestler, Ignazio Silone, Stephen Spender, and Richard Wrigh).  — Примечание переводчика.

[11] Babylonian Talmud, Kiddushin 49a

[12]See Beryl Smalley, The Study of the Bible in the Middle Ages, Notre Dame, IN, Notre Dame University Press, 1964.

[13] Maimonides, Mishneh Torah, Melakhim 5:4.

[14] Ibid., 6:5.

[15] See Avi Sagi, ‘The punishment of Amalek in Jewish tradition: coping with the moral problem’, Harvard Theological Review 87, pp. 323–46; Avi Sagi, Yahadut: ben dat le-musar, Israel, ha-Kibuts ha-me’uhad be-shituf Mekhon Shalom Hartman u-Merkaz Ya’akov Hertsog, 1998, pp. 199–219.

[16] Levi Yitzhak of Berditchev, Kedushat Levi, Jerusalem, 2001, section on Purim; Gerald Cromer, ‘Amalek as Other, Other as Amalek: Interpreting a Violent Narrative’, Qualitative Sociology, 24:2, 2001, pp. 191–202.

[17] В исламе есть похожая ре-интерпретация слова джихад. See David Cook, Understanding Jihad, Berkeley, University of California Press, 2005.

[18]Babylonian Talmud, Kiddushin 30b.

[19] Babylonian Talmud, Megillah 10b.

[20] См. классическую работу: Joshua Trachtenberg, The Devil and the Jews, the Medieval Conception of the Jew and Its Relation to Modern Antisemitism, New Haven, CT, Yale University Press, 1943.

[21] Лучший обзор дан в  Norman Cohn, Warrant for Genocide: The Myth of the Jewish World-Conspiracy and the Protocols of the Elders of Zion, New York, Harper & Row, 1967.

[22] Roy F. Baumeister, Evil: Inside Human Cruelty and Violence, New York, W. H. Freeman, 1997; Aaron T. Beck, Prisoners of Hate: The Cognitive Basis of Anger, Hostility and Violence, New York, HarperCollins, 1999; Vamik Volkan, The Need to Have Enemies and Allies: From Clinical Practice to International Relationships, Northvale, NJ, J. Aronson, 1988; Mark Juergensmeyer, Terror in the Mind of God: The Global Rise of Religious Violence, Berkeley: University of California Press, 2003.

[23] Norman Cohn, The Pursuit of the Millennium: Revolutionary Millenarians and Mystical Anarchists of the Middle Ages, London, Paladin, 1970.

[24] Ibid., pp. 285–6.

[25] Ibid., p. 285.

[26] Michael Walzer, Exodus and Revolution, New York, Basic, 1985, pp. 135, 145.

[27] В оригинале: «For it is the attempt to bring the end of time within time, redemption to the as-yet-unredeemed human situation, to create utopia in real space and time». – Примечание переводчика.

[28] Flavius Josephus, G. A. Williamson and E. Mary Smallwood, The Jewish War, London, Penguin, 1981, p. 264.

[29] For a balanced survey of the subject, see David Biale, Power and Powerlessness in Jewish History, New York, Schocken Books, 1986.

[30] Abraham Lincoln, ‘Second Inaugural Address’, in Andrew Delbanco (ed.), The Portable Abraham Lincoln, New York, Viking, 1992, p. 321.

[31] Babylonian Talmud, Shabbat 88a; Avodah Zarah 2b.

[32] Isaiah Berlin, Liberty, ed. Henry Hardy, Oxford, Oxford University Press, 2002, p. 345.

[33] Ibid., p. 346.

[34] Как в известной ремарке Ричарда Докинза: «Можно сказать с абсолютной уверенностью, что если вы встретите кого-либо, кто утверждает, что не верит в эволюцию, то вы встретили человека невежественного, глупого  или сумасшедшего (или нечестного, но я предпочту не думать так)» — см.  New York Times book review, 1989.

[35]  Аллюзия на поэму Wallace Stevens, Thirteen Ways of Looking at a Blackbird (Уоллес Стивенс, «Тринадцать способов увидеть черного дрозда». – Примечание переводчика. 

[36] Sam Harris, The End of Faith, London, Free Press, 2006, p. 15.

[37] Из стихотворения Уильяма Йейтса «Второе пришествие» (The Second Coming) в переводе Г.Кружкова. – см. http://www.stosvet.net/union/Kruzhkov/yeats.html. В оригинале «The best lack all conviction while the worst are full of passionate intensity» . – Примечание переводчика.

[38] See Fraser N. Watts and Kevin Dutton, Why the Science and Religion Dialogue Matters: Voices from the International Society for Science and Religion, Philadelphia, Templeton Foundation, 2006.

Глава 14. Почему Бог?

Среди всех моих пациентов, вступивших во вторую половину жизни,…
не было ни одного, для которого главная проблема не сводилась бы,
в конце концов, к отношению к религии…
и по-настоящему никто не излечивается,
если не возвращается к своей прежней религиозной установке.

Карл Юнг [1]

Если народы потеряют Религию, то у них не останется ничего,
что заставляло бы их жить в обществе, никакого щита для защиты,
никакого средства, чтобы посоветоваться, никакого основания направиться в ту или другую сторону,
никакой формы, в силу которой они вообще могут существовать в мире.

 Джамбаттиста Vico [2]

Моменты органического слияния между живой религией и живой культурой
являются творческими событиями в истории, по сравнению с которыми все
внешние достижения в политической и экономической сферах преходящи и незначительны.

 Кристофер Доусон [3]

В январе 2009 года Британская гуманистическая ассоциация заплатила за рекламу на лондонских автобусах: «По всей вероятности Бога нет». Именно эта реклама окончательно побудила меня написать данную книгу, потому что она указала на самый серьезный экзистенциальный вопрос: «Как мы должны жить?» Следуя вероятности? Или веря в возможность? Человечество трансформировалось в истории благодаря способности человека оставаться открытым к неожиданному, к маловероятному. Это стало очевидным, как никогда раньше, в результате научных открытий прошлого века.

Космология

Возьмем творение. На протяжении более двух тысяч лет религиозные мыслители сталкивались с преобладающей среди философов и ученых точкой зрения Аристотеля, согласно которому не было никакого творения, потому что Вселенная не имеет начала во времени. Материя вечна. Моисей Маймонид в двенадцатом веке сказал нечто интересное в связи с этим: если Аристотель прав, необходимо просто переосмыслить первую главу книги Бытия. Он не испытывал никакой трудности в согласовании религиозной веры с научной истиной, даже если, как может казаться, последняя отрицает элемент веры столь фундаментальный, как творение.[4]

Но он идет дальше и говорит, что Аристотель не доказал свой тезис. Маймонид был большим поклонником аристотелевской этики, психологии и метафизики, но был достаточно критичен и знал, что тот, кто прав в большинстве случаев, не обязательно прав во всех. Маймонид не был убежден в вечности материи, и его скептицизм оказался оправданным. В 1964 году, почти восемь столетий после публикации его «Путеводителя для растерянных» Арно Пензиас и Роберт Вильсон открыли микроволновое реликтовое излучение – след Большого взрыва 13,7 млрд. лет назад, создавшего Вселенную. Независимо от того, как он произошел, акт творения имел место. Невероятно, но факт.

Наряду с этим было открыто, что вся физическая Вселенная от крупнейших галактик до мельчайших частиц регулируется шестью математическими константами: отношением электромагнитной силы к гравитационной между двумя электронами; структурной константой, определяющей образование различных атомов из водорода; космологической постоянной; космической силой антигравитации; постоянной, определяющей связь между плотными скоплениями галактик; числом пространственных измерений во Вселенной.[5] Если бы значение любой из этих констант отклонилось хоть на небольшую, почти бесконечно малую величину, не было бы Вселенной, способной порождать жизнь. Материя расширялась бы слишком быстро, и звезды не могли бы образовываться или произошло бы сжатие Вселенной после первоначального взрыва и так далее. Эта тонкая настройка Вселенной для возникновения жизни известна как «антропный принцип». Все здесь выглядит слишком точно подогнанным к возникновению такого результата, чтобы казаться случайным.

Это привело несколько ученых, среди них Мартина Риса и Стивена Хокинга, к мысли о существовании бесконечного числа параллельных Вселенных, каждая из которых характеризуется наборами различных констант. Наша Вселенная тогда оказывается маловероятной только в том случае, если она является единственной. Но если существуют бесконечное множество Вселенных, то, по крайней мере, у одной из них будут параметры, необходимые для возникновения жизни, и наша Вселенная оказалась именно такой.

Эти идея снимает с нашей Вселенной характер невероятности, но только за счет привлечения к рассмотрению еще более высокой невероятности, ибо у нас нет никаких конкретных оснований предполагать существование параллельных Вселенных, и мы никогда не смогли бы установить их существование, даже если они существуют. Если мы могли бы вступить в контакт с параллельной Вселенной то по определению она не была бы параллельной Вселенной, но частью нашей собственной, которая просто оказалась бы более обширной, чем мы думали раньше.

Невероятность умножается еще и другими астрофизиками, признавшими, что Вселенная создала сама себя, став бытием из ничего. Опять же, это в высшей степени возможно. Именно так возникла Вселенная в соответствии с Библией, если слова «Да будет» вырезаьть из нее. Видение остается, но звук исчез. Выдвижение таких гипотез свидетельствует о том, что для объяснения существования Вселенной, которое точно соответствует набору математических констант, без признания существования Творца мы вынуждены постулировать возникновение бесконечного множества самозарождающихся Вселенных, не имея свидетельств их существования. Правило логики, известное как бритва Оккама: «Сущности не следует умножать без необходимости»[6], как кажется, поддерживает мысль о существовании, пусть недоказуемом, одного Бога, а не гипотезу о существовании, столь же недоказуемом, бесконечного числа Вселенных. Как бы то ни было, космология стала одной из тех областей, в которых маловероятное стало превалировать над раннее принятыми концепциями вероятного.

Аргумент от жизни

Также и биология. Среди более ста миллиардов галактик, каждая с сотнями миллиардов звезд, только одна планета Земля, насколько мы знаем, оказалась пригодной для возникновения жизни. Но каковы промежуточные стадии между неживой природой и живой? Существует монументальный разрыв между неживой природой и самыми примитивными формами живой, простейшая из которых – микоплазма содержит 470 генов. Как инертная материя стала живой, самовоспроизводящейся жизнью и к тому же в течение относительно короткого промежутка времени? Этот вопрос так сильно озадачил Френсиса Крика, одного из первооткрывателей ДНК и убежденного атеиста, что он был вынужден заключить, что жизнь возникла вообще не на Земле. Она пришла на Землю с Марса. Поскольку никаких следов жизни до сих пор не найдено на Марсе, это тоже звучит как замена одной невероятности другой.

Как жизнь стала разумной? И как сознание переросло в самосознание, в этот странный феномен, которым обладает только Homo sapiens и который позволяет нам спрашивать «Почему?». Так много невероятного, что Стивен Дж. Гулд был вынужден придти к выводу, что если бы процесс эволюции начался заново, вряд ли человек разумный появился бы вообще.

Вы не должны быть верующим, чтобы испытать чувство благоговения перед удивительной невероятностью случившегося. Джеймс Ле Фаню в книге «Почему мы?» утверждает, что наука стоит на пороге смены ее парадигмы. Сложность генома, появление первых многоклеточных форм жизни, происхождение человека разумного с неожиданно большим объемом мозга – все это и многое другое вызывает вопросы, слишком деликатные для редукционистской, материалистической, дарвиновской науки.

Особенно неожиданным был результат декодирования генома человека. Ожидалось найти по крайней мере 100 тысяч генов и в результате объяснить уникальность человека, установить один-к-одному корреляцию между отдельными генами и физическими характеристиками человека. Невероятно, но наш геном содержит всего лишь 26 тысяч генов, не намного больше, чем у слепого, миллиметрового круглого червя, нематоды, имеющего 19100 генов.

Еще более невероятными оказалось то, что мастер-гены, руководящие строительством сложных форм жизни, оказались одними и теми же у самых разных биологических видов. Гены, которые позволяют мухе быть мухой, позволяют мыши быть мышью. Ген Pax-6 у мыши вызывает развитие глаз камерного типа, а будучи пересажен в личинку мухи производит фасеточные глаза, характерные для мух. Гены оказываются далеко не «эгоистичными», но артистами ансамбля, способными таинственными путями знать контекстуально, где они играют и элементом какого ансамбля они являются частью. Стивен Гулд сказал, что значение этих результатов «заключается не в открытие того, что было неизвестно раньше, но в их явно неожиданном характере».[7] Снова невероятность!

Мы все еще не ближе и к пониманию того, как биологическая эволюция привела к появлению организма, способного к самосознанию, мышлению, анализу, воспоминанию, терзанию вопросом «Почему?». Это, пожалуй, самое невероятное явление из всех и самое впечатляющее по своим последствиям. Дидро замечательно сказал: «Если устранить человека, существо мыслящее и созерцающее… Вселенная превратится в чудовищную пустыню, где явления природы, никем не наблюдаемые, будут возникать и исчезать непонятыми и немыми».[8] В Homo sapiens Вселенная впервые осознала себя.

Стивен Дж. Гулд и Ричард Левонтин утверждают, что высшие формы сознания играют в жизни человека ту же роль, что арки в архитектуре собора, то есть они являются случайным побочным продуктом, декоративным мотивом. Можем ли мы доказать обратное? Нет, но мы можем сказать с большой долей уверенности, что это очень странное понимание условий жизни человека. Человеческое самосознание лежит в основе всего искусства, метафизики, поэзии; всей науки, математики и космологии; всего, что делает человечество уникальным, особым, выделенным в природе существом. Наименее значимой особенностью Homo sapiens является факт нашего приспособления к среде. Так развились все виды, и у всех у них есть, по словам Спинозы, conatus, воля к жизни. Нас отличает то, что мы являемся животными, ищущими смысл, творящими культуру. Именно этим характеризуется человек. Представление о самосознании как о декоративном мотиве нашего существования подобно видению собора как укрытия от дождя. Но собор является зданием, построенным ad majorem Dei gloriam, «к вящей славе Божьей». Не видеть этого, значит не понимать, чем является собор. Почему надо думать о человечестве по-иному?

Не менее неожиданным и прямым следствием открытия ДНК является тот факт, что практически вся жизнь от самой примитивной бактерии до человека имеет один источник – ДНК. Все живые существа имеют единый генетический код, названный Френсисом Коллинзом, руководителем проекта декодирования человеческого генома, «языком Бога». Коллинз является лишь одним из нескольких выдающихся ученых, кто сделал религиозные выводы из своей научной работы. Сегодня мы можем признать истинность утверждения «единство порождает многообразие». Оно не доказывает какую-либо богословскую истину, но, тем не менее, имеет глубокий духовный резонанс, а именно: многое исходит из Одного.

Но единство не кончается здесь. Продолжительные исследования экологии Земли показали, что все проявления жизни во всем ее почти невообразимом разнообразии взаимосвязаны. Не только все человечество разделяет единую судьбу, – «Смерть каждого человека умаляет и меня, ибо я един со всем человечеством» (Джон Донн), – но и вся природа. Жизнь представляет собой ряд взаимосвязанных систем, каждая из которых играет свою роль в целом, и потеря одного вида может повлиять на существование многих других. И здесь многое указывают на Одного.

Само количество невероятных научных открытий двадцатого и двадцать первого веков подавляет. В 1894 году Альберт А. Майкельсон, американский физик немецкого происхождения сказал: «Наиболее важные фундаментальные законы и факты физической науки открыты, и они сейчас установлены так твердо, что возможность их когда-нибудь заменить чем-то новым вследствие новых открытий крайне мала». В 1900 году, выступая перед Британской ассоциацией содействия развитию науки, лорд Кельвин повторил: «Сегодня смело можно сказать, что почти все законы физики уже открыты, осталось лишь отшлифовать некоторые мелкие детали». Длинный список неудачных предсказаний должен убедить нас ожидать неожиданное. Мы являемся непредсказуемыми животными, прокладывающими свой путь через Вселенную, которая от квантовой физики до черных дыр с бозоном Хиггса оказалась более странной, чем могли себе представить ученые девятнадцатого века.

Все интересное в жизни, во Вселенной, во всем, что есть, маловероятно. Об этом хорошо рассказал Нассим Николас Талеб в книге «Черный лебедь» с подзаголовком «Воздействие крайне маловероятного».[9] Название книги напоминает о времени, когда европейцы были убеждены, что черного лебедя не существует, но его обнаружили в Австралии.

Моим любимым примером невероятного является то, что случилось с человеком, изобретшим теорию вероятностей. Блестящий молодой математик Блез Паскаль решил в возрасте тридцати лет отказаться от математики и естественных наук и посвятить остаток своей жизни исследованию религиозной веры.

Ничто из вышесказанного не предназначено служить доказательством существования Бога. Сама Библия высмеивает египетских магов, которые, не сумев воспроизвести нашествие мошек, смиренно сказали: «Это перст Божий» (Исход 8:19). Так обстоит дело с «богом белых пятен», с ссылкой на Бога как на объяснение того, что еще не объяснено наукой. Это путь египтян, но не веры Авраама. Наука вызывает у нас чувство удивления, но ничего не говорит об источнике этого чувства. Маймонид сказал, что наука, открывая нам необъятность Вселенной и малость человечества, ведет нас к любви и страху Божьему.[10] Он не сказал, что она ведет нас к вере в Бога.

Созерцание природы дает нам намек, не больше и не меньше, на присутствие огромного интеллекта, действующего во Вселенной, – интеллекта, способного постоянно удивлять нас, показывая нам, что чем больше мы знаем, тем больше мы не знаем, и при этом манить нас к чему-то, что находится за пределами видимого горизонта.

Аргумент от истории

Так обстоит дело с наукой. Как насчет истории? Какова вероятность того, что один человек, не совершавший никаких чудес, не произнесший ни одного пророчества, не имевший легиона учеников и не обладавший никакой властью, Авраам станет самым влиятельным человеком в истории, а его духовные наследники составят больше чем половину из шести миллиардов человек живущих сегодня? Какова вероятность того, что крошечный народ, дети Израиля, известные сегодня как евреи, насчитывающие менее одной пятой части одного процента населения мира, переживет все империи, искавшие их уничтожения? Какова вероятность того, что небольшая преследуемая секта, известная как христиане, со временем станет крупнейшим движением любого рода в истории?

Николай Бердяев (1874-1948), русский мыслитель, в молодости ценил марксизм, затем отверг его и стал нетрадиционным христианином. Он был обвинен в богохульстве за критику Русской православной церкви в 1913 году, эмигрировал из России в 1922 г. и, в конце концов, поселился в Париже. В книге «Смысл истории» он вспоминает, что побудило его отказаться от марксизма: «Я вспоминаю, что в дни моей юности, когда меня привлекало материалистическое понимание истории, когда я старался проверить его на судьбах народов, мне казалось, что величайшим препятствием для этого является историческая судьба еврейского народа, что с точки зрения материалистической судьба эта совершенно необъяснима. Нужно сказать, что со всякой материалистической и позитивно-исторической точки зрения этот народ давно должен был бы перестать существовать. Его существование есть странное, таинственное и чудесное явление, которое указывает, что с судьбой этого народа связаны особые предначертания».[11]

Обратите внимание на следующий факт. Библия упоминает несколько обещаний Бога Аврааму: от него произойдет великий народ, у него будет потомков столько же, сколько звезд на небе или песка на берегу моря. Их кульминацией было пророчество: Авраам станет «отцом многих народов». Тем не менее, в книге Второзакония 7:07 мы читаем слова, как кажется категорически противоречащие обещаниям Бога: «Не потому, чтобы вы были многочисленнее всех народов, принял вас Господь и избрал вас, —ибо вы малочисленнее всех народов».

Как кажется, нет возможности примирить эти тексты, особенно учитывая, что обещания Бога явно не реализовались во времена канонизации книг Моисея. Однако в двадцать первом веке мы можем придать им совершенно определенный смысл. Более половины из шести миллиардов человек живущих сегодня признают себя наследниками Авраама в буквальном или метафорическом смысле. Среди них 2,2 миллиарда христиан и 1,3 миллиарда мусульман. Авраам стал «отцом многих народов». Тем не менее, евреев – тех, чья вера определяется законом Моисея, – только 13 миллионов. Они остаются «малочисленнее всех народов». Как покойный Милтон Химмельфарб однажды заметил, общая численность населения мирового еврейства имеет размер статистической погрешности в китайской переписи.

Так или иначе, пророки Израиля, небольшой и уязвимой нации, окруженной большими империями, были убеждены, что он будет жить вечно. «Так говорит Господь, Который дал солнце для освещения днем, уставы луне и звездам для освещения ночью, Который возмущает море, так что волны его ревут; Господь Саваоф—имя Ему. Если сии уставы перестанут действовать предо Мною, говорит Господь, то и племя Израилево перестанет быть народом предо Мною навсегда» (Иер. 31:35-6). Пророки были уверены, что их монотеизм в конечном итоге преобразует воображение человечества. Тогда не было ничего, что могло оправдать их веру, и, возможно, еще меньше после тысяч лет гонений, погромов и «окончательного решения еврейского вопроса». Тем не менее, невероятно, но евреи и иудаизм живут. Король Фридрих Великий однажды спросил врача Циммермана из города Бругг, кантона Аргау: «Циммерман, можете ли вы назвать мне хоть одно доказательство существования Бога?»– Врач ответил: «Ваше Величество, евреи!».

Аргумент от энтропии

Рассмотрим структуру жизни цивилизаций. Одним из первых мыслителей, изложивших циклическую концепцию истории, был Джамбаттиста Вико. Все цивилизации подчиняются закону подъема и упадка. Они рождаются в условиях самоограничения. Затем достигают богатства и силы. Затем становятся декадентскими и в конечном итоге падают. «Сначала люди ощущают необходимое; затем обращают внимание на полезное, потом замечают удобное, после развлекаются наслаждением и потому развращаются роскошью; наконец, безумствуют, растрачивая свои имущества». Единственным противоядием этому процессу, по мнению Вико, была религия, которая мотивирует людей быть добродетельными и заботиться об общем благе. Если Провидение «возвращает первоначальную простоту первого Мира, то они [люди] становятся религиозными, правдивыми и верными; таким образом, среди них снова появляются благочестие, вера, истина — естественные основания справедливости, благодати и красоты вечного порядка от Бога».[12]

Аргумент Вико был повторен в наше время Вацлавом Гавелем и Юргеном Хабермасом. Гавел, протестуя против материалистического понимания человеческой жизни, утверждал, что такая точка зрения неизбежно ведет к «постепенному размыванию всех моральных норм, обессмысливанию всех критериев порядочности и повсеместному разрушению уверенности в значении таких ценностей, как истина, принципиальность, искренность, альтруизм, честь и достоинство». Гавел добавляет: «Чтобы демократия могла не просто выжить, но и успешно развиваться… она должна заново открыть для себя и обновить свои трансцендентные корни. Она должна возобновить в себе уважение к нематериальному началу, которое существует не только над нами, но также в нас и среди нас».[13]

Хабермас, как Гавел, является секулярным интеллектуалом. Тем не менее, и он говорит о том, что «просвещенный разум» впадает в кризис, когда он обнаруживает, что у него больше нет достаточной силы «пробуждать и поддерживать в умах своих секулярных приверженцев ясное сознание разрушения солидарности во всем мире, осознание того, что исчезает и взывает к небесам». Философ заключает: «Среди современных обществ только те сумеют спасти сущность человечности, которые окажутся способными внести в секулярные сферы существенное содержание своих религиозных традиций, выводящих общество за пределы только человеческих устремлений».[14]

История знала много сверхдержав: Испания в пятнадцатом веке, Венеция в шестнадцатом, Голландия в семнадцатом, Франция в восемнадцатом, Великобритания в девятнадцатом, США в двадцатом. Но иудаизм существует в той или иной форме на протяжении большей части последних четырех тысяч лет, христианство на протяжении двух тысяч лет и ислам в течение четырнадцати веков. Религии выживают. Сверхдержавы нет. Духовные системы имеют силу побеждать закон энтропии, действующий в жизни наций.

Мы можем проследить этот процесс в настоящее время. Гарвардский социолог Роберт Патнэм прославился в конце девяностых годов фразой «боулинг в одиночку», указавшей на потерю в либеральных демократиях Запада социального капитала: сетей взаимности и доверия​​. Все больше людей играют в боулинг с десятью кеглями, но все меньше присоединяются к командам и лигам. Это стало символом индивидуалистической, атомистической, само-озабоченной культуры Запада. Вещи, которые люди когда-то делали вместе, мы теперь делаем в одиночку. Наши взаимные связи становятся все тоньше.

Но в 2010 году в книге American Grace («Американская благодать») Патнэм сообщил более благоприятные новости. Мощный источник социального капитала все еще существует. Им является религия: церкви, синагоги и другие культовые сооружения, которые все еще объединяют людей во взаимных связях и ответственности. Обширный опрос, проведенный по всей территории США в период между 2004 и 2006 годами, показал, что постоянные прихожане церквей или синагог более склоны жертвовать на благотворительность независимо от того, является ли ее цель религиозной или светской. Они также чаще работают добровольцами в различных общественных организациях, подают милостыню бездомным, возвращают лишнюю сдачу продавцам, сдают кровь, помогают соседу по дому, проводят время с теми, кто чувствует себя подавленным, дают дорогу другому водителю впереди себя, уступают место незнакомцу или помогают кому-то найти работу. Религиозные американцы чаще, чем их светские сограждане, делятся временем и деньгами с другими, не только внутри, но и вне своих общин.

Их альтруизм идет дальше. Те, кто посещает церкви или синагоги регулярно, являются также и значительно более активными гражданами. Они скорее вступают в общественные организации, и в рамках этих организаций с большей готовностью включаются в работу администрации или комитетов. Они принимают более активное участие в местной общественной и политической жизни от местных выборов до городских собраний и демонстраций. Они составляют непропорционально большую долю среди местных активистов социальных и политических реформ. Они вовлекаются, участвуют и руководят. Статистика показывает значительный разрыв во всех этих сферах между ними и более светскими гражданами.

Проверка по религиозному критерию проявила, что религиозность, измеренная частотой посещения церкви или синагоги, оказалась более сильным индикатором альтруизма и сочувствия, чем образование, возраст, доход, пол или раса. Религия создает общины, община создает альтруизм, и альтруизм направляет наше внимание от себя к общему благу. Патнэм даже предполагает, что атеист, который регулярно ходит в церковь (возможно, ради супруга), более склонен к добровольной работе, например, в общественной столовой, чем верующий, который молится в одиночестве. Существует что-то в укладе жизни религиозной общины, что делает ее эффективным воспитателем гражданского сознания и доброго отношения к людям.[15]

Это новаторское исследование известного социолога подтверждает то, что большинство членов религиозных общин знают из своей жизни. Их общины создают сети взаимопомощи, часто удивительные своей энергией и нравственной красотой: посещение больных, утешение в горе, помощь тем, кто переживает личный кризис, поддержка тех, кто оказался в материальной нужде, оказание помощи людям, потерявшим работу, уход за престарелыми и т.д. И все эти дела последовательно доказывают, что тяготы делятся пополам и радость удваивается, когда они разделяются с другими. Даже сегодня религия по-прежнему проявляет невероятную способность возобновлять привычки сердца, дающие жизнь гражданскому обществу и побеждающие энтропию и упадок цивилизации.

Аргумент от счастья

Такова цена аргумента от вероятности. Но реклама Британской ассоциации гуманистов «По всей вероятности Бога нет», украсившая лондонские автобусы, имела продолжение. «Брось беспокоиться и радуйся своей жизни».

Я был озадачен выводом, не соответствующим посылке. Для меня вера говорит мне словами Библии: «веселись о всех благах, которые Господь Бог твой дал тебе и дому твоему» (Втор. 26:11). Речь идет о праздновании, благодарности, прославлении и о том, что Вордсворт и К.С. Льюис назвали «быть удивленным радостью». Для многих людей религия является неотъемлемым компонентом стремления к счастью. Множество опросов показывают, что верующие люди, регулярно посещающие службу, больше удовлетворены жизнью и живут дольше, чем те, кто этого не делает. [16]

Секуляризация Европы привела в течение двух поколений к широкому распространению, особенно среди молодежи, депрессивного психоза, стресса, наркотиков и алкоголизма, уголовных преступлений и попыток покончить жизнь самоубийством. Стабильные семьи были замещены почти неограниченными формами сожительства мужчин и женщин, оставляющих на своем пути проблемных и обездоленных детей. Все меньше людей окружены сетью поддержки, раньше создававшихся местными общинами. Роберт Белла и его соавторы представили в книге «Привычки сердца» (Habits of the Heart) диагноз многочисленных сфер, где наша социальная экология сегодня оказывается больной в результате «разрушения тонких связей, объединяющих людей друг с другом, и погружения их в страх и одиночество».[17]

Озабоченность современного человека возможностью быть счастливым, о чем свидетельствует массовая продукция руководств по «счастью», побуждает нас спросить, не взяли ли мы ложное направление в необузданной погоне за экономической выгодой. Потребительское общество, нацеленное на то, чтобы мы были счастливыми, достигает обратного. Оно поощряет нас тратить не имеющиеся у нас деньги и покупать ненужные нам вещи ради счастья, которое не будет длиться долго. Постоянно направляя наше внимание на то, чего у нас нет, вместо того, чтобы побуждать нас радоваться тому, что у нас есть, потребительское общество становится высокоэффективной системой производства и распределения несчастья.

Что мы знаем о счастье? Оно предполагает наличие базовых вещей: пищи, одежды, жилья, здоровья, которые Абрахам Маслоу определил как потребности тела и безопасности[18], аналогично тому, как Маймонид говорил, что совершенство тела имеет временной приоритет перед совершенствованием души. Невозможно сосредоточиться на высотах духа, если вам холодно, голодно, страшно и больно. Одним из аспектов иудаизма, вызывающих у меня уважение, является его отказ романтизировать бедность.

Но помимо основного минимума отношение между уровнем дохода и счастьем незначительно. Исследования подтверждают теорию Маслоу, что высшие потребности в любви, принадлежности, достоинстве и самореализации определяют счастье более существенно. Наиболее важными факторами оказываются крепкие и дающие удовлетворение личные отношения, чувство принадлежности к сообществу, сознание, что тебя ценят другие люди и что ты живешь осмысленной жизнью. Но это именно те вещи, которые создает религия, освящая брак, придавая семейной жизни обаяние возвышенности, организуя и сохраняя тесные сообщества, в которых люди ценятся за то, кем они являются, а не за то, чем они владеют. Религия создает атмосферу, в которой наша жизнь приобретает смысл и цель, даже блаженство. И никто иной, как Карл Маркс должен был признать, что религия есть «сердце бессердечного мира, подобно тому как она — дух бездушных порядков».

Два английских автора, Ричард Уилкинсон и Кейт Пикет (Richard Wilkinson and Kate Pickett) написали недавно, что общества, в которых люди чувствуют себя равными, как правило, имеют более высокие показатели удовлетворения жизнью.[19] Религиозная вера сама по себе не создает экономическое равенство. Но она утверждает наше равенство в глазах Бога. Каждый из нас имеет значение. Молитвенный дом остается одним из немногих мест сегодня, где богатые и бедные, молодые и старые встречаются как равные и где они ценятся не за то, сколько они зарабатывают, но за то, кем они являются.

Представление о Вселенной как о нашем доме, о том, что Кто-то захотел, чтобы мы были здесь, и о том, что часть из нас останется жить после смерти, имеет значение для счастья. Религиозная жизнь: молитва, выражающая благодарность; ритуал, утверждающий смыслы; священный нарратив, открывающий смысл мира и нашего места в ней; обряд посвящения, наполняющий индивидуальную жизнь опытом общим для всех поколений бывших и будущих; дела взаимной доброты, объединяющие нас общей верой, лояльностью и доверием, – все эти моменты религиозной жизни создают структуры смысла и отношений, в рамках которых наша индивидуальность может процветать. И здесь многие из нас находят свое счастье.

«По всей вероятности Бога нет. Брось беспокоиться и радуйся своей жизни» – это одно из самых плоских суждений, рожденных коллективным разумом людей, гордящихся своим интеллектом. Оно по меньшей мере также примитивно как суждения типа: «Экзамены не имеют значения, работа – неблагодарная трата времени, любовь не длится долго, ответственность приводит лишь к разочарованию». Не стремиться ни к чему ценному дается легко, но может ли что-либо, не имеющее ценности, чтобы стремиться к нему, принести счастье? Вряд ли. Удовольствие – возможно, веселье – может быть, но счастье в любом смысле этого слова – нет. Если бы я захотел перестать беспокоиться, я бы не принял мир слепой к моему существованию, равнодушный к моей судьбе, без утешения в этой жизни или в любой другой. И я бы не доверился тем, кто высмеивает мои глубочайшие обязательства.

Самая большая невероятность

В 1832 году молодой француз Алексис де Токвиль едко заметил: «Философы XVIII века очень просто объясняли ослабление религиозных верований. Религиозное рвение, говорили они, неизбежно угасает по мере того, как расцветают свобода и знания. Досадно, что факты не подтверждают эту теорию».[20] Токвиль сделал свое открытие в 1831 году в полном шоке от увиденного в Америке, в стране, установившей принцип разделения церкви и государства, но оставшейся глубоко религиозным обществом. Такой она остается и по сей день. Сегодня больший процент американцев еженедельно посещают богослужения, чем процент граждан в теократическом Иране.[21]

Выживание религии является величайшей невероятностью из всех. Мир изменился до неузнаваемости со времен средневековья. Религия утратила многие из своих функций. Чтобы объяснить мир, у нас есть наука. Чтобы управлять им, у нас есть технология. Чтобы получить власть, у нас есть демократическая политика. Для накопления богатства у нас есть рыночная экономика. Если мы больны, мы идем к врачу, а не к священнику. Если мы подавлены чувством вины, мы можем пойти к психотерапевту, а не обращаться к исповеднику. Если мы в депрессии, мы можем принять антидепрессант, не открывая книгу Псалмов. Школы и службы социального обеспечения предоставляются государством, а не церковью. И если мы будем искать спасение, мы посетим соборы современности – торговые центры, где потребительское общество отдает дань уважения своим богам.

Вера, как кажется, стала избыточной в современном мире. И все же она далека от исчезновения, жива, здорова и процветает в каждой части мира за исключением Европы. В Америке строятся мега-церкви, вмещающие десятки тысяч прихожан. В Китае сегодня больше практикующих христиан, чем членов Коммунистической партии и почти столько же мусульман, сколько в Саудовской Аравии. В России, где религия была в изгнании на протяжении семидесяти лет, опрос в 2006 году показал, что 84 процента населения верят в Бога.[22] И как заметил редактор журнала The Economist, в то время как в прошлом религии часто ассоциировалась с бедностью, сегодня «ее рост совпадает с ростом благосостояния».[23]

Почему это так? Потому что религия делает то, что ни один из великих институтов современного общества не делает: ни политика, ни экономика, ни наука или технологии. Религия отвечает на три великих вопроса, возникающих у каждого думающего человека: «Кто я?» – вопрос идентичности. «Почему я здесь?» – вопрос о цели, и «Как я должен жить?» – вопрос этики и смысла.

Сегодняшние атеисты: нео-дарвинисты, социобиологи и эволюционные психологи слишком часто впадают в противоречие с самими собой. Они убеждены в формуле «выживает только то, что успешно работает»: гены в биологии и мемы в культуре.[24] Но, совершенно очевидно, религия выживает. Вера живет. Верующие люди имеют больше детей, чем не верующие[25], и лучше передают свои гены и мемы следующим поколениям. Между тем, после трех веков секуляризма, нередко агрессивного, мы входим, по выражению Юргена Хабермаса в «пост-секулярный век». Но вопреки всем свидетельствам, на которые в других случаях опираются их собственные теории, новые атеисты утверждают, что религия есть эпифеномен, случайный побочный продукт чего-то другого: когда-то функциональный, теперь дисфункциональный. Если бы это было так, религия давно бы исчезла. Ее выживание оказывается самой большой невероятностью.

Поражение вероятности силою возможности

Если вероятность была бы мерой существования, не было бы ни Вселенной, ни жизни, ни сознания, ни самосознания, ни человечества, ни искусства, ни наших вопросов, ни поэзии, ни Рембрандта, ни чувства юмора, ни святости жизни, ни любви. Какова вероятность того, что примитивная бактерия в один прекрасный день превратится в человека, способного декодировать свой геном? Или вероятность того, что небольшие религиозные группы переживут великие империи и что наступит день, когда их веру люди примут за самоочевидную истину: «Все люди созданы равными и наделены их Творцом определенными неотчуждаемыми правами, к числу которых относятся жизнь, свобода и стремление к счастью». Рабство будет отменено, тирании падут и апартеиду наступит конец?

Вера есть поражение вероятности силою возможности. Пророки мечтали о невероятном и этим помогали осуществить его. Все великое в искусстве и науке, а также в жизни духа было достигнуто благодаря тем людям, кто игнорировал вероятное и верил в возможное.

Как это случилось? Это произошло на Западе, потому что Авраам и его потомки верили в Бога, стоящего за пределами всего естественного порядка, за пределами царства причин и следствий и самой вероятности. Они верили в Бога, сказавшего о себе: «Я буду тем, кем Я буду», то есть «Я буду тем, там и таким, как Я выберу». Бог не поддается предсказуемости и не подчинен вероятности. Создав нас по своему образу, Он дал нам также власть бросать вызов вероятности, преодолевать само собой разумеющееся штампы эпохи и находить другой свет. Так возникла вера Запада в великое взаимодействие науки и религии, в законосообразность Вселенной с одной стороны и в свободу человека с другой.

«Отбросьте всё невозможное, то, что останется, и будет ответом, каким бы невероятным он ни оказался», – сказал Шерлок Холмс. Таков путь левого полушария мозга формулировать аргументы. Совокупный вес свидетельств от космологии, биологии, истории, упадка и гибели цивилизаций, провала секулярных революций, сохранения альтруизма в эпоху индивидуализма и самого стремления к счастью указывает на наличие громадного интеллекта, действующего во Вселенной – интеллекта, открывшего себя прямо или косвенно нашим предкам и через них нам. Несмотря на благородное усилие Эдварда Уилсона сформулировать «Консилиенс», научную «теорию всего», самой простой, элегантной и всеохватывающей гипотезой остается представление о том, что разумный Творец наделил свое творение творческой силой. Для тех, кто ищет доказательство существования Бога, эта гипотеза дает самое близкое приближение к тому, какое мы можем сформулировать сегодня, учитывая наше нынешнее знание о Вселенной и о нас самих.

Однако, говоря лично, я считаю, что стремление формулировать подобные доказательства основано на заблуждении. Это подчеркивалось мною на протяжении всей книги. Оно возникло в результате уникальной комбинации событий в первом веке нашей эры, когда две совершенно разные культуры Древней Греции и Древнего Израиля достигли синтеза, который со временем привел людей к мысли, что наука и религия, объяснение и интерпретация, безличное и личное знание имеют единую природу, являются частями одной сферы мысли. Я утверждаю иное: именно потому, что они не имеют единой природы, их противоположность и взаимодействие давало и до сих пор дает жизни человека глубину и пафос. Мы не можем освободиться ни от одной из них, как не можем освободиться от какого либо из двух полушарий нашего мозга.

Если это так, то перечисленные невероятности не являются доказательством существования Бога, но являются только серией намеков. Наука не делает религиозных выводов, религия не выдает научных результатов. Наука объясняет, религия интерпретирует. Наука расчленяет вещи, чтобы посмотреть, как они работают. Религия собирает вещи вместе, чтобы раскрыть их смысл. Они являются разными интеллектуальными процессами, использующими разные полушария мозга. Наука – линейная, атомистическая, аналитическая – есть типичная деятельность левого полушария мозга. Религия – интегративная, целостная, реляционная – есть, прежде всего, работа правого полушария мозга. Сказанное остается только метафорой, но имеющей глубокий смысл.

Взаимная вражда между религией и наукой является одним из проклятий нашей эпохи, и она наносит ущерб религии и науки в равной мере. Библия не до-наука, псевдонаука или миф, маскирующаяся под науку. Она интересуется совершенно другими вопросами. Кто мы? Почему мы здесь? Как нам жить? Отвечая на эти, а не на научные вопросы, мы стремимся познать разум Бога. Мудрость не сводится к науке. Последняя не может сказать нам, почему мы здесь или как мы должны жить. Науке маскироваться под религию так же недостойно, как религии маскироваться под науку.

В своих лучших устремлениях наука и религия являются воплощениями человеческой страсти раскрывать тайны, продолжать путь, чей конец постоянно ускользает от нас, всегда остается за дальним горизонтом. Эта готовность искать и вопрошать делает нас теми, кто мы есть. Как воскликнул Уоллес Стивенс в своей поэме «Тринадцать способов увидеть черного дрозда»:

Я не знаю, что предпочесть:
Красоту модуляций
Или красоту подразумеваний,
Пение черного дрозда
Или тишину после этого.[26]

После всех модуляций остаются намеки, знаки, подсказки, «тихий голос», услышанный пророком Илией, видение «как бы сквозь [тусклое] стекло» Павла, «чувство чего-то, проникающего вглубь» Вордсворта. Когда все научные объяснения даны, великие вопросы остаются.

Вера есть мужество принять риск

Где-то за краем Вселенной, в самой дальней области познаваемого есть или нет Присутствие, которое дало существование ей, жизни и нам. Вы должны сделать выбор, и он повлияет на всю вашу жизнь.

Вы можете сказать: я отказываюсь верить в то, что я не могу проверить, чему я не могу дать даже в принципе какое-либо доказательство. Так тому и быть. Но всякое важное решение в жизни, как я узнал от Бернарда Уильямса и из дилеммы Гогена, является таким выбором. Вы никогда не можете знать заранее факты, которые гарантировали бы успех вашего решения в сложившихся обстоятельствах. Это относится к решению жениться, иметь ребенка, открыть бизнес, начать научно-исследовательский проект, написать симфонию или картину. Нет творчества без риска. И Библия впечатляет меня откровением, что даже для самого Бога создание человека содержало в себе риск, ведь Он пожалел однажды вначале, что создал человека.

То же самое верно по отношению к жизненно важным выборам. Как я могу знать заранее без сомнения, должен ли я доверять человеку, с которым подружился, которого полюбил, которого простил после причиненного им мне вреда, который подвел меня раньше? Как я могу знать заранее результат честного поведения, отказа от соблазна совершить предосудительный поступок даже при уверенности, что не буду разоблачен? Как я могу знать заранее эффект моего решения пожертвовать своими интересами ради других или не стать циником, даже если я знаю худшее о мире и о людях? Здесь невозможен рациональный выбор, ибо нет процедуры проверки его результатов до реализации его последствий. Они остаются неопределенными не в последнюю очередь потому, что мой выбор влияет не только на то, что происходит, но и на то, каким человеком я становлюсь сам.

Быть человеком значит жить в мире с постоянным риском. Мы открыты будущему, которое непознаваемо, а не просто еще неизвестно. Вера есть риск, и нет никакой возможности избавиться от риска, играть безопасно. Слова Гамлета: «Какие сны приснятся в смертном сне» напоминают нам, что нет даже смерти, не говоря уже о жизни, без риска. Те, кто не готовы взять на себя риск, не готовы жить полной жизнью.

Вера есть мужество взять на себя риск.

А что, если я ошибаюсь? И все-таки я предпочту прожить свою жизнь с верой в лучшее о человеке и Вселенной, чем с верой в худшее. Конечно, можно, причем последовательно, не верить в существование творческого Интеллекта, действующего во Вселенной, или признавать только слепой «разум» эволюции. Можно последовательно верить, что жизнь порочна, жестока и несправедлива, что homo homini lupus est, «человек человеку волк», что пессимизм защищает нас от разочарований и цинизм является нашей лучшей защитой от предательства.

Нет ничего иррационального в признании, что жизнь не имеет смысла, что от нас ничего не зависит в мире, что жизнь коротка и смерть не имеет конца и потому следует стремиться к удовольствиям доступным нам, одновременно закаляя свое безразличие ко злу и несчастьям, которые приносит жизнь, то есть жить согласно наставлениям гедонистов, эпикурейцев и стоиков Греции третьего века до нашей эры. Но это была философия усталости от жизни, характерная для цивилизации приближающейся к своему естественному концу.

Несомненно, есть секулярные гуманисты, чья жизнь наполнена альтруистическими делами, борьбой с несправедливостью, бедностью и болезнями, и кто стремится к истине, добру и красоте ради них самих, без поиска их определений внутри всеохватывающих концепций метафизики бытия. И я надеюсь, все верующие чувствуют свою жизнь обогащенной, более того, благословленной такими людьми. Верить, что религия имеет монополию на добродетель, столь же ложно, как и верить, что наука владеет монополией на истину.

Однако это не означает, что религиозная вера не имеет никакого влияния на то, какого типа людьми мы становимся. Десятки исследований показали, что развитие студентов зависит от того, что ожидают от них родители и учителя. Когда учителя считают, что они способны достичь многого и убеждают их в этом, студенты выполняют задания, превышая нормы. Когда к студентам относятся как к неудачникам, они становятся таковыми или, по крайней мере, хуже, чем могли бы быть.

Монотеизм ожидает многого от нас и, тем самым, ведет нас к величию. Он видит в нас образ Божий, детей Божьих, партнеров завета с Богом. Он призывает нас стать соратниками Бога в строительстве милосердного общества и более справедливого мира. Он говорит нам, что каждый из нас уникален, незаменим, драгоценен в очах Бога. Мы не сводимы к вариациям генотипа, особям вида, образцам для биолога, налогоплательщикам для правительства, расходам для работодателя, потребителю для рекламного агента, избирателю для политика.

Я вижу людей, преобразованных верой, живущих с чувством благодарности Богу за дар быть живыми и стремящихся вернуть этот долг, даря, что могут, другим людям. Я вижу их хранящими брак как священный союз. Я вижу их, исполняющих родительские обязанности серьезно, как учил Бог Авраама. Я вижу их организующими общины на основе хесед, любящей доброты. Я вижу способность веры порождать нравственную силу так, как ничто другое не способно делать.

И когда я вижу людей, достигающих под воздействием солнечных лучей божественной любви высот, не достижимых для них под безбожном небом, тогда, как герой Борхеса в «Приближение к Альмутасиму», я нахожу следы, ведущие к присутствию Бога в людях, которые не идут путями, предназначенными им учениями Маркса, Дарвина, Фрейда или их учеников. Эти следы сверкают крупинками золота в пыли и сигнализируют о трансцендентном.

Я не вижу, чтобы ценность человеческой личности, провозглашенная в любой из секулярных идеологий, как либо раскрывалась, не говоря уже о ее реализации на практике. Да и может ли быть иначе? Биологически, о чем напоминают нам неодарвинисты, мы разделяем 98 процентов наших генов с приматами и довольно много с плодовыми мушками. В любом случае, наука имеет дело с универсальными суждениями, а не с тем, что Джеймс Джойс назвал «явлениями необычного» (epiphanies of the ordinary). Научный метод должен отсеивать уникальность из уникального, то, что придает поэзии и искусству сияние.

Homo sapiens, человек разумный, открыв Бога единственного и одного, обнаружил и человеческое существо единственное в своей индивидуальности. Нет большего достоинства, чем это, как провозгласил Пико делла Мирандола в своей «Речи», ставшей высшей точкой воззрения на человека в эпоху Возрождения. Единобожие зовет нас, и все мы, а не отдельная элита, призваны к величию.

Я верую

И вот мое кредо. Я верю, что видение Вселенной созданной в любви Богом любви, Кто просит и нас творить в любви, есть самая благородная гипотеза из всех, что когда-либо возвышали человеческий разум.

Мы животные, ищущие смыслы, являемся единственной известной нам формой жизни во Вселенной, способной спрашивать: «Почему?». Не существует ни одного доказуемого, неопровержимого, самоочевидного, убедительного и универсального ответа на этот вопрос. Тем не менее, принципиальный отказ отвечать на него и утверждать, что Вселенная просто произошла, и нет ничего другого, что можно сказать об этом, есть предательство человеческой любознательности, неустанного стремления к тому, что лежит за пределами видимого горизонта, что родило науку изначально.

Смысл системы лежит вне системы. Поэтому смысл Вселенной лежит вне Вселенной. Вот почему авраамический монотеизм, вера в Бога, превосходящего физическую Вселенную и сотворившего ее в акте свободного творчества, был первой и остается единственной гипотезой, наделяющей жизнь смыслом. Без этой веры нет смысла, есть лишь индивидуальные предпочтения, фикции, воспринятые как судьба. Без смысла нет особой человеческой жизни, но есть только борьба за выживание, а также различные ухищрения, изобретенные людьми для прикрытия их скуки или отчаяния.

Без веры в трансцендентного Бога – Бога свободы, который действует согласно своему выбору – в конечном счете, невозможно сохранить идею, что у нас есть свобода и выбор, что мы определяем себя нашими выборами, что мы являемся морально ответственными существами. Наука не оставляет места для человеческой свободы, и когда свобода перестает существовать как идея, в конце концов она перестает существовать как реальность также. Цивилизации, построенные на отказе от Бога и поклонении науке: Французская революция, Советский Союз, Третий Рейх и китайский коммунизм остаются предупреждениями о том, что происходит, когда мы обращаем средства в цель. Наука как смирение в поисках истины это одно. Наука как единственная реальность – совсем другое. Она может стать самым безжалостным и беспощадным из богов.

Без свободы нет человеческого достоинства, есть лишь человек-вещь, биологический организм в ряду всех других организмов. Человеческое достоинство является, вероятно, самой преобразующей идеей, принесенной в мир авраамичским монотеизмом. Он первым провозгласил, что каждый человек независимо от цвета кожи, культуры или вероисповедания есть образ и подобие Божье. Он первый провозгласил святость человеческой жизни и достоинство человеческой личности и учил, как эти идеалы могут быть восприняты людьми и реализованы в социальных структурах, которые мы создаем нашими совместными усилиями.

Бог Авраама есть Бог сюрпризов. Он есть верховная власть, которая вмешалась в историю, чтобы освободить бессильный народ и направить его на долгий путь к свободе. Он открыл нам парадоксальную истину, что нации выживают не богатством, но благодаря заботе о бедных, не силой, но помощью слабым. Цивилизации становятся неуязвимыми только тогда, когда они заботятся об уязвимых.

Исторически вера в Бога была единственным способом установить нравственные пределы власти. Вера в верховную власть Бога бесконечно предпочтительнее веры в суверенитет человечества. Люди поклоняются. Иногда они поклоняются богатству, в других случаях – власти. Иногда, как сегодня, они поклоняются самим себе. Есть люди, которые поклоняются науке. Все это является частью жизни, но не ее тотальности, и любое поклонение ее части вело всегда к катастрофам. Единобожие учит нас единственной убедительной истине: нет ничего достойного поклонения, что меньше, чем Творец-всего-существующего.

Авраамический монотеизм говорит от имени бедных, слабых, порабощенных. Он рассказывает историю о силе человеческой свободы, вызванной к жизни при встрече с конечным источником свободы и призванной создать структуры человеческого достоинства. Он содержит в себе видение более милосердного мира. Он говорит нам, что никто не списывается со счета, не осужден на провал. Он напоминает богатым и сильным об их ответственности за тех, чья жизнь лишена того, что делает ее сносной. Он призывает нас быть частью человечной революции, указывая нам, что влияние предпочтительнее насилия, что мы должны защищать наиболее уязвимых членов общества, что мы должны быть готовы идти на жертвы для достижения этой цели и – самое смелое из всего – что любовь сильнее смерти. Он устанавливает любовь в эпицентре мира: любовь к Богу, любовь к ближнему, любовь к незнакомцу. Если естественный отбор что-либо доказывает нам, так это то, что авраамичесукий монотеизм, просуществовав дольше, чем любой другой человеческий институт, создает у своих последователей удивительную способность к выживанию.

Цивилизации приходили и уходили: Месопотамия, Египет фараонов, Ассирия, Вавилон, Персия, империи Александра Македонского и цезарей в Риме. В современном мире нация за нацией знали возвышения: Венеция, Голландия, Франция, Германия, Великобритания. Они охватывали узкий мир как атланты, но затем слабели и отступали. Вера Авраама вот уже около четырех тысяч лет продолжает процветать, будь то иудаизм, христианство или ислам, и остается сильной как была на протяжении тысячелетий, бросая вызов бесконечным предсказаниям интеллектуалов о ее неизбежном упадке.

Религия и наука, наследие Иерусалима и Афин, продукты близнецов полушарий человеческого мозга теперь должны объединиться для защиты мира, данного нам на хранение. Мы должны быть верными нашему завету с природой и с Богом природы – Богом, Кто есть музыка за шумом; Существо в сердце бытия, чей тихий голос мы все еще можем услышать, если научимся создавать тишину в душе. Бог, верим мы в Него или нет, никогда не теряет веру в нас.


Примечания

[1]Carl Jung, ‘Psychotherapists or the clergy’, Collected Works, vol. 11. (см. http://jungland.net/node/717)

[2] Giambattista Vico, New Science: Principles of the New Science Concerning the Common Nature of Nations, trans. David Marsh, London, Penguin Classics, 1999, p. 490.

[3] Christopher Dawson, Religion and the Rise of Western Culture, New York, Doubleday, 1957, p. 224.

[4] Maimonides, Guide for the Perplexed, Book II, 15.

[5]Существует различные выражения мировых констант. См., например, http://ru.wikipedia.org/wiki/Тонкая_настройка_Вселенной: «Тонкая настройка Вселенной (от англ. fine-tuning) — концепция в теоретической физике, согласно которой в основе Вселенной и ряда её составляющих лежат не произвольные, а строго определённые значения фундаментальных констант, входящих в физические законы. В состав минимального списка этих фундаментальных мировых констант обычно включают скорость света (c), гравитационную постоянную (G), постоянную Планка (h), массы электрона и протона me и  mp заряд электрона (e). Замечено, что изменение значения констант в пределах порядка или исключение одного из внутренних квантовых чисел ведёт к невозможности существования атомов, звёзд и галактик». – Примечание переводчика.

[6] Очевидно, что здесь необходимостью является то, что Бог не входит и не может входить переменной в уравнения физики, и потому, задумавшись о возникновении нашей Вселенной физик, можно сказать,  играет в модели Вселенных и строит гипотезы, чья состоятельность сводиться к их математической допустимости и  которые, подобно «бесконечному числу параллельных Вселенных» не дают никакого конкретного вклада в изучение и описание нашей Вселенной, как  она есть с физической точки зрения, связанной с наблюдениями и измерениями. Изобретение подобных гипотез, несомненно, удовлетворяет мировоззренческие настроения и укрепляет их по принципу обратной связи. – Примечание переводчика.

[7] James Le Fanu, Why Us?: How Science Rediscovered the Mystery of Ourselves, London: HarperPress, 2009, p. 141.

[8] Dennis Diderot, Rameau’s Nephew and Other Works, Indianapolis, Hackett Publishing, 2001, p. 292.

[9] Nassim Nicholas Taleb, The Black Swan: The Impact of the Highly Improbable, New York, Random House, 2007.

[10] Maimonides, Mishneh Torah, Hilkhot Yesodei ha-Torah 2:2

[11]Nikolai Berdyaev, The Meaning of History, New Brunswick, NJ, Transaction, 2006, p. 86.

[12] Vico, New Science, p. 489

[13]Vaclav Havel, The Art of the Impossible, trans. Paul Wilson, New York, Fromm International, 1998, p. 179.

[14] Jürgen Habermas, An Awareness of What Is Missing: Faith and Reason in the Post-Secular Age, Cambridge, UK, Polity, 2010, p.

[15] Robert Putnam, Bowling Alone: The Collapse and Revival of American Community, New York, Simon & Schuster, 2000; Robert Putnam, David E. Campbell and Shaylyn Romney Garrett, American Grace: How Religion Divides and Unites Us, New York, Simon & Schuster, 2010.

[16] Jonathan Haidt, The Happiness Hypothesis: Finding Modern Truth in Ancient Wisdom, New York, Basic, 2006, p. 88; E. Diener, et al., ‘Subjective well-being: three decades of progress’, Psychological Bulletin, 125, 1999, pp. 276–302; D. G. Myers, ‘The funds, friends, and faith of happy people’, American Psychologist, 55, 2000, pp. 56–67.

[17] Robert Bellah, et al., Habits of the Heart: Individualism and Commitment in American Life, Berkeley, University of California Press, 1985, p. 284.

[18] Abraham H. Maslow, ‘A Theory of Human Motivation’, Psychological Review, 50:4, 1943, pp. 370–96.

[19] Richard Wilkinson and Kate Pickett, The Spirit Level, London, Penguin, 2010.

[20] Alexis de Tocqueville, Democracy in America, New York, The Modern Library, 1981, vol. I, part II, ch. 9, p. 185.

[21] Putnam, et al., American Grace, p. 9.

[22] John Micklethwaite and Adrian Wooldridge, God Is Back: How the Global Rise of Faith Is Changing the World, London, Allen Lane, 2009, pp. 1–27.

[23] Ibid., p. 16.

[24] Мем (англ. meme) — единица культурной информации. Мемом может считаться любая идея, символ, манера или образ действия, осознанно или неосознанно передаваемые от человека к человеку посредством речи, письма, видео, ритуалов, жестов и т. д. Концепция мема и сам термин были предложены эволюционным биологом Ричардом Докинзом в 1976 году в книге «Эгоистичный ген». Докинз предложил идею о том, что вся культурная информация состоит из базовых единиц — мемов, точно так же как биологическая информация состоит из генов; и так же как гены, мемы подвержены естественному отбору, мутации и искусственной селекции. — http://ru.wikipedia.org/wiki/Мем  — Примечание переводчика

[25] Eric Kaufmann, Shall the Religious Inherit the Earth?: Demography and Politics in the Twenty-First Century, London, Profile, 2010.

[26] Wallace Stevens, Thirteen Ways of Looking at a Blackbird. Пер. Владимира Британишского. – Примечание переводчика.

Эпилог: Письмо к научному атеисту

Уважаемый профессор, если Вы следовали за мною до сих пор, Вы знаете, что я вижу в науке, как и в религии, великое достижение человеческого разума. Ее открытия в прошлом веке были совершенно поразительными. Проникновение во Вселенную на макро- и микро- уровнях открыло факты почти за пределами нашего понимания  их деталей, разнообразия и сложности: от сотен миллиардов галактик с сотнями миллиардов звезд в каждой до человеческого организма с сотнями триллионов клеток, каждая из который содержит  двойной код генома с 3,1 миллиардом букв, при транскрипции  заполнивших бы тысячи книг. Как прав был Ньютон, сказав: «Не знаю, чем я могу казаться миру, но сам себе я кажусь только мальчиком, играющем на морском берегу, развлекающимся тем, что вемя от времени отыскиваю камешек, более цветистый чем обыкновенно, или красивую раковину, в то время как великий океан истины расстилается передо мной неисследованным»!.[1] Мы исследовали часть поверхности океана, и у нас есть только неясное представление о том, что еще обнаружат наследники Ньютона, продолжая путешествие по удивительному океану мысли.

Наука выполняет три функции, которые мне представляются важными для авраамической веры. Она снижает уровень человеческого невежества и  увеличивает могущество человека. Она  представляет собой свидетельство того, что мы сотворены по образу Божьему. Бог хочет, чтобы мы знали и понимали. Он ждет от нас ответственного пользования свободой. И Он хочет, чтобы мы использовали его дар – наш интеллект. Это утверждение не обязывает ученых верить в Бога, но обязывает  верующих уважать ученых.

Однако со знанием приходит сила, а  сила становится властью, требующей ответственности. Мы достаточно хорошо знаем историю и можем быть вполне уверенными, что ответственность не игнорируется только тогда, когда разделяется между людьми, когда специалисты разных дисциплин и направлений участвуют в содержательном обсуждении лучшего маршрута к еще не открытой земле под названием «будущее». Оно неизвестно, потому что у нас, создающих его, есть свобода воли.

Моя цель при написании этой книги не заключалась в том, чтобы убедить вас стать  верующим. Как еврей я не считаю, что мы призваны обращать других в нашу веру. Я принадлежу к религиозной традиции, чьи канонические тексты представляют собой  антологию аргументов – «аргументов во имя небес» по ее собственному слову. Я вспоминаю беседу с секулярным израильским писателем Амосом Озом, транслировавшуюся в эфире. Он начал беседу словами: «Я не уверен, что соглашусь с рабби Саксом во всем, но во многих вещах, я не согласен сам с собой». (Другое типично еврейское высказывание, которое я ценю, принадлежит Сиднею Моргенбессеру. Отвечая на богословский вопрос: «Почему существует нечто, а не ничто?», он спросил: «А если бы не было ничего, вы бы также жаловались?»).

Я просто попытался показать вам, что религиозная вера не является абсурдом, что она не возникает в силу отказа от наших критических способностей,  что она не стремится и не должна стремится препятствовать свободному научному исследованию, что она не опирается на противоречия и парадоксы, что она не заставляет нас принять страдание как Божью волю для нашего мира и что она не просит нас поверить в шесть невозможных вещей перед завтраком.[i] Религия включает в себя формы взаимодействия с миром, существенно отличающиеся от науки, но не несовместимые с ней. Меньше всего она может позволить себе говорить ученым, когда они правы и когда нет. Наука есть деятельность ученых, реализуемая  научными методами.

Я не считаю атеизм незащитимой позицией в понимании мира. Я знал нескольких великих атеистов нашего времени и глубоко восхищался ими. Я многому научился у них  и не в последнюю очередь в отношении самой религии, о чем говорил на страницах этой книги. Мы разошлись во взглядах, но я не хотел бы жить в мире, в котором люди придерживаются одинаковых взглядов. Знание растет через разногласия. Благодаря разногласиям в жизни мы взрослеем.

 Тем не менее, я обеспокоен той злобой, которой наполнились дискуссии в последние годы. Мы, как кажется, вошли в эпоху битв между непримиримыми,  воинственными атеистами и религиозными экстремистами. Одни отрицают  мир духа, другие бросают вызов самой нашей свободе. Мы наблюдаем столкновение фундаменталистов, не желающих трезво и внимательно прислушиваться  к голосам отличным от их собственных. Если так будет продолжаться, то мы увидим мир,  о котором можно будет сказать словами Мэтью Арнолда:  

Лишен любви и света, и стыда,
Надежды, мира, помощи извне,
И мы с тобой как в смеркшейся стране,
Огнем и лязгом сметены туда,
Где бьется насмерть темная орда.[ii]

Но мы можем строить более человечный мир, даже видя его основы по-разному. Мы живем в конце одной из глав истории и открываем следующую, не имея представления о том, какой будет новая глава. Мы знаем, что конец холодной войны не привел к глобальному распространению либеральной демократии,  к падению всех тираний во имя прав человека, к большему равенству внутри стран и между ними или к большей терпимости между конфликтующими взглядами на мир.

Новые коммуникационные технологии меняют почти все, что мы знали и еще недавно принимали за нечто само собой разумеющееся: национальное государство, национальную культуру, формы политики и экономики, методы ведения войны и поддержания мира, структуры человеческих общин и, возможно, саму архитектуру человеческого мозга. Мы страдаем от переизбытка информации и дефицита внимания. Интернет делает почти невозможным отличить правду от слухов и является наиболее эффективным когда-либо изобретенным средством распространения паранойи и ненависти

Проблем, с которыми человечество столкнулось в двадцать первом веке, легион: изменение климата, разрушение биосферы, ответственное использование био-и нано-технологий, крайняя уязвимость международной экономики, эффективность устрашающих терактов в достижении их цели в насыщенном информацией мире, а именно, в привлечении внимания всего мира. Почти в каждой области мы перешли, по-видимому, от устойчивого равновесия к сложному состоянию, описываемому теорией хаоса, когда взмах крыла бабочки может привести в движение цунами.

В мире усиливается религиозность. Он дестабилизируется. Это рождает страх, и немного есть вещей хуже политики страха. Она  создает ощущение жертвенности и готовность демонизировать тех, кто отличается от нас. Одним из симптомов этой болезни является новый секуляризм, злее и нетерпимее, чем старый. Другим симптомом является рост новой религиозности, утверждающей себя продолжением традиции, но не являющейся таковой. Лучшее, что могут сделать в таких условиях умеренные представители всех сторон – это искать и находить точки согласия.

В эпоху страха все реже встречается умеренность и все труднее ее поддерживать. Кто хочет слушать утонченные аргументы, когда все, чего мы ждем, это появление кого-то, кто избавит нас от бремени размышлений и убедит нас, что мы были правы с самого начала? Люди предпочитают издеваться, обвинять, навешивать карикатурные ярлыки, демонизировать оппонентов. В эпоху страха мало кто может услышать тихий голос – голос библейского Бога.

 Отсюда и проистекает аргумент Сэма Харриса, упомянутый в тринадцатой главе, согласно которому реальными злодеями являются умеренные верующие. Избавьтесь от умеренных верующих, утверждает он, и у нас будет поединок на равных между научными атеистами и религиозными неандертальцами. Если бы Сэм Харрис знал историю, он бы помнил о результатах всех таких поединков. Варвары побеждают. Они всегда побеждают!

Вы не должны быть атеистом, чтобы бояться воинственной религиозности. Я верующий, но я тоже боюсь ее. Я боюсь гневных людей, ссылающихся на  Бога и религию для оправдания своего ​​гнева на мир, если он не соответствует их ожиданиям. Я боюсь религии, когда она заставляет верующих клеймить как еретиков тех, чьи взгляды выходят за традиционные рамки. Я боюсь религии, когда она становится воинственной и настраивает своих приверженцев против мира вместо того, чтобы исправлять мир, когда она вовлекается в партийную политику, разделяя тех, кого она должна объединять, и когда она приводит к тираническим или тоталитарным режимам, где практикуются варварские наказания и подавляются права человека.

Есть разница между праведностью и религиозной самоуверенностью. Праведники смиренны, самоуверенные надменны. Праведники знают сомнения, самоуверенные непоколебимы.  Праведники находят в  людях хорошее, самоуверенные становятся самодовольными и находят в людях только плохое. Праведники возвышают вас, самоуверенные принижают. С праведником легко дружить,  святош следует избегать.

 Мы нуждаемся в умеренных людях, понимающих, что возможны столкновения между одними «правыми» и другими «правыми», а не только между «правыми» и «неправыми». Мы нуждаемся в людях,  способных признать познавательный плюрализм, то есть, правомерность более чем одного способа видения мира. Нам нужны люди, способные выслушать мнения оппонентов без страха за себя. Нам нужны люди, способные испытывать смирение.

Именно поэтому я прошу Вашего понимания. Эдвард Уилсон написал замечательную книгу об охране природы «Творение» в форме открытых писем к некоему пастору южных баптистов. Он объясняет свой выбор тем, что религия и наука являются двумя наиболее мощными силами в современном мире, включая, прежде всего, США. Если религия и наука смогут объединиться в усилиях по сохранению биосферы, проблема скоро будет решена.[2]

 Лично я не думаю, что какая-либо реальная проблема будет решена  в ближайшее время. Путь всегда долог и труден. Но мы можем его пройти только вместе: религия и наука, верующий и скептик, агностик и атеист. Какое бы ни было наше отношение к Богу, на карту поставлено благополучие человечества, будущее наших детей и наших еще не родившихся внуков.

Религия и наука разделяют многое, в том числе и веру. Это звучит странно.

 Ричард Докинз заявил: «Я думаю, можно определенно утверждать, что вера, – основной порок любой религии, – является одним из величайших зол в мире, сравнимым с вирусом оспы, но трудно излечимым. Вера является великим бегством от реальности».[3]

 Но это не может быть полной картиной. Вспомните Макса Планка, лауреата Нобелевской премии по физике и основателя квантовой теории: «Каждый, кто серьезно занимался научной деятельностью, понимает, что над входом в храм науки написаны слова: “Вы должны верить”.От этого качества ученый не может освободиться».[4]

Вспомните Эйнштейна: «Наука может развиваться только теми, кто полностью впитал в себя стремление к истине и пониманию. Это стремление, однако, проистекает из сферы религии. К ней же принадлежит вера в то, что правила, пригодные для мира сущего, рациональны, то есть доступны разуму. Я не могу представить себе подлинного учёного без этой глубокой веры. Эту ситуацию можно выразить афоризмом: наука без религии хрома, религия без науки слепа».[5]

Наконец, вспомните Фридриха Ницше: «Наша вера в науку покоится все еще на метафизической вере, – что даже мы, познающие нынче, мы, безбожники и антиметафизики, берем наш огонь все еще из того пожара, который разожгла тысячелетняя вера, та христианская вера, которая была также верою Платона, – вера в то, что Бог есть истина, что истина божественна».[6]

Очевидно, Докинз понимает под «верой» нечто отличающееся от того, о чем говорят другие. Он думает о вере как об отказе задавать вопросы. Но вера для Планка, Эйнштейна и Ницше есть нечто иное, а именно: мужество и принципиальная решимость продолжать задавать вопросы, несмотря на то, что нет никакого легкого или быстрого ответа. 

Вера развела научное и религиозное воображение по разным путям, но с общей для них решимостью не довольствоваться тем, что мы знаем, с общей у них не рациональной, но и не иррациональной готовностью продолжать идти в неизвестном направлении за пределы видимого горизонта, пытаться хоть смутно различить порядок в  кажущемся хаосе, услышать музыку среди шума.

Это мужество начать путешествие, не зная, куда оно приведет, но с убеждением, что оно имеет цель, что есть конечный пункт, где есть порядок, где звучит пусть слабая, но подлинная мелодия,  и есть вера не только ученого, но и Авраама. Он услышал голос, призвавший его покинуть свою землю, свою родину и отчий дом, и последовал зову с уверенностью, что голос не был иллюзией и обещанная ему земля не будет бесплодной.

 Эта вера с ее священным беспокойством и принципиальным иконоборчеством стала основой достижений Запада. Это не культурный универсализм. Многие культуры, установив определенный порядок, не стремились двигаться вперед. Действительно, большинство религиозных воззрений в истории человечества были консервативны: «здесь мы стоим и будем стоять». В Боге или богах они видели утверждение и неизбежность статус-кво.

 Но Бог Авраама – голос мира, которого еще нет, но который должен быть,  чье имя: «Я буду тем, кем Я буду» – означает вопрос к будущему, создаваемому в свободе.  Бог Авраама есть то, что ученые называют сингулярным, единичным, уникальным, изменяющим мир явлением. И мы, верующие или нет, являемся в определенном смысле Его наследниками.

Что это может означать для нас здесь и сейчас? Как ни странно, Библия говорит нам очень мало об Аврааме, что могло бы объяснить, почему именно он был избран для той миссии, которой он посвятил свою жизнь. Библия не зовет его праведником, как в случае с Ноем. Она не изображает его чудотворцем как  Моисея. Единственное объяснение избрания Авраама дано в словах: «Я избрал его для того, чтобы он заповедал сынам своим и дому своему после себя, ходить путем Господним, творя правду и суд».

Эти слова указывают нам на три момента в жизни наследников Авраама. Во-первых, мы являемся гарантами будущего наших детей, хранителями мира, который они смогут унаследовать. Сегодня это означает поддержание политической, экономической и экологической устойчивости.

 Во-вторых, они означают, что образование наших детей и наших близких является святым делом. Научите детей любить, и у них будет надежда. Научите их ненавидеть, и у них будут только гнев и желание мстить. Думы о прошлом ведут к войне. Мысли о будущем помогают установить мир.

 В-третьих. Как вы остаетесь на пути к Богу? Делая то, что правильно и справедливо. В этом заключается испытание. Если религиозные люди делают то, что правильно и справедливо, они на верном пути. Если не делают, они  так или иначе сбиваются с пути.

 Я думаю, что мы согласны друг с другом относительно этих принципов,  верим мы в Бога или нет. В 1779 году немецкий философ Готхольд Лессинг написал пьесу в духе Просвещения «Натан Мудрый», выпукло изобразив проблему религиозного конфликта и его решения. В ее композиции слышится спор  между верующим и скептиком.

 Действие пьесы происходит в двенадцатом веке на Ближнем Востоке. Султан Саладин одержал победу над крестоносцами, но она досталась ему высокой ценой, и спокойствие в Иерусалиме оставалось хрупким. Мусульмане, христиане и евреи продолжали относиться друг к другу с подозрением.

Он вызывает Натана, богатого еврейского купца, известного своей мудростью.

 «Саладин: И раз уж так ты мудр, ты вот что мне скажи: какую веру, какой закон считаешь ты всех лучше?

Натан:  Султан, ведь я – еврей.

Саладин: Я мусульманин, а христианин – третий между нами. Но лишь одна из этих трех религий быть истинною может… Так вот  скажи и мне: какие основанья для выбора?»

 Натан немедленно видит ловушку. Если он скажет: иудаизм, он оскорбит султана. Если скажет: ислам, он отвергнет свою собственную веру. Если скажет: христианство, он оскорбит султана и изменит себе. Поэтому Натан отвечает по-еврейски. Он рассказывает историю.

 Когда-то жил человек, который владел бесценным кольцом со сверкающим камнем, преломлявшим свет на сотню цветов. Но в нем также была таинственная сила делать его владельца возлюбленным Бога и людей. Этот человек дал кольцо в наследство своему сыну, а тот своему, и так кольцо передавалось от поколения к поколению.

Наконец оно было унаследовано человеком, у которого было три сына, одинаково любимых отцом. Невозможно было выбрать между ними, и отец тайно поручил ювелиру сделать две точные копии кольца. На смертном одре он благословил каждого сына отдельно и дал каждому по кольцу. Каждый сын считал, что именно он получил заветное кольцо.

Отец умер. После похорон, каждый из сыновей утверждал, что именно он унаследовал ​​кольцо. Казалось, нет пути решения спора, потому что никто не мог различить кольца.

В конце концов, они обратились к судье. Тот выслушал свидетельства и осмотрел кольца. «Подлинное кольцо, – сказал судья в своем приговоре, – имело силу обращать владельца в возлюбленного Бога и людей. Существует поэтому только один способ решить спор: каждый из вас узнает, владеет ли он подлинным кольцом, если своими действиям заслужит любовь Бога и людей»

 «Браво!» – сказал султан Натану и отпустил его с миром.

Слишком простой и, быть  может, слишком наивный пример оптимизма эпохи Просвещения. Но в нем заключается и истина. Вера  в Бога Авраама заключает в себя также признание, что мы не можем полностью знать Его. Мы можем лишь видеть эффекты Его действий. И это, очевидно, справедливо по отношению к детям Авраама. Мы можем судить их поступки в свете их веры.

Если они любят и прощают, если они открыты для других, если они уважают своих оппонентов также, как почитают своих единоверцев, если они работают на создание лучшего мира, храня наследие природы и культуры, если они заботятся о будущем, которого сами не увидят, но которое унаследуют их внуки, то они будут любимы людьми и истинными посланцами Бога, любящего тех, кто совершает дела любви.

Таков, несомненно, есть акт веры, который могут принять и религия и наука. Давайте объединим наши усилия в строительстве более надежного будущего.


[i] Имеется в виду  слова  Белой королевы в «Алисе в Зазеркалье» Льюиса Кэрролла.- Примечание переводчика.

[ii] В оригинале: Matthew Arnold, Dover Beach

neither joy, nor love, nor light,

Nor certitude, nor peace, nor help for pain;

And we are here as on a darkling plain

Swept with confused alarms of struggle and flight,

Where ignorant armies clash by night.

Перевод  неизвестного мне поэта. – Примечание переводчика.

Примечания

[1] Sir David Brewster, Memoirs of the Life, Writings, and Discoveries of Sir Isaac Newton, Thomas Constable, Edinburgh, 1855, vol. II, ch. 27, p. 407.

[2] Edward O. Wilson, The Creation: An Appeal to Save Live on Earth, New York, W. W. Norton & Co., 2006, p. 5.

[3] Richard Dawkins, ‘Is science a religion?’ The Humanist, January/February 1997.

[4] Max Planck, Where Is Science Going? With a Preface by Albert Einstein, trans. J. Murphy, London, Allen and Unwin, 1933, p. 217

[5] Albert Einstein, ‘Science, Philosophy and Religion: A Symposium’, Albert Einstein, Ideas and Opinions, New York, Bonanza Books, Crown Publishing Co., 1984, p. 46.

[6] Friedrich Nietzsche, The Gay Science: With a Prelude in Rhymes and an Appendix of Songs, trans. Walter Kaufmann, New York, Vintage, 1974, Book V, 344, p. 283.

Метки:
Index